ГЛАВА 5

ГЛАВА 5

Жребий брошен

После того как самолет покинул землю Норвегии, я испытал огромное облегчение. Закончилась мучительная неопределенность. Теперь все стало ясно. Когда самолет сядет, мы будем либо спасены, либо окончательно погибнем.

Жребий брошен! Жизнь или смерть! Скоро мы узнаем это точно. Мне больше не о чем размышлять, нечего обсуждать и взвешивать.

Время шло к полуночи. Война в Германии, если верить радио, завершилась в 14.00. Тем не менее капитуляция официально вступит в силу только на следующий день 8 мая.

Мы находились между войной и миром, между небом и землей. Пока мы летели над Скагерраком. С этого момента только компас на приборной панели да чудесное искусство пилота могли провести нас сквозь шторм. Естественно, мы не могли запросить по радио пеленги. У нас даже не было карты Европы.

Все, что имели наши пилоты, — это великолепная карта Норвегии!

Один из них вдобавок раздобыл карту Франции, вырванную из карманного атласа. На ней были изображены ровно три реки: Сена, Луара и Рона.

Мы поднялись на высоту 4000 метров, чтобы экономить топливо, но шторм быстро вынудил нас спуститься обратно.

* * *

Понятно, что наш одиночный самолет, который намеревался пролететь более 2000 километров над оккупированной территорией, двадцать раз подвергался риску быть сбитым. Нашим единственным шансом на спасение был разгульный праздник, который начался после полудня в лагере союзников.

На всех аэродромах Запада праздновали победу, лились реки виски и шампанского. Тысячи английских и американских пилотов, освободившись от обязанности нести ночные дежурства, напьются до потери сознания к тому моменту, когда наш «Хейнкель» будет пересекать их зону ответственности. Из всех ночей эта была самой подходящей для бегства.

Кроме того, кто бы мог представить, что одиночный самолет, гордо несущий свастику на киле, осмелится пролететь над Голландией, Бельгией и всей Францией, когда война уже закончилась? Кроме того, кто мог представить, что один из самолетов рейха, вылетев из Норвегии, полетит вдоль побережья Шотландии? По правде говоря, мы сначала прибегли к такому обману, направившись прямо к берегам Англии, а затем повернув в сторону континентальной Европы, словно бы мы летели из Англии.

Я следил за темной землей внизу. Автомобили неслись по дорогам со включенными фарами. Маленькие города сверкали, точно горящие коробки со спичками. Все люди наверняка пили и пели.

Однако примерно в 01.30 я заметил нечто тревожное. Позади нас появился луч огромного прожектора, который начал обшаривать небо.

Мое сердце забилось чаще.

* * *

Несмотря на празднества на земле, нас обнаружили. Прожектора ощупывали нашу высоту. Затем далеко впереди зажглись новые. Аэродромы были очерчены ясно видимыми световыми дорожками. Летные полосы сияли, точно белое полотно.

Наша машина летела так быстро, как только могла, чтобы поскорее удрать от этих проклятых огней, но тут же впереди поднимался новый световой столб, чтобы захватить нас. Консоли крыльев словно искрились.

Затрещало радио. Союзники спрашивали: «Кто вы? Что вы делаете?»

Мы не отвечали. Мы удирали, выжимая полный газ.

* * *

Подо мной была Бельгия. Там был Антверпен, сиявший огнями в первую ночь вернувшегося мира. Я думал о наших реках, о наших дорогах, обо всех городах, где я бывал, равнинах, холмах и старинных домах, которые я так любил. Эти люди, которые сейчас находились внизу, люди, которых я хотел поднять, привить благородство, вернуть на путь славы… Слева я увидел огни Брюсселя, большую черную кляксу леса Суанье, который был моим любимым домом.

О! Какое несчастье — потерпеть поражение и видеть крушение своей мечты! Я сжал зубы и постарался сдержать набежавшие слезы. Итак, ветреной ночью, преследуемый злой судьбиной, я послал последнее прости небу моей родины.

Мы еще не пролетели Лилль. Лучи прожекторов продолжали преследовать нас.

Но чем дальше мы продвигались на юг, тем больше крепла надежда, что нам удастся обмануть смерть.

Мы приближались к Парижу, над которым наш «Хейнкель» пролетел на очень малой высоте. Я мог видеть улицы и площади, серебристые от огней.

Мы все еще были живы. Мы пролетели над Босэ, Луарой, Вандеей. Вскоре мы окажемся над Атлантикой.

Однако пилоты обменивались встревоженными взглядами. Наверняка сейчас опасность быть сбитыми зенитками или истребителями союзников заметно снизилась, но зато топливо начало подходить к концу.

Ночь была непроглядно-черной.

Я с тревогой искал землю. Наручные часы показывали пять утра. В темноте появилось некое призрачное свечение, я его сразу узнал. Это было устье Жиронды. Мы летели правильным курсом.

Мы едва не зацепили пляшущие гребни волн на краю пляжа. На востоке, далеко, на самом краю неба, горизонт постепенно разгорался.

А топлива у нас становилось все меньше и меньше.

В призрачном мерцании приборов я вглядывался в лица пилотов.

Самолет летел все медленнее и ниже.

Мы пролетели мимо Аркашона. Я однажды жил там в прекрасной сосновой роще. Гавань была освещена, словно в День взятия Бастилии.

Издали мы увидели черную массу — Ланды, высящиеся посреди сверкающего озера Бикаросс.

Моторы «Хейнкеля» несколько раз чихнули.

Один из пилотов раздал нам спасательные жилеты. Указатель топлива стоял на нуле. Мы могли упасть в море в любой момент.

Нервничая все сильнее, я вглядывался туда, где должны были находиться Пиренеи. Уже практически рассвело.

Должны были показаться горные пики, но мы не могли их видеть.

Моторы чихали все чаще и громче.

На юго-востоке вдали показалась голубая неровная линия. Это были Пиренеи.

Но продержимся ли мы в воздухе достаточно долго, чтобы дотянуть до Испании?

Из-за шторма мы пролетели почти 2300 километров. Нам приходилось класть самолет то на левое, то на правое крыло, чтобы остатки бензина из баков текли к моторам.

Я знал район Биаррица и Сен-Жан-де-Люс. Но я с трудом различал белеющий изгиб горной цепи в устье Бидассоа.

Однако самолет больше не желал мучиться и опустился почти к самой воде. Нам оставалось проделать еще около 20 километров до испанского берега.

Нам пришлось выпустить красную ракету — сигнал бедствия. Два патрульных катера пошли к нам от французского берега.

Это катастрофа! Особенно потому, что мы уже видели мигающий вдали испанский прожектор!

Было странно видеть белые барашки на гребных волнах и плещущееся море прямо под собой, оно уже было готово проглотить нас. Но мы все еще не падали. Берег становился все ближе, скалы поднимались навстречу нам, черные и зеленые пики, почти утонувшие в густой тени.

Внезапно пилот поставил самолет вертикально, почти перевернув его на спину, и пробудившиеся моторы всосали последние капли бензина. Затем он перескочил через каменистый холм и с ужасным грохотом зацепил несколько красных черепичных крыш.

Времени размышлять не осталось.

Впереди мелькнула узкая чистая полоска песка. «Хейнкель», который так и не выпустил шасси, заскользил на брюхе со скоростью 250 километров в час. Я увидел, как взорвался правый мотор, превратившись в клубок огня. Машину развернуло, она понеслась к морю и влетела в воду, где и остановилась.

Вода хлынула в заднюю кабину и поднялась до пояса. На пляже Сан-Себастьяна метались гражданские гвардейцы в странных черных шляпах, они были страшно возбуждены. Несколько испанцев, голые, как жители Таити, поплыли к нашему разбившемуся самолету.

Они вытащили нас на крыло нашего бомбардировщика, а потом перенесли в лодку. Примчалась «Скорая помощь».

Ну вот, война закончилась и для нас.

Мы остались живы, Бог нас спас.

Мои раны можно было счесть его благословением.

Я провел несколько месяцев на больничной койке, но сохранил свои силы и свою веру.

Я не испытал горечи, как те, кто оказался в руках наших противников.

Я уцелел, чтобы записать для истории деяния моих солдат. Я мог защитить их от лживых врагов, не знающих, что такое доблесть. Я мог рассказать героический эпос о боях на Донце и Дону, на Кавказе и в Черкассах, в Эстонии, Старгарде и на Одере.

Однажды священные имена наших павших снова будут произноситься с гордостью. Наш народ, услышав эту историю славы, ощутит, как сердце забьется чаще. И он узнает своих сыновей.

Да, мы были полностью разбиты. Нас рассеяли по всему миру и безжалостно преследовали.

Но мы могли смотреть в будущее с гордо поднятой головой. История воздаст должное доблести наших солдат. Мы пожертвовали своей юностью в борьбе против мерзостей этого мира. Мы сражались за Европу, за ее веру, за ее цивилизацию. Мы поднялись до высот искренности и самопожертвования. Раньше или позже Европа и весь мир признает справедливость нашего дела и чистоту наших помыслов.

Злоба умирает, задохнувшись собственной глупостью и ущербностью, но величие бессмертно. И мы живем в величии.