Книжный ряд[308]

Книжный ряд[308]

Почти в середине [Апраксина] рынка, между Шмитовским и Базаровским проходами, был особенный мирок торговли. Этот мирок были лари, где торговали книгами. Правда, между ними были лари, в которых торговали и другими товарами, но их было немного.

От Садовой улицы и до Базаровского прохода был каменный корпус, единственный во всем рынке. В этом корпусе торговали новыми товарами. Корпус назывался Металлическим <…>

Главные двери лицом были отворяемы к Апраксину переулку, а сзади, к Ягодному ряду, были другие двери. Лицом на Фонтанку была стена. Вот к этой-то каменной стене и приделана была во всю стену из дерева лавка, на Фонтанку лицом. Эта лавка принадлежала тогда купцу книгопродавцу Василию Васильевичу Холмушину. Направо и налево лари, в которых и торговали книгами. Ларей этих окало тридцати. Как я сказал ранее, тут торговали и другими товарами, только их было немного. А все книгами, вплоть до Шмитовского прохода, где визави к Холмушину, т. е. лицом, был ларь, принадлежащий Ивану Герасимовичу Воронину, или Комарову, как его тогда звали в рынке, тоже торговавшему книгами. Вот это-то и был так называемый книжный ряд. Я буду описывать по порядку, кто возле кого торговал.

Вот они стоят передо мною, как живые, эти типичные личности. Хотя прошло около 50 лет, а я их вижу сейчас. Ну, на сцену, давно умершие друзья — книжники и букинисты. Оригинальны вы уж очень были, так оригинальны, что таких оригиналов в настоящее время нигде не найдешь.

Номер первый, Василий Васильевич Холмушин, был в то время годов около 55-ти, небольшого роста, черноволосый, с такой же бородой с проседью, несколько сутуловат. Он не ходил, а как-то бегал, словно бы куда торопился, мелкими быстрыми шагами, немножко толстенький. Волосы пострижены по-русски в кружок, курчавый. В своем роде это был оригинал.

В то время его представляли на Александринском театре — пьеса называлась «Путешествие апраксинского купца в ад»[309]. И была отпечатана театральная пьеса, только фамилия вместо Холмушин была Хал мин. Раз я был в театре, когда играли эту пьесу; и когда открылся занавес, я чуть не закричал: на сцене стоит Василии Васильевич. Так актер загримировался — точь-в-точь Холмушин, как две капли воды, только ростом повыше его. И хохотала же публика, глядя на похождения купца в аду. Этих пьес [т. е. экземпляров пьесы. — А.Р.] тогда на рынке было много. Вероятно, они сгорели во время пожара рынка.

Холмушин торговал книгами преимущественно русскими и более духовного содержания, и главная торговля его была — мелкая продажа так называемых брошюр московского печенья — так называли книжники московские издания, которые тогда были в большом ходу.

Было у него много (книг) и своего издания, как сказок, так и духовных, выбранных из четьих миней. В большом ходу были тогда «Сердце человеческое», «Страшный суд»[310], а из сказок «Бова Королевич», «Еруслан Лазаревич», «Францыль Венциан», «Английский милорд», «Битва русских с кабардинцами», «Могила Марии, или Пригон под Москвою»[311]. Этими книгами простой народ зачитывался. Кроме того у него было много картин лубочных, московской мазни. В настоящее время эта мазня вывелась, и Москва стала издавать гораздо лучше, хотя и аляповато, но все же лучше.

Этот мелкий товар, книги и картины, брали торговцы у Холмушина и редко кто не имел этого товару. Он был в большом ходу, тогда книжных лавок в домах не было [и никто не снабжал народ книгами], кроме разносчиков, расхаживающих по всему Петербургу, да еще букинистов, торговавших у Гостиного двора, по Садовой улице, у Государственного банка, по Садовой и по Канаве, также у Юсупова, на Острове у Биржи. Тут раскладывали они свой товар и развешивали картины по решеткам и на веревках, как кто умел или как кто хотел. Тогда торговля была свободная, за места они никому ничего не платили, и никто их не теснил.

Как вспомнишь, хорошее это было время. Много людей кормилось, а иные даже нажили деньги.

Так все эти торговцы и брали эту мелюзгу — книжки, брошюрки — преимущественно у Холмушина. С Москвою он имел дела большие и часто туда ездил, а москвичи ездили к нему.

Грамоту он знал плохо, как и сами вы можете заключить из следующего случая. У министерства на углу был ларь, в котором торговал книгами Иван Андреевич Бардуков, большой приятель Холмушина. У него покупок было много, так как кто нес продавать в рынок книги, то к нему первому и попадал.

Один раз приносит лакей большой узел книг, завязанных в салфетку. Смотрит Бардуков эти книги на скорую руку и живо сторговал за 6 рублей. Отдал лакею деньги, тот ушел. В это время приходит к нему Холмушин.

— Бардуков, что нового?

— А вот, — говорит Бардуков, — сейчас купил покупку, да какую! Купил «Сочинения» Гоголя.

— Где? Где? Кажи.

— На, смотри, — и подает четыре книги в переплетах.

Холмушин схватил их под мышку и говорит:

— Сколько возьмешь, говори?

— Сорок рублей, — отвечает Бардуков.

— Сорок не дам, а тридцать дам, да пойдем чай пить. Там в трактире и сделаемся. Поди, заказывай чай и графин водки, я тебя угощаю. А я снесу книги в свою лавку и тотчас к тебе приду.

Бардуков загородил метлой свою лавчонку[312] и с радости полетел на всех парусах в трактир в Апраксине переулке. Трактир этот помешался в доме Струбинского, тогда бывший Шмидта, и принадлежал некоему Герасиму Васильевичу.

Уселся наш Бардуков, заказал чай, графин водки и два бутерброда. Сидит такой веселый и радостный, потирает руки, шутит со слугой.

Меж тем Холмушин катится тоже радостный в свою лавку. Пришел и говорит своему сыну, Александру Васильевичу, кладя книги на выручку.

— Александр, я купил «Сочинения» Гоголя. Экземпляр хороший.

Тот развертывает переплет, смотрит, взял другую часть и так далее, да с досадой и говорит отцу:

— Папаша, да что вы врете. Это «Записки русского путешественника» Глаголева[313].

— Как? Что ты болтаешь, дурак?

— Да посмотрите сами.

Василий Васильевич берет книгу и чуть не по складам читает. Весь покраснел, плюнул, как-то обругался. Схватил под мышку книги и стрелой побежал в трактир к ожидавшему его другу и приятелю Ивану Андреевичу.

А тот сидит такой радостный, любовно взглядывая на графинчик.

— Бардуков, что ты меня надул. — обращаясь, говорит он [Холмушин. — А.Р.] ему.

— Как надул, когда надул?

Холмушин положил между тем книги на стол:

— Смотри и читай.

Тот как ошпаренный кипятком берет книгу, другую и по складам читает:

— «Записки русского путешественника» Глаголева.

А был он такой же читарь, как и Холмушин, нисколько не лучше.

Сидят и посматривают друг на друга. Потом Холмушин берет графинчик, наливает по рюмке и говорит:

— Пей, Гоголь-моголь.

Выпили по рюмке, потом по другой, опорожнили графин, потребовали другой. На скорую руку выпили по чашке чаю.

— Ну, бери книги, Гоголь-моголь. Продавай, кому знаешь, а этого добра у меня самого некуда девать.

И действительно. «Записки русского путешественника» Глаголева продавались почти у каждого книжника, так как пред тем были куплены с аукциона немного дороже как на бумагу и разделены поровну. И порешили между собою продавать по рублю за экземпляр.

Когда у них в трактире была эта сцена за графинчиками, в то время пили чай и другие торговцы. И видя друзей в таком положении, обоих покрасневших, обоих в поту и смотрящих друг на друга как кошка на мышку, и узнав в чем дело, хохотали до слез. И вскоре это узнал весь рынок.

Пойдет Бардуков с кем-нибудь чай пить, а ему кричат вслед: «Гоголь-моголь», — да так и осталась эта кличка за ним навсегда.

Из этого можете заключить, какие в то время книжники были грамотеи.

Сам Василий Васильевич находился в лавочке мало, а торговал его сын Александр Васильевич, которому в то время было годов 23 или 24. И был еще мальчик Егор, впоследствии первый муж Сопроновой, торгующей и в настоящее время на Васильевском острове в Седьмой линии и вышедшей потом вторично замуж за артельщика, тоже умершего. Был и приказчик у Холмушина, Игнатий Архипов, но тот ездил от него круглый год по ярмаркам. Иногда на большие ярмарки ездил и сам Холмушин, как то: на Нижегородскую, в Ростов Великий, в Ярославль, в Валдай, Старую Руссу и другие города. Но он ездил на короткое время, приказчик же Архипов ездил более один с мальчиком Григорием Гущиным и временно тоже приезжал в Петербург с отчетами к хозяину и за свежим товаром.

А главное дело была Москва, с которою Холмушин имел большое крупное дело, менял товар и покупал книги на большую сумму. И так же много покупал духовных книг синодального издания, которые расходились в его лавках, а более по ярмаркам, особливо так называемых учебников. Учебниками назывались в то время следующие книги: церковная азбука, часовник, псалтырь. По этим книгам училась вся русская деревня. Так же много расходилось церковных святцев. Календарей в то время не издавалось, кроме так называемых академических[314], которые издавала Академия, и кроме нее никто не имел права их издавать. Потому они по своей дороговизне недоступны были простому народу. Они издавались с портретами царской фамилии. Потому-то церковные святцы были в большом ходу и нужны были всякому грамотею. Кроме того, и молитвенники издавались также Святейшим Синодом, которых расходилось громадное количество. Эти книги имели все книжники, потому что на них был большой спрос.

После пожара, истребившего Апраксин двор, Холмушин, потерпевший огромный убыток, весь осунулся и опустился до неузнаваемости. Как говорится, сел в груду и потому передал хозяйство своему сыну Александру Васильевичу.

Александр Васильевич мало стал обращать внимания на прежний товар, то есть мелкий, а стал приобретать и торговать крупными изданиями, и притом же начал запивать порядочно. И дело у них пошло в упадок. От порядочного запоя и от упадка в торговле Александр Васильевич стал болеть и в 1872 году скончался, 35 лет от роду, а чрез два года помер и сам старик, Василий Васильевич.

По смерти отца и сына наследники выбрались из большой лавки, бывшей в каменном корпусе, в металлический корпус в маленькую лавку, а торговлю стал продолжать внук старика, Александр Александрович Холмушин. Дела шли туго-плохо, и чем бы все это кончилось — неизвестно, но вдруг судьбе было угодно и случилось так, что ближайший родственник и отец крестный Александра Александровича, тоже книгопродавец, Василий Гаврилович Шатаев, скончался и отказал свою книжную лавку и весь товар своему крестнику. А товару было множество и точно такого, какой был у Холмушиных до пожара. И в настоящее время Александр Александрович торгует в лавке своего покойного крестного отца.

Приказчик же Холмушина Игнатий Архипов после пожара, когда выстроили новые лавки, снял уже свою лавку, и благодаря своей трезвой жизни и знанию цены книгам дела у него пошли отлично, но мелким товаром он торговать не любил, а старался приобретать книги дельные и крупные и завел иногородних покупателей, торговцев книгами из разных городов нашей матушки Руси православной. Он был нрава горячего и как будто сердитого, и потому суседи и своя братия книжники любили его посердить и при случае над ним посмеяться.

Раз как-то утром приходит он в лавку и видит, что какой-то шутник написал на дверях мелом надпись: «Царь Берендей». Суседи слышат; кто-то кричит и ругается, смотрят: Архипов стирает рукавом мел, которым была [сделана] надпись: «Царь Берендей». И говорят, что он ругался целый день. И с тех пор книжники и дали ему прозвище Берендей да Берендей, к которому он впоследствии и привык <…>

У Архипова приказчиков не было, а были мальчики-племянники, с которыми и торговал Архипов лет пятнадцать тому назад, около 1890 года. [Поскольку] он не имел детей и был вдов, то и отказал весь капитал и лавку с товаром своему племяннику Алексею Федорову Нарышкину, который прежде также был у него мальчиком. В настоящее время Нарышкин торгует в лавке своего дяди и торговлю свою поставил на широкую ногу.