Глава четырнадцатая ВЗБУНТОВАВШИЙСЯ СУПРУГ

Глава четырнадцатая

ВЗБУНТОВАВШИЙСЯ СУПРУГ

В вещах старинных неких признак есть

Неясной сущности, важнее формы;

Эфир тончайший, неопределенный,

С законом связан все ж времен и мест.

Знак непрерывности — он тускл, размыт,

Его не разглядеть весь никогда;

Таит в себе прошедшие года,

Ключ тайный может лишь его открыть[416].

Г. Ф. Лавкрафт «Непрерывность»

В период после возвращения из Нью-Йорка Лавкрафт был далеко не затворником или отшельником. Об этом позаботились его друзья, которыми он обзавелся в Нью-Йорке. Они продолжали навещать его все лето и осень 1927 года. Седьмого июня он взял Джеймса Фердинанда Мортона на

«…Вайолит-Хилл, каменоломню на Мэнтон-авеню, на территории „Провиденс Крашт Стоун энд Сэнд Компани“. Да, эта компания — макаронник Мариаоно де Магистрис, на чьей земле я в течение последних двадцати лет владею жалкой, как капля в море, закладной! Каждый февраль и август парень высылает мне чек на небольшую сумму, хотя никогда и не расплачивается полностью, — так что я стал относиться к нему как к некоему непременному атрибуту и испытываю весьма собственнический интерес к его каменистой недвижимости… У меня появился бы хороший шанс потерять свою скромную тысячу, если бы мне пришлось когда-нибудь лишить его права пользования»[417].

В середине июня приехал Дональд Уондри и тут же был подхвачен вихрем на экскурсию по Ньюпорту, Салему и другим живописным местам. Лавкрафт показал Уондри одно из своих излюбленных мест, где он писал, — Куинсникетский парк к северу от Провиденса.

В Куинсникетском парке были холм и озерцо со скалистым мыском. Лавкрафт любил сидеть на этом мысу и смотреть на озеро, окруженное лесом. Позже Куинсникетский парк был включен в состав более крупного государственного парка Лес Линкольна.

Уондри был еще в Провиденсе, когда приехали Мортон и семья Лонгов. Доктор Лонг повез всех в Ньюпорт на своем новом «эссексе», но изнывал от скуки во время литературно-антикварных дискуссий. Наконец Лавкрафт нашел для него магазин электробытовых приборов, где тот смог послушать по радио поединок Демпси и Шарки.

На следующий день, когда Лонги уехали, Лавкрафт, Мортон и Уондри отправились на каменоломню де Магистриса, чтобы набрать образцов минералов:«…Владелец — итальяшка принял нас с церемониальным гостеприимством. Старый добрый католик отправил всех своих рабочих на поиски образцов, а его по-спортивному американизированный сын отвез нас домой на своем новом щегольском автомобиле — не говоря уже о том, что пропыхтел назад и сходил за геологическим молотком, который забыл Мортоний. Вот что я называю настоящей романской любезностью!»[418]

Что это? Лавкрафт (хоть и употребляет слово «итальяшка») хвалит итальянца, в то время как на протяжении многих лет итальянцы состязались с поляками за второе место сразу после евреев в его списке ненавистных национальностей! Де Магистрис, всего лишь обыкновенный итало-американский мелкий подрядчик, оказался порядочным, любезным человеком. Так что Лавкрафт волей-неволей внес — пускай и небольшую — поправку в свои взгляды.

Лавкрафт все еще поносил Нью-Йорк за его «зловонную, аморфную гибридизацию» и «нечистокровного и уродливого иностранного колосса, тараторящего и воющего на его месте пошло и без мечтаний»[419]. Тем не менее, хоть четкая граница, которой он очертил свое окружение, так никогда и не исчезла, он мало-помалу начал ее расширять, впуская за нее один этнос за другим.

Уондри и Мортон еще оставались в Провиденсе, когда 12 июля приехали В. Пол Кук и X. Уорнер Мунн, честолюбивый молодой писатель, на машине последнего. Лавкрафт вовлек своих гостей в более необычное мероприятие — сидение до 2:30 ночи на могильных плитах на кладбище епископальной церкви Святого Иоанна.

В конце июля Лавкрафт отправился в одно из своих путешествий, которые с тех пор составляли его главное развлечение. Он навестил Кука в Атоле, штат Массачусетс, «…и был приглашен на замечательную поездку по живописным и историческим местам… В Уэст-Брэттлборо мы заглянули к поэту Артуру Гудинафу, необычному старомодному фермеру, неприметно живущему среди своих родовых холмов»[420].

Лавкрафт подходил к дому Гудинафа в сдержанном настроении. За девять лет до этого Гудинаф напечатал в «Трайауте» Чарльза В. Смита поэтический панегирик под названием «Лавкрафт — Признание». Четвертая строфа в нем звучала следующим образом:

Кто в лаврах вам откажет?

Без сомненья,

У вас в висках их кроются коренья;

Страница, что смешит иль в грусть ввергает,

Суть больше фотоснимка отражает!

из-за гротескной метафоры о висках, из которых произрастают лавры, Лавкрафт подозревал, что Гудинаф его высмеял. Знакомство же вскоре убедило его, что Гудинаф его восхвалял. А когда они ушли, Лавкрафт сказал Куку: «Да ведь он гений!»

На что Кук ответил: «Говард, ты сам гений, хоть и не похож на Артура»[421].

Путешествуя на автобусе и останавливаясь в гостиницах Молодежной христианской организации, Лавкрафт продолжил поездку через Портленд, штат Мэн, где посетил дома Лонгфелло; горы Уайт-Маунтинс, где прокатился на зубчатой железной дороге, поднимающейся на гору Вашингтон; Портсмут и Ньюберипорт; Хаверхилл, где встретился с Чарльзом В. Смитом; Глостер, Салем и Марблхед и наконец приехал домой, дабы сразиться с грудой заказов на переработку.

Визиты к нему не закончились. В октябре из Нью-Йорка приехал Уилфред Талман. Он повел Лавкрафта в библиотеку и прочел ему вводный курс по геральдике.

Лавкрафт вдохновился на проведение небольшого генеалогического исследования своего рода. К своему удовольствию он обнаружил побочного предка, серебряных дел мастера по имени Сэмюэль Кейси, который в колониальные времена был приговорен к повешению за фальшивомонетничество. Кейси был освобожден из заключения вооруженной бандой друзей и покинул страну. Лавкрафт никогда не воспринимал генеалогию настолько серьезно, насколько это можно было бы ожидать. Он писал с насмешкой Лонгу: «Нет — евреев я пока не нашел, но вы непременно услышите о них, если обнаружу. После признания во всех этих кельтах, я хочу сознаться и кое в чем с севера Сахары. Я упоминал египетского жреца Раанк-Камсеса, который доплыл до Кассетерид на финикийском корабле во времена Псамметиха и был выброшен на зеленые берега Курнаса близ современного Квинстауна? Каждому школьнику известно, что он женился на Катлин, дочери Фиана Храброго, и если правда то, что их сын Фиан Грозный был предком Уи Ниаллов, тогда, несомненно, я являюсь египтянином по древней жреческой линии! Затем, конечно же, есть кроманьонец Глвхлгкс, чьи победы над Маленьким Народцем на полях Дордогна увековечены фресками в тысяче пещер…»[422]

Лавкрафт прочитал «Закат Европы» Шпенглера и пришел к выводу, что «арийская раса» приближается к упадку главным образом из-за сентиментальной защиты «непригодных». Он призывал ко всеобщему регулированию рождаемости, дабы слабоумные не скрещивались с «лучшими классами», которые порой занимаются этим как попало, и чтобы «спасти основное биологическое качество расы!»[423]. Данная идея, распространенная в то время, заключала в себе долю истины, но также и непродуманные, упрощенные представления о действии наследственности.

Он был увлечен замечательным романом в жанре фэнтези «Червь Уроборос» Э. Р. Эддисона. Эта сказка является одним из выдающихся образцов поджанра, иногда именуемого «героическим фэнтези» или «литературой мечей и колдовства». Возможно, роман привлекал Лавкрафта потому, что его герои представляются важничающими, неправдоподобными версиями английских поместных дворян, не стесняющимися отшвыривать со своего пути простых болванов или даже убивать их, если те слишком уж задирают носы.

Он также прочел некоторые романы Марселя Пруста и восторгался подробными (для некоторых даже нудными) описаниями, которыми Пруст создавал атмосферу своих произведений.

В конце двадцатых годов направление лавкрафтовской мысли склонялось к более умеренным, терпимым и широким взглядам, с меньшим числом прежних острых предрассудков. Он признал, что есть что сказать и о других эпохах, а не только о его любимом восемнадцатом веке: «Если бы я мог создать идеальный мир, он был бы Англией с пылом елизаветинцев, правильным вкусом георгианцев и с утонченностью и чистыми идеалами викторианцев».

Лавкрафт утратил веру в «сухой закон», как он писал Дерлету: «Я сам начинаю сомневаться в его полезности, хотя изначально был его восторженным сторонником. Если бы что-то могло полностью избавить от спиртного, это было бы хорошо — но вопрос состоит в том, привела ли нынешняя попытка к какому-либо результату, сопоставимому с нанесенным вредом».

Август Дерлет расхаживал по Саук-Сити в купальном халате и с моноклем в глазу. Он говорил, что делает это для придания атмосферы рассказам, которые писал об английском детективе, Соларе Понсе, созданном по образцу Шерлока Холмса, — однако более вероятной причиной этого было его желание шокировать степенных среднезападных бюргеров Саук-Сити.

Лавкрафт мягко пожурил своего юного друга, припомнив свою собственную юношескую манерность, и предрек, что Дерлету вскоре наскучат эти выходки. Это был мудрый совет от одного из главных позеров в мире, но Лавкрафт уже избавился от многих своих притворных манер.

Он дружелюбно спорил с Дерлетом о религии, замечая о его родительском вероисповедании: «Мне — атеисту протестантского происхождения — представляется, что католичество является замечательным вероисповеданием для тех художников, чей вкус всецело готический и мистический, без какой-либо примеси античного или интеллектуального».[424]

Дерлет также серьезно относился к сомнительным феноменам оккультизма, спиритуализма и экстрасенсорного восприятия, был восприимчив к байкам о привидениях и предзнаменованиях. На протяжении многих лет Лавкрафт указывал на слабые места и ошибки в аргументах Дерлета в пользу сверхъестественных явлений.

В ноябре 1927 года Лавкрафт принялся за крупное произведение — «Случай Чарльза Декстера Уорда». Эта фантазия повествует о магическом оживлении давно умершего человека и колдовском взывании к существам из Запределья, которые в случае успеха могли оказать ужасающее воздействие на весь мир. Как и Рэндольф Картер, Чарльз Декстер Уорд является еще одним художественным двойником самого Лавкрафта.

Действие повести происходит в Провиденсе, и она пропитана местным колоритом и историей: «Он жил в огромном георгианском особняке, стоявшем на почти отвесном холме, что поднимется как раз к востоку от реки, и из задних окон беспорядочно выстроенных флигелей он мог с головокружительной высоты смотреть поверх теснящихся шпилей, куполов, крыш и верхушек высотных зданий нижнего города на пурпурные холмы сельской местности вдали. Здесь он родился, и отсюда, с прекрасного классического крыльца на кирпичном фасаде с двумя пролетами, его няня впервые вывезла его в коляске…»

Это описание особняка Хэлси, под номером 140 по Проспект-стрит, построенного в 1801 году. Какое-то время, когда этот дом пустовал, считалось, что в нем живет привидение — пианист, а на полу несмываемое пятно крови.

Чарльз Уорд — подлинный лавкрафтовский персонаж. «Когда он подрос, начались его знаменитые прогулки — сначала с нестерпимо медленно плетущейся няней, а затем в одиночестве, витая мыслями в облаках». В подростковом возрасте Чарльз «высокий, худой и мягкий, с серьезностью во взоре и немного сутулый, одетый довольно небрежно и больше производящий впечатление безобидной неловкости, нежели привлекательности»[425].

Уорд становится любителем старины, настолько увлеченным своими исследованиями, что предпочитает отказаться от колледжа, нежели как-то сократить их. Особенно он интересуется своим предком Джозефом Карвеном, который приехал в Провиденс в 1692 году и обладал завидной способностью выглядеть на один и тот же возраст в течение пятидесяти лет.

Карвен, как выясняется, занимался алхимией и черной магией. На протяжении десятилетий он приводил своих соседей в ужас странными зрелищами и звуками с уединенной фермы, и в 1770 году был сформирован вооруженный отряд, чтобы от него избавиться.

На Стэмперс-Хилл, недалеко от своего дома, Уорд обнаруживает старый дом Карвена. Там он находит портрет Джозефа Карвена, который очень походит на самого Чарльза Декстера Уорда, и тайник с записями Карвена.

К тревоге своих родителей, Уорд предпринимает оккультные исследования и изменяется сам, становясь все более и более похожим внешним видом и голосом на Карвена.

Он покупает старую ферму Карвена в Потаксете и перевозит туда свои оккультные приборы. Опасаясь за рассудок сына, старшие Уорды обращаются к врачу, доктору Маринусу Уиллету, который обследует Уорда и двух его необычных сообщников.

Разграбляются могилы. Уиллетт выясняет, что шайка располагает методами воссоздания и оживления умерших людей, если у них есть для начала хотя бы немного «основных солей» трупа. Старший Уорд и Уиллетт приходят на ферму в отсутствие молодого Уорда и, к своему ужасу…

Эта повесть, в отличие от «Зова Ктулху», не основная в Мифе Ктулху, поскольку единственной бесспорной связью с ним является упоминание в заклинаниях существа Йог-Сотот. В поздних рассказах Йог-Сотот — Великий Древний. Построение «Случая Чарльза Декстера Уорда» менее связное, нежели некоторых лучших рассказов Лавкрафта.

Объемом в сорок восемь тысяч слов, «Случай Чарльза Декстера Уорда» был самым длинным рассказом, когда-либо сочиненным Лавкрафтом. Первого ноября он написал Дерлету, что собирается начать печатать его.

В действительности же он так и не сделал этого. После того как он поклялся больше не писать для де Кастро, декабрь застал его таки пишущим для него. Когда же в январе 1928 года он закончил эту работу, миссис Рид попросила его откорректировать «Проклятие Йига».

Тем временем свою помощь в перепечатке «Случая Чарльза Декстера Уорда» предложил Дональд Уондри. Лавкрафт согласился, но Уондри нашел, что рукопись настолько переполнена исправлениями, что практически не поддается расшифровке. Итоговый печатный текст содержал столько ошибок, что потребовался новый черновик.

Лавкрафт отложил рукопись в сторону и сам уже никогда не задумывался об этой задаче. В 1940–м году, после смерти Лавкрафта, Дерлет и Уондри перепечатали рукопись с оригинала с помощью профессионалов. В 1941–м сокращенная версия повести была опубликована в двух частях в «Виэрд Тэйлз». Затем они напечатали полную версию в своем втором томе «Лавкрафтианы», «За стеной сна» (1943).

Самое невероятное заключается в том, что, когда Лавкрафт выяснял у издателей возможность публикации сборника своих рассказов и обнаружил, что они не заинтересованы, кто-то из них сказал, что можно было бы взглянуть на роман объемом с книгу. Все это время он хранил у себя «Случай Чарльза Декстера Уорда», но не нашел ему применения.

В 1927 году Лавкрафт узнал о новом журнале фэнтези, «Тэйлз оф Мэджик энд Мистери». Он отослал туда несколько рукописей, из которых журнал принял «Холодный воздух». Рассказ был напечатан в номере за март 1928 года, но этот выпуск, четвертый, оказался предпоследним. Лавкрафту, возможно, так и не заплатили.

Навещая родственников в Оклахоме, Зелия Рид услышала от свекрови своей сестры страшную историю о змеях. Вернувшись в Канзас-Сити, она воплотила эту идею в рассказ «Проклятие Йига» и отослала набросок Лавкрафту для критического отзыва. Он написал рассказ, который появился за подписью Зелии в «Виэрд Тэйлз» за ноябрь 1929 года. Зелия получила сто шестьдесят пять долларов, из которых пятнадцать с половиной заплатила Лавкрафту. За исключением местного колорита, который предоставила Зелия, практически весь рассказ был написан им.

«Проклятие Йига» повествует о чете первопоселенцев, Уокере и Одри Дэвис, которые приезжают в Оклахому. Женщина наталкивается на множество детенышей гремучей змеи и убивает их. Встревоженный, Дэвис говорит ей, что теперь на них падет проклятие Йига, индейского змеиного бога. Он так допекает свою жену болтовней о мести Йига, что в темноте она принимает его за змеиного бога…

Зима 1928 года застала Лавкрафта заваленным переработкой чужих произведений. Хотя он и отзывался о де Кастро как о «липком старом лицемере, чей рассказ загубил мне зиму», он тем не менее исправил упомянутый рассказ — «Последний тест». Также де Кастро убеждал Лавкрафта переработать его воспоминания об Амброзе Бирсе. Лавкрафт ознакомился с рукописью, нашел ее чересчур перегруженной и решил не браться за работу, пока не получит плату вперед. Тогда де Кастро уговорил отредактировать рукопись Фрэнка Лонга, а также написать для нее вступление.

На протяжении года после возвращения Лавкрафта в Провиденс Соня работала в Нью-Йорке за плату меньшую, чем могла бы получать где-то в другом месте, — все ради того, чтобы быть рядом с мужем. В середине 1927 года ей поступило предложение из Чикаго, которое было слишком заманчивым, чтобы от него отказаться. Через полгода, разочаровавшись в Чикаго, она оставила и это место. В декабре она приехала в Провиденс на зимний отпуск. Соня и Лавкрафт отправились на прогулку по старинным местам Провиденса, но Лавкрафт едва не умер от холода. Соне пришлось отвести его домой и приводить в чувство растиранием конечностей.

Планируя открыть еще один магазин дамских шляпок, она упрашивала Лавкрафта приехать весной в Нью-Йорк на его открытие. В апреле 1928 года Лавкрафт приехал — не очень, казалось бы, охотно, ибо писал: «На следующей неделе я, возможно, буду вынужден поехать в Нью-Йорк». Соня сняла квартиру на Восточной 16–й улице, 395 в Бруклине и восполнила недостаток своей мебели. Ее новый магазин был примерно в квартале от квартиры. Лавкрафт похвалил превосходный вкус, проявленный ею при обустройстве магазина и квартиры. Он помог ей с объявлениями и рекламой.

Магазин открылся 28 апреля, и визит Лавкрафта затянулся до июня. Однако это не было обычным супружеским воссоединением. Соня описывала это так: «Той весной я пригласила Говарда погостить у меня, и он охотно согласился, но только как гость. Для меня даже его соседство было лучше, чем ничего. Он пробыл у меня лето, но я видела его только по утрам, очень рано, когда он обычно возвращался с прогулок с Мортоном, Лавмэном, Лонгом, Кляйнером — с кем-то из них или же со всеми»[426].

Попросту говоря, Лавкрафт отказывался возобновлять супружеские отношения, даже когда секс был бы совершенно законен и соответствовал нравственным нормам. Мы можем лишь гадать о причинах этого: его антисексуальное табу, половая несостоятельность, боязнь половой несостоятельности или же страх вновь остаться в Нью-Йорке.

Для Сони же, нормальной, полной жизни женщины, подобное отношение было тягостным. Хотя для измен она была слишком порядочна, платоническое замужество совершенно не было ее образом жизни. Если она думала, что ее муж приехал «охотно», то его письма показывают обратное. Пытаясь в течение нескольких дней поработать в Нью-Йорке, писал Лавкрафт, он дошел «…до грани того, что было бы полным расстройством, если бы у меня не было преданного и блестящего коллеги — моего юного „приемного внука“ Фрэнка Б. Лонга, — на которого можно было опереться при воплощении моих замыслов…».

«Только тяжкое семейное бремя могло заставить меня потратить впустую весну в этом проклятом столичном очаге чумы… На этот раз моя жена действительно думала, что мне пойдет только на пользу, если я перенесу немного семейного фона на ее теперешнее место действия. Беспристрастно поразмыслив, я не мог не признать существенную правоту подобного мнения, и поэтому решил, что меньшее, что я могу сделать, это преодолеть на сезон свое отвращение к столице и избежать той тягостной семейной дисгармонии, что дает тему для столь многих художественных произведений!»

Другими словами, временное пребывание в Нью-Йорке было лучше семейной ссоры. По мнению Лавкрафта, быть женатым хорошо, если не приходится жить с супругой. Секс — постыдное занятие, к которому необузданные животные инстинкты могут принудить юных, но которое не должно интересовать пары среднего возраста вроде Лавкрафтов. Через десять дней Лавкрафт писал все в том же ключе, хотя и более жизнерадостно: «Жене пришлось из-за бизнеса на какое-то время поселиться здесь, и она рассудила, что будет хорошо, если я заеду на время. Не имея веских возражений и желая избежать семейной гражданской войны, я прикинулся пацифистом… И вот я здесь. Проклятый город выглядит все таким же для меня — без новизны и потрясений. Теперь я могу переносить его лучше, поскольку у меня есть настоящий дом в Штатах, куда я могу вернуться»[427].

Лавкрафт жаловался, что все большие города через какое-то время ему надоедают, но он определенно был занят в течение этого пребывания в Нью-Йорке. Он и Соня совершали длительные прогулки по старинным местам. Когда Сони не было, он отправлялся к Лонгам, которые возили его в Уэст-Пойнт и на озеро Махопак.

Лавкрафт и Лонг стали сотрудничать в «призрачном авторстве», и это продолжалось три или четыре года. Они дали объявления в «Виэрд Тэйлз» и «Нью-Йорк Таймс», что принесло им около пятнадцати клиентов, половина из которых претендовали на поэтов. Лавкрафт получил одну солидную рукопись от некоего «писателя», но она оказалась такой безнадежной, что он предпочел отослать ее назад не переработанной, нежели взять деньги с тупицы, который не смог ее толком написать.

Клуб Кэлем практически распался, лишенный магнетизма присутствия Лавкрафта, собиравшего его членов вместе. Несколько ветеранов, впрочем, провели ряд собраний.

Лавкрафт планировал путешествие на Юг. С расширением горизонтов росли и его желания: «Если я когда-либо буду обладать настоящими деньгами, то, несомненно, приобрету скромный „форд“…» «Я бы насладился личным осмотром Оксфорда — как любитель старины, — не говоря об остальной Старой Англии. Я клянусь, что однажды доберусь до Лондона, даже если после этого мне придется отправиться в богадельню». Зная, что для воплощения подобных замыслов потребуются деньги, он говорил, что будет писать даже для исповедальных журналов, если сможет заработать тысячу долларов за грех, о котором когда-то услышал[428].

16 июня 1928 года Лавкрафт позаимствовал у Сони чемодан и отправился в череду поездок. Сперва Брест Ортон отвез его на выходные в свой семейный дом в Вермонте. Лавкрафт был восхищен архаичностью сельской жизни: «Поездка оказалась сущим удовольствием и душевным стимулом, ибо она подвела меня сверхъестественно близко к тем основополагающим и сохранившимся источникам жизни ранней Америки, которые мы в городах — и в южной Новой Англии вообще — уже привыкли считать иссякшими. Жизнь здесь течет без изменений еще со времен до Войны за независимость: все те же пейзажи, здания, семьи, занятия и образы мысли и речи»[429].

Работай Лавкрафт когда-нибудь подсобным рабочим на ферме, он, быть может, тосковал бы по той жизни менее романтически. Из Норт-Монтпилиера к Ортону приехал, чтобы встретиться с Лавкрафтом, Уолтер Дж. Коутс, издатель любительского журнала «Дрифтвинд» («Дрейфующий ветер»). Заглянул Кук со страничной корректурой лавкрафтовского «Дома, которого все избегали», который он планировал издать книгой.

Восемнадцатого числа Лавкрафт добрался автобусами до Атола, штат Массачусетс, где остановился у Кука. Двадцать девятого он приехал в Норт-Уилбрахэм, штат Массачусетс, куда его пригласила ветеран любительской прессы Эдит Доуи Минитер. Миссис Минитер жила со своей кузиной Эванор Биб, полной сквайершей семидесяти лет, которая разъезжала в экипаже и контролировала местную политику. Она была «готова завязаться в узел», когда Лавкрафт наваливал сахар в свой кофе, оставив не растворившуюся массу на дне. К своему удовольствию, Лавкрафт обнаружил такие древности, как лампы на свином жиру и лесенки для кошек в дымоходах, чтобы они могли перебираться с одного этажа на другой. Также он впервые увидел дикого оленя.

Эти поездки обошлись Лавкрафту не намного дороже платы за автобус, так как хозяева настаивали на предоставлении ему постели, стола и развлечений. Позже его друзья считали, что это путешествие было одним из счастливейших периодов в его жизни.

Пробыв неделю в Норт-Уилбрахэме, Лавкрафт постранствовал по Массачусетсу на автобусе и трамвае и приехал в Олбани, штат Нью-Йорк. Там он сел на корабль и по реке Гудзон приплыл в Нью-Йорк, где обменялся чемоданами с Соней.

Потерпев неудачу с принятием Лавкрафтом роли супруга, Соня сдала свою квартиру пожилой чете и сняла где-то в другом месте комнату, и поэтому Лавкрафту пришлось остановиться в гостинице. Поскольку продолжение жизни с Лавкрафтом было явно невозможно, Соне не требовалось четырех просторных комнат.

Одиннадцатого июля Лавкрафт вновь прибыл в Филадельфию, откуда продолжил путешествие в Балтимор, Аннаполис и Вашингтон. На поезде он доехал до долины Шенандоа, где посетил Бесконечные пещеры: «Более часа меня, очарованного, водили по беспредельным безднам и пропастям волшебной красоты и дьявольской загадки — то здесь, то там подсвеченным с изумительным эффектом спрятанными лампами, а местами демонстрирующим приводящие в трепет гроты и пучины непреодолимой ночи; черные бездонные шахты и коридоры, где скрытые ветры и воды вечно текут из этого мира и всех возможных человеческих миров вниз, вниз к незнающим солнечного света тайнам гномов и мверзей и к мирам, в которых в неоспоримом ужасе царствуют паутинокрылые чудовища и мифические горгульи…»[430]

Вернувшись в Провиденс, Лавкрафт энергично взялся за «Данвичский кошмар» — повесть в семнадцать с половиной тысяч слов, основанную на сказке, которую он услышал месяц назад, живя в доме мисс Биб в Массачусетсе. В ней сочетаются фон Новой Англии и полностью выстроенный Миф Ктулху. Она начинается: «Если путешествующий по северу центрального Массачусетса выберет неверное ответвление на перекрестке у пика Эйлсбери, что находится как раз за Динз Корнерз, то он окажется в пустынной и необычной местности. Земля поднимается, а обрамленные колючим кустарником каменные стены сжимают колею пыльной петляющей дороги все больше и больше»[431].

Повесть рассказывает о вырождающихся янки Данвича и необычной семье Уэйтли. Она состоит из Колдуна Уэйтли, который владеет потрепанным экземпляром «Некрономикона», его дочери Лавинии, калеки-альбиноски, и ее сына от неизвестного отца, Уилбура, достигшего размеров взрослого мужчины и зрелости в возрасте десяти лет. У всех Уэйтли отталкивающие лица без подбородков.

Дважды в год, на Хэллоуин и Майский день, для проведения невыразимых обрядов Уэйтли восстанавливают на холмах круг из камней — нечто вроде мини-Стоунхенджа[432], создание которого приписывается индейцам. Во время совершения этих обрядов с вершины холма раздается загадочный громоподобный шум, и при таких обстоятельствах Лавиния и забеременела.

Лавкрафт обратился к двум феноменам Новой Англии. Его «круг из камней» происходит от обнаруженных там нескольких построек из необработанного камня. Как правило, археологи приписывают их ранним колонистам или индейцам, хотя многие местные любители древности предпочитают поговаривать о друидах, древних скандинавах или других экзотических пришельцах.

Самая впечатляющая из этих построек — Мистери-Хилл, близ Норт-Салема, на самом юге штата Нью-Хэмпшир. На этом месте некогда стояло целое поселение из каменных плит, сложенных в стены без какого-либо скрепляющего раствора или образовывавших стены и крыши полуподземных жилищ. Тамошняя огромная плита с прямоугольной выемкой на верхней поверхности называется «жертвенный стол». Лавкрафт однажды посетил Мистери-Хилл вместе с X. Уорнером Мунном, корреспондентом и сотрудником «Виэрд Тэйлз». Он также, несомненно, читал и о других мегалитических стоянках.

Другой феномен — «шумы Мудуса», которые, как говорят, на протяжении трех веков время от времени раздавались около городка Мудус на юге центрального Коннектикута. Эти звуки, напоминающие взрывы, часто объясняют некими неясными сейсмическими процессами.

Колдун Уэйтли, гласит повесть, перестраивает верхний этаж своего дома в нечто вроде загона. Его скот продолжает исчезать, но он покупает его все больше, расплачиваясь старинными золотыми монетами.

Старый Уэйтли умирает, а его дочь Лавиния исчезает. Уилбур Уэйтли, ростом уже восемь футов[433], берет свой «Некрономикон» в библиотеку Мискатоникского университета, чтобы сравнить его с хранящейся там латинской версией. Библиотекарь, семидесятилетний доктор Генри Армитейдж, обращает внимание на отрывок — звучащий, словно цитата из Ницше, — который переписывает Уэйтли: «Не должно думать, что человек есть старейший либо последний из властителей Земли или же что общеизвестная масса жизни и материи шествует в одиночестве. Древние были, Древние есть, и Древние будут. Не в пространствах, нам известных, но между ними шествуют Они — невозмутимые и древние, безразмерные и нами незримые. Йог-Сотот знает врата. Йог-Сотот есть врата. Йог-Сотот есть ключ и страж врат. Прошлое, настоящее, будущее, всё суть одно в Йог-Сототе».

Несколько месяцев спустя Уэйтли вламывается в библиотеку, чтобы похитить книгу, но на него нападает сторожевая собака. Когда же Армитейдж и два других профессора прибывают на место происшествия, собака уже сорвала одежду с искалеченного Уэйтли.

Ниже пояса Уэйтли покрыт черным мехом. Ноги у него как у плотоядного динозавра, на обоих бедрах располагается по глазу, также есть хвост. Из живота выступает пара десятков щупальцев с кровососущими ротовыми отверстиями. После смерти он разлагается в лужу зловонной слизи. «Когда появился медицинский эксперт, на расписном паркете оставалась лишь вязкая беловатая масса, чудовищная же вонь почти развеялась».

Фрейдисты-любители указывали на сексуальный символизм лавкрафтовской «вязкой беловатой массы» и других тем: анатомии Уэйтли, в которой «ниже пояса… всякое сходство с человеком исчезало, и начинался чистейший плод больного воображения»; «длинных зеленовато-серых щупальцев с красными сосущими ротовыми отверстиями», исходящих из брюшной полости твари; использования Лавкрафтом пещер и тоннелей в качестве символов ужаса и его темы дегенерации, являющейся результатом смешения рас.

Все это, говорят они, отражает страх Лавкрафта перед половыми сношениями. Один подобный критик утверждает, что эти темы «являются исследованием его собственного подсознания, которое сдерживает свою потрясающую мощь несмотря на дефектность его стиля и лингвистических конструкций, а также кажущуюся ограниченность его ума». Один из поздних корреспондентов Лавкрафта, Дж. Верной Ши, проанализировал проблему. Лавкрафтовские «…произведения были очень сильно вдохновлены Артуром Мейченом. Воспитание Мейчена, сына священника, было сходно с воспитанием Лавкрафта, и его произведения полны подавленной сексуальности. Его „Повесть о белом порошке“, главный герой которой из-за приема лекарства превратился в омерзительную белую слизь, трактовалась как подростковая мастурбационная фантазия (Лавкрафт добился схожего результата в своем „Холодном воздухе“)» а другие повести, вроде «Великого бога Пана» и «Белых людей», намекают на сексуальные оргии, о которых Мейчен не осмеливался писать. В конечном итоге Мейчен сублимировал свою подавленность, переведя «Воспоминания» Казановы, у Говарда же подобного курса лечения не было. Хотя почти всякий другой писатель-фантаст сделал бы приверженцев Ктулху… участниками невыразимо мерзких разнузданных обрядов, чопорный Говард поклялся никогда не упоминать секс. Читателю приходится использовать свое воображение, чтобы интуитивно постичь, что же расстраивало Говарда столь ужасно. Как Мейчен, как Хоторн, ГФЛ не смог заставить себя обратиться к сексуальным проблемам в своих рассказах…

Любопытно, что Лавкрафт, кажется, никогда не бунтовал против моральных устоев своей матери.

Что правда, то правда — некоторые фрейдисты доводят символизм до сомнительных крайностей, обнаруживая половые органы во всем вытянутом или пустотелом. Однако, принимая во внимание саму жизнь Лавкрафта и его позы, вышеупомянутые умозаключения вполне правдоподобны.

С другой стороны, Лавкрафт обладал исключительным воображением. Оно сводило воедино все виды потрясающих идей, из которых лишь незначительная часть содержала явный сексуальный символизм. Сам же Лавкрафт заметил: «…Забавно поразмышлять, как психологи будущего поняли бы чьи-нибудь рассказы. Без всяких сомнений, они нашли бы глубокий смысл в уходах Кларкэш-Тона от земной реальности, в разгуле убийств Боба с Двумя Пистолетами, да и в моих указаниях на космическую запредельность и путешествия в минувшие века в осыпающемся и населенном колдунами Аркхэме»[434].

В то время как Уилбур Уэйтли испускает дух на полу библиотеки Мискатоникского университета, тварь из верхнего этажа дома Уэйтли вырывается и начинает опустошать местность. Она плющит дома и пожирает скот и людей. Она невидима, и у нее множество ног, которые оставляют отпечатки словно стадо слонов. Армитейдж добывает дневник Уэйтли, повествующий о его оккультном развитии:

«Сегодня выучил Акло для Саваофа, которые не понравились, ответ идет с холма, а не из воздуха… Похоже, у того, что живет на верхнем этаже, будет верный шанс. Я могу увидеть его ненадолго, когда делаю вурский знак или дую на него порошком Ибн-Гази…»

Слова «Акло» и «вурский» происходят из повести Мейчена «Белые люди», в которой говорится о «буквах Акло» и «нечестивом вурском своде».

Армитейдж и двое бесстрашных коллег-профессоров отслеживают чудовище до холма с кругом из камней. Они делают тварь видимой, опрыскивая ее порошком Ибн-Гази…

«Данвичский кошмар» — один из лучших рассказов Лавкрафта, богатый на идеи и постоянно держащий в напряжении. Однако использование Лавкрафтом фонетического написания для отображения диалекта («Господом клинусь всимагущим, ни знаю, чиво он хочит и чиво сабираица делать») по современным нормам излишне. Писатели девятнадцатого века вроде Киплинга часто использовали этот прием, современные же приучены обращаться к нему весьма редко. Одна из причин этого — многие нынешние читатели освоили методы чтения с листа, и незнакомые комбинации букв сбивают их с толку.

Несколько лет назад по «Данвичскому кошмару» был снят одноименный художественный фильм. Хотя как развлечение он и неплох, но по воздействию он и близко не стоит рядом с оригиналом. По своему обыкновению Голливуд превратил Уилбура Уэйтли в обычного юношу и снабдил его девушкой, дабы обеспечить обязательную любовную сцену. Необъяснимые эпизоды и спецэффекты нагромождены один на другой так, что, должно быть, приводили в замешательство даже самого внимательного зрителя.

Райт купил «Данвичский кошмар» за двести сорок долларов — самой большой чек за литературный труд, который когда-либо получал Лавкрафт. Однако после завершения этого рассказа он не писал новой прозы более полутора лет — несмотря даже на то, что наслаждался некоторыми признаками успеха. Британская составительница антологий Кристина Кэмпбелл Томпсон отобрала три его рассказа, которые были изданы в 1927–1931 годах под выходными данными «Селуин энд Блант, Лтд»., Лондон. «Кошмар в Ред-Хуке» был напечатан в «Вам понадобится ночник», «Модель Пикмана» — в «Только при свете дня», «Крысы в стенах» — во «Включите свет!». «Зов Ктулху» был перепечатан в «Берегись тьмы!» (1929) под редакцией Т. Эверетта Харре для «Маколи Компани».

За некоторые эти публикации Лавкрафт получил небольшие суммы — в одном случае пятнадцать долларов. В других же случаях все деньги отходили «Виэрд Тэйлз», которым принадлежали все права. Хоть и запоздало, но Лавкрафт все-таки начал задумываться о подобных вещах: «Кажется, Райт однажды что-то сказал о „правах“ на мои рассказы, но я был слишком скверным и беспечным бизнесменом, чтобы обратить на это внимание».

Друзья Лавкрафта всячески убеждали его попытаться найти рынок для сборника рассказов. (Антология содержит рассказы разных авторов, а сборник — одного.) Дерлет рекомендовал «Авангард Пресс», которые издали кое-какие его работы. Ортон вызвался попробовать продать сборник.

Лавкрафт колебался. Помимо планов на антологию, Райт говорил и об издании сборника рассказов Лавкрафта. Поэтому Лавкрафт считал: «Все-таки я должен дать шанс первым издать сборник рассказов Райту. Он продолжает изъявлять желание заняться им, и он — несмотря на всю свою ограниченность — всегда был столь внимателен и честен в делах со мной, что меньшее, что я могу сделать, это предоставить ему право выбора первому…»[435]

На Лавкрафта всегда можно было рассчитывать, что он поведет себя по-джентельменски. Но из издательских планов Райта так ничего и не вышло.

Даже эти результаты не побуждали Лавкрафта к написанию новых рассказов на протяжении долгого времени. Прежде всего, его «призрачный» бизнес был весьма активен, хоть и не всегда прибылен. Поскольку он не мог сказать «нет» настойчивому клиенту, он был всегда занят. Он говорил Дерлету: «Не знаю, когда у меня будет время для нового рассказа». Сокращение капитала подстегивало его не ослаблять напряженной работы, но поскольку он не стал бы торговаться с клиентами или требовать с них оплаты, они продолжали злоупотреблять им. Поэтому, несмотря на весь свой труд, «призрачным авторством» он так и не зарабатывал на жизнь достаточно.

Вопреки всем своим стараниям уклониться от работы на де Кастро, он все — таки позволил ему убедить себя отредактировать еще один рассказ — «Электрический палач», опубликованный в «Виэрд Тэйлз» в 1930 году. Одна старая леди из Вашингтона, федеральный округ Колумбия, по имени Элизабет Толдридж уговорила Лавкрафта переработать огромное количество своих посредственных стихов. Она стала одной из его постоянных корреспонденток, отсылая ему кипы газетных вырезок.

Вопреки очевидному успеху с «Данвичским кошмаром» и антологиями, Лавкрафт был удручен своими перспективами. В поэзии, признался он мисс Толдридж, «мои поэтические способности были разрушены» чрезмерным подражанием «мистеру Попу, доктору Юнгу, мистеру Томсону, мистеру Аддисону, мистеру Тикеллу, мистеру Парнеллу, доктору Голдсмиту, доктору Джонсону и так далее. Мои стихотворения утратили все признаки самобытности и искренности, а единственной заботой было воспроизведение типичных форм и настроений георгианской обстановки, в которой, как подразумевалось, они и были сочинены».

Это подражание, сокрушался он, перенеслось и на его прозу: «Есть мои „По — произведения“ и мои „Дансейни — произведения“ — но увы! — где мои Лавкрафт — произведения? Лишь в некоторых из своих более реалистичных работ в прозе я показал хоть какие-то признаки развития — в данный поздний период, — какой-то свой стиль…»

Он выслал мисс Толдридж образцы своей поэзии, добавив: «Во всех этих стихотворениях вы не без ироничного удивления заметите, что я щедро использую архаизмы, инверсии и поэтические вольности, против которых непрестанно предостерегаю других! Моя поэзия — просто антикваризм, и ничего более»[436].

То, что в начале своей карьеры Лавкрафт подражал По, Дансейни и георгианским поэтам, — неудивительно. Большинство писателей как раз и начинают с подражания предшественникам. Поэтому-то многие современные писатели прошли через периоды Хемингуэя, Фолкнера и даже Лавкрафта. Если все идет хорошо, со временем они ассимилируют подобные влияния — как Лавкрафт советовал своим клиентам, они учатся быть «самими собой».

В случае же Лавкрафта этот процесс был весьма и весьма замедлен. Во-первых, он был смещен десятью потерянными годами его болезненного затворничества — так что он начал серьезно писать лишь в двадцать семь. Затем, процесс был заторможен его бесом противоречия — его архаичностью, манерностью и снобизмом.

Бес закрыл ему глаза на развитие литературных техник со времен По, из-за него он презирал практичность как «буржуазную», недостойную внимания джентльмена. Теперь же, хоть и слишком поздно, он начал осознавать, сколь дорого ему обошлись его ранние позы.

Кроме того, когда он пришел к более реалистичному взгляду на свое творчество, уже само это самоосмысление указало ему на его ранние подражательность и стилистическую блажь. И впредь он становился все более и более самокритичен.

«За последнее время у меня появилась возрастающая неудовлетворенность своими трудами — особенно ранними, — так что я едва ли не рад, что Райт, кажется, отказался от замысла с книгой. В моем стиле присутствует некое качество дешевой мелодрамы — нелепость, напыщенность, несдержанность, — требующее сглаживания, хотя оно и пошло на убыль с моего периода „Гипноса“ и „Гончей“».

Впоследствии Лавкрафт не только забраковал свои ранние рассказы, но и часто говорил, что не признает вообще все, за исключением последних. Не обладающий самовлюбленностью удачливого писателя, Лавкрафт легко ввергался в уныние неблагоприятной критикой. Когда же он сам осознал промахи собственных трудов, это просто убило его.

из-за нахлынувшего потока работы по «призрачному авторству» и чрезмерной самокритики художественная производительность Лавкрафта оставалось низкой на протяжении всей его оставшейся жизни. После «Данвичского кошмара» он в среднем писал лишь немногим более одного рассказа в год, не считая совместных работ и переработок. Стараясь отвечать растущим требованиям читателей, Райт перепечатывал — без оплаты — многие ранние лавкрафтовские рассказы и опубликовал множество его стихотворений.

В некоторых отношениях Лавкрафт развивался. По политическим взглядам он был все еще консервативным нативистом, поддерживавшим Гувера против Эла Смита. Последний, считал он, представлял «декадентские и неассимилируемые банды из Южной Европы и Востока»[437].

Он, однако, отдалился от идеи «сухого закона» еще больше. Узнав, что у Фарнсуорта Райта случаются запои, он сказал, что, учитывая страдания Райта, «я испытываю искушение откопать местного бутлегера… и послать брату Фарнсуорту ящик искусственного великолепия»[438]. (В действительности же Райт пил весьма умеренно.)

Становились шире и его эстетические взгляды. Техника «потока сознания», разработанная Джеймсом Джойсом, по его словам, может потрясти простодушных людей как «бессмысленная несвязность», но в ее защиту есть что сказать. Ее крайние формы, считал он, «выходят за рамки подлинного искусства», но «предназначены для оказания сильного воздействия на само искусство»[439].

Соня жаловалась, что после возращения Лавкрафта в Провиденс «наша супружеская жизнь… велась на стопках бумаги, омываемых реками чернил». После визита в Нью-Йорк весной 1928 года «на протяжении нескольких следующих месяцев мы вновь сожительствовали лишь в письмах». Лавкрафт писал почти ежедневно.

«Он и хотел жить таким образом и даже был доволен — но не я. Я начала настаивать на законном раздельном проживании — по сути, на разводе. Но в течение всего этого периода он испробовал все средства, которые только смог изобрести, чтобы убедить меня, как высоко он меня ценит, и что развод сделает его совершенно несчастным, и что джентльмен не разводится со своей женой, если у него нет для этого оснований — а у него их не было. Я отвечала ему, что делаю все, до чего могу додуматься, чтобы сделать наш брак удачным, но такого, лишь в переписке, брака не может быть и в помине, ведь для подлинного брака необходима близость. Тогда он, бывало, рассказывал об очень счастливой паре, которую знал: жена жила со своими родителями в Вирджинии, а муж из-за болезни где-то в другом месте, и их супружество сохранялось посредством писем. Я же отвечала, что никто из нас по-настоящему не болен, и что я не желаю быть далекой женой, „наслаждающейся“ обществом далекого мужа только по переписке».

В конце 1928 года Соня оплатила Лавкрафту еще одну поездку. Она «…сказала ему, что хоть и считаю невозможным оставаться его женой, но хочу, чтобы он знал, что я буду ему другом, если ему понравится такая дружба, и что он должен развестись со мной, познакомиться и жениться на девушке из своего окружения и культурной среды, жить в Провиденсе и попытаться зажить нормальной жизнью и быть счастливым.

„Нет, моя дорогая, если ты уйдешь от меня, я никогда не женюсь вновь“, — говорил он. „Ты не осознаешь, как высоко я тебя ценю“, — уверял он меня снова и снова. „Но ты показываешь свою любовь так неслышно!“ — повторяла я снова и снова»[440].

Наконец Лавкрафт сдался. 25 марта 1929 года он пошел в адвокатскую контору и подписал договор о расторжении брака с Эдди в качестве свидетеля. Лавкрафт обосновал развод уходом жены и добился предварительного решения суда. В действительности же это Лавкрафт оставил Соню, которой приходилось жить там, где она могла заработать на жизнь для них обоих. Но суд решил, что мужчина есть глава семьи, и потому определил его местожительство как законное место проживания всей семьи.

Позже Лавкрафт объяснял, что брак в порядке в том случае, если у пары схожие вкусы, устремления, идеи, чувства и идеалы, но на подтверждение этой схожести уходит по крайней мере два года сожительства. Поэтому он одобрял либеральные законы Род-Айленда по разводу и идею судьи Бена Линдсея о браке, перед заключением которого будущие супруги договариваются о количестве детей и условиях развода. Он считал, что шансы на счастливый брак для «сильно индивидуализированной, упрямой и одаренной богатым воображением личности» вроде него самого «чертовски малы».