113
В мае 1980 года, прожив две недели в Ницце, в отеле «Плаза», Ромен Гари вернулся в Рокбрюн. Там он навестил свою дорогую Иду д’Агостен, с которой давно не встречался. Побродив в меланхолическом настроении по улицам, он уселся на кухне с Идой и попросил подыскать ему дом, в котором смог бы спокойно писать и умереть. Она предложила ему осмотреть дом Лиз Деламар у тысячелетней маслины, сказав, что скоро он будет выставлен на продажу. С его террасы открывался вид на крыши, холмы и море до самой Ментоны. Гари показалось, что счастье, сопровождавшее годы его жизни в Рокбрюне, еще может вернуться. Потом он отправился к Лесли Бланш. Теперь она жила на вилле в окружении сосен. Гари нажал у ворот кнопку звонка и через несколько минут уже поднимался по длинной череде ступенек, ведущих к дому, приютившемуся на склоне и выходящему окнами на Гараванский залив. После смерти Джин Сиберг Гари часто звонил Лесли Бланш. В своем новом доме Лесли восстановила обстановку, без которой уже не могла обойтись: ковры, диваны, иконы, картины, гравюры, причудливые безделушки, пыльные фолианты редких книг на русском языке, отпечатанных еще до реформы орфографии. Ромен Гари сел рядом с ней и произнес: «Милая, милая Лесли, найдите мне на самой вершине дом, в котором я мог бы спокойно писать и умереть. Вы сама его обставите для меня, а главное — чтобы он был недалеко от вашего». Он взял ее за руку и какое-то время тихо, не шевельнувшись, плакал. Потом вздохнул и шепотом признался, что самые счастливые годы его жизни были, когда он жил в Болгарии. «Со мной или без меня?» — подумала про себя Лесли. А потом он сказал: Oh! Lesley, I played ту cards wrong![110]
Гари вернулся в Париж, где по-прежнему ходил по ресторанам с Беатрис Клерк{825} и бывал у нее дома на улице Драгон. Она знала, что Ромен ей неверен, он же боялся, что слишком стар для нее; действуя тактично и скромно, она не пыталась его разоблачить, оставляя за Гари право самому порвать с ней, но тогда он был к ней очень привязан. В день, когда было обнаружено тело Джин Сиберг, Гари пришел к Беатрис с прощальным письмом Джин, адресованным сыну. Он плакал: «Что же это такое? Этого не может быть! Это ужасно! Как она могла так поступить со мной?!»
Однажды ночью Ромен попросил Беатрис побыть с ним: ему было очень плохо. Тут же приехав, она поняла, что он в сильнейшей депрессии. Ромен говорил об одиночестве и смерти. В ящике его стола Беатрис заметила револьвер{826}.
Восемнадцатого июня Ромен Гари присутствовал на приеме в канцелярии ордена Освобождения. Настроение у него было довольно печальное, какое-то время он разговаривал с Филиппом де Голлем, сыном генерала.
Летом Гари планировал отдохнуть в Греции, а потом отправиться в Израиль. На период с 1 июля до 15 сентября он снял виллу на острове Порос и пригласил с собой Беатрис. Она собиралась в Грецию в то же самое время, и они договорились там встретиться. Однако, приехав, Гари впал в такое смятение, что попросил Мишеля Деона, человека совершенно другого прошлого и далеко не разделявшего его взглядов, приютить его у себя в Спецае. Ромен оставил Диего, которому предстоял экзамен на звание бакалавра, в Париже на попечение Лейлы Шеллаби, а сам десять дней прожил у Деонов. Лейла и Диего приехали на Порос позже, когда Гари был уже на снятой им вилле.
Однажды утром Мишеля Деона испугал взрыв на кухне. Прибежав, он увидел Ромена, в растерянности стоящего перед разбитым окном. Оказалось, тот хотел приготовить себе кофе, открыл газ, но вспомнил, что забыл спички, и отправился за ними. Когда он вернулся, всё взлетело на воздух. На Поросе в самую жару Гари разгуливал в сапогах и брезентовом костюме, чем вызывал большое любопытство богатых туристов со всего света. Гари покинул дом Мишеля Деона с неохотой, написав ему: «Спасибо за теплый прием и еще раз прошу прощения за разбитое окно на кухне…»
Беатрис так и не появилась на острове Порос, и 8 августа Ромен написал ей письмо, в котором высказал всё свое разочарование.
Вернувшись в Париж в конце августа, Гари с обидой узнал, что Беатрис была в Греции, но не захотела с ним встречаться. К тому же она отправилась на выходные в Нормандию, не предупредив его.
Всё воскресенье я представлял, как ты разбилась в машине на какой-нибудь дороге. Знаешь, в отношениях между мужчиной и женщиной тоже должно присутствовать уважение друг к другу!
Полный оскорбленных чувств и ревности, он писал, что, видимо, их отношения ее не удовлетворяют. Да, он изменяет ей, но хочет сохранить дружбу и вновь увидеться в сентябре или октябре. В конце письма Гари делился с Беатрис планами, в которых отнюдь не сквозило желание покончить с жизнью:
В конце концов я согласился заведовать кафедрой в Принстонском университете в 1981 году. Этот вопрос уже практически решен.
В августе 1978 года Гари стало известно, что Французская академия намерена присудить ему в ноябре премию Поля Морана в 300 000 франков.
В «Бесполезном дневнике» Поль Моран, бывший дипломат, сотрудничавший с вишистским режимом, не раз резко высказывался против иммигрантов, евреев и самого Гари, за которым числился двойной грех: он был евреем и иммигрантом.
В записи от 22 февраля 1974 года Поль Моран комментирует очередное заседание Французской академии:
Мало кто явился. По сравнению с прошлым заседанием, когда все спорили, всё прошло спокойно. На выборах 7 марта будет мало кандидатов, и все чувствуют, насколько они посредственны. Этот дурак (единственный из академиков) вытащил свой идеальный список, наделавший столько шума. Там на первом месте Берль, а на последнем — Гари!{827}
Из записи от 27 января 1975 года:
Любопытно, что среди моих главных врагов через сорок лет после вишистского правительства нет ни единого француза:
1. Каттани — египетский еврей;
2. Лоли Ларивьер — аргентинец (еще и участник Сопротивления!);
3. Ромен Гари — российский еврей из рядов «Свободной Франции»!
4. Массильи — корсиканец{828}.
Ни у кого, кроме евреев, я не видел лиц, которые так быстро вянут…{829}
3 июня 1975 год:
Что сталось со всеми этими предвоенными знаменитостями — всяческими Стефанами Цвейгами, Эмилями Людвигами, Андре Моруа, Филиппами Эрланже? С этим ширпотребом еврейского производства? От них не осталось ни одной книги{830}.
7 сентября 1975 года:
Евреи умеют оказаться в нужном месте в нужный час, знают самые нужные адреса в Париже и так далее. Мгновенно адаптируются к среде, к ситуации, к собеседнику{831}.
3 декабря 1975 года:
Настоящая фамилия Ромена Гари — Кацев. Вся эта окололитературная возня российских евреев забавным образом характеризует наши литературные нравы{832}.
Или заметка о евреях — выходцах из стран Восточной Европы, к которым относился и Гари, написанная после прогулки по кварталу Маре.
А вот и тот самый неопределенный запашок Центральной Европы. Этот дом и дом номер 20 известны евреям-иммигрантам со всего мира. Будь он из Лодзи, Ясеца или Константинополя, еврей нипочем не отправится в путь без засаленной бумажки, на которой записаны эти адреса. Не зная никакого языка, кроме идиша, в один прекрасный день он появляется здесь. <…> Он рад, что его путешествие и его злоключения закончены, что он под милосердным небом Франции, под небом Парижа, о котором он так мечтал и где он быстро разбогатеет. Разве мало примеров, способных его воодушевить? Разве И. Х., когда он прибыл сюда сразу же по окончании Первой мировой войны, не был простым галицийским евреем с пейсами? Разве теперь он не выезжает на прогулку по авеню дю Буа на собственном «Роллс-Ройсе» Их предки — ведь они едут сюда с XV века — не стремились ассимилироваться. Они жили внутри своей диаспоры, оставались мелкими ремесленниками — фуражечниками, скорняками, портными — и умирали со всеми своими бородами и молитвами в тех самых сапогах, в которых приехали сюда, не выучив за жизнь и трех слов по-французски. Теперь всё совершенно по-другому: за три года такой человек шлифуется, вливается в новую среду и начинает вести себя запанибрата с министрами{833}.
Но Гари вовсе не нуждался в подобном одолжении и 23 августа сообщил Мишелю Деону о своем отказе:
Вы читали моих «Воздушных змеев», а значит, Вам известно, что я никогда не буду в «последнем каре» исторической — да и какой-либо другой — правды. Но мое уважение к Французской академии как к одному из по сей день существующих символов единства Франции слишком велико, чтобы я позволил себе поставить ее в затруднительное положение каким-то демонстративным и во всех отношениях огорчительным отказом. Я никогда не допускал суждений о своем предшественнике на посту в Берне{834}, и было бы несправедливо по отношению к нам обоим ставить нас в такую… ироническую ситуацию. Академия, я уверен, знает толк в хороших манерах — да простит она меня в данном случае.
Конечно, всё это, возможно, не более чем слухи, но я знаю, что Вы с Мораном были друзьями, осмелюсь причислить и себя к числу Ваших друзей, и Вы должны понять, что это просто вопрос вежливости… по отношению ко всем.
Дайте мне знать, когда будете в Париже. Мне было очень приятно навестить Вас. С уважением.
Пятого сентября Гари адресовал Мишелю Деону еще одно письмо по тому же поводу.
Скажу сразу: Моран был большим писателем и человеком, который часто страдал незаслуженно. Речь идет уже не обо мне, а как раз о нем. Я не хочу, чтобы мы к этому возвращались. Я не хочу будоражить журналистов — эти профессиональные тореадоры уже и так воткнули в него достаточно пик. Я не хочу, ради Поля Морана{835}, чтобы выплыла история с голосованием, о которой Вы мне рассказывали. Свою роль играет и то простое обстоятельство, что многие французские поэты и прозаики испытывают материальные трудности, которых не знаю я. Именно денежный вопрос мне всё и усложняет. Пожалуйста, покажите это письмо постоянному секретарю академии, но главное — бога ради, сделайте так, чтобы никто не проболтался об этом посторонним.
Сердечно
Ромен Гари
Нелепей всего того, что я занял такую позицию не в пику Морану, а ради него самого. Я слишком дорожу [далее изображен крест Освобождения. — М.А.], чтобы участвовать в его превращении в пику, которой закапывают людей!
В ноябре 1978 года Жозеф Кессель позвонил Ромену Гари с предложением выдвинуться в члены академии, заметив, что, если он откажется, вместо него, вероятно, будет избран Жан Дютур. Гари ответил приятелю, что для него вполне достаточно быть «Товарищем освобождения». Впрочем, вскоре он признался Анне де ла Бом, что сожалеет о своем решении, потому что мать не перестает его упрекать. Пилит и пилит!