Алмазные души

Алмазные души

Что такое «ханжа» — знает всякий. Я имею в виду не напиток, приобретший в военные и революционные годы такую «широкую популярность», а понятие ханжи в его прямом смысле.

Все мы более-менее мыслим образами, и образами по большей части трафаретными. Поэтому при слове «ханжа» нам представляется старушонка, салоп, тараканы, провинция и т. п. Это столь же банально, как и не точно. Это то же самое, как воображать немца обязательно в виде наливающегося пивом бурша, парижанку в виде мидинетки или русского интеллигента непременно в пенсне и с бородкой клинышком.

С тем, что ханжи бывают не только тараканьими старушонками, впрочем, легко согласится всякий. Старая русская жизнь дала нам множество примеров этого, по мере сил не отстает от нее и жизнь эмигрантская. И все-таки все это не то. Все-таки представив себе типы всевозможных ханжей, мы будем далеки от того, чтобы оценить все значение в современной жизни этого малоблагозвучного и малопривлекательного слова.

Обездоленное во всех смыслах человечество наших дней растеряло, как известно, значительную часть накопленных веками веры, морали, всяческих «устоев». О том, чтобы вернуться к ним — оно и не помышляет. Доспехи слишком тяжелы — не по Сеньке шапка, — но и совсем без веры жить как-то неудобно, какая-то мораль все-таки нужна. Только чтобы легкая вера, необременительная мораль. Чтобы, как «Кодак» туриста, помещалось в любой карман, как патентованная овсянка, усваивалась любым желудком.

И вот навстречу разуверившемуся и колеблющемуся современному человеку — спешат ханжи. На них нет салопов и тараканы вокруг них не шуршат. Они пересекают океаны в каютах-люкс и заседают в построенных по последнему слову техники теософских храминах.

Апостолы новой веры — элегантные дамы среднего возраста, англо-саксонского, по большей части, происхождения. На их лицах светится благостная улыбка, в глазах сияет просветленность. Вместе с запахом Герлена или Шанель[100] они распространяют вокруг себя смирение и святость. Из Америки, из Шанхая, из Индии — сыплют они в Европу миллионы экземпляров брошюр на всех языках. Чистенько отпечатанные, раздаваемые всем и всюду бесплатно, пропитанные общедоступной, слащавой, ни к чему не обязывающей «восточной мудростью», брошюры эти становятся все для большего числа людей духовным насущным хлебом.

«Зайдите к нам на полчаса и вы уйдете новым человеком». Так зазывают к себе в лоно своей «церкви» проповедники нового «мессии Кришнамурти»[101]. В этом «на полчаса» — главный соблазн этой проповеди и главный залог ее успеха. Действительно, получаса за глаза довольно, чтобы постичь теософские истины и чтобы без лишних усилий и затрат из неверующего и обездоленного одиночки стать — как кому нравится называться — членом «великого звездного братства» или… ханжой.

«Теософское общество» было основано в 1875 году русской, Блаватской. Имя это достаточно знаменито и достаточно «пестрой» знаменитостью. Блаватская, кстати, чем-чем — но ханжой, по-видимому, не была. Она была в своем роде женщиной замечательной. На свою беду при страстной, одаренной и неуравновешенной натуре — Блаватская была не особенно умна. Раз завязнув в «восточной мудрости», она оказалась не в силах ни переварить ее, ни от нее отстать. Статьи о природе и нравах Индии Блаватская писала талантливо и наблюдательно, хотя и любила, не в меру, привирать. Но главным своим делом она считала не это, а свои теоретические книги, посвященные оккультным и иным «тайнам», полные громких слов и напыщенного вздора.

Ханжой, однако, Блаватская не была. Она никого не хотела учить. Она сама желала учиться, услышать «Голос Безмолвия», постичь «Тайную Доктрину». Основывая «Теософическое общество», она стремилась основать «ядро международного братства, без различия расы, веры, пола и касты». В этой полуавантюристке, полублаженной, как никто, умевшей добывать средства на свои сомнительные опыты и экзотические затеи, жила феминистка социалистического, даже марксистского оттенка. Многое в ней напоминает средневековую колдунью, многое мисс Панхерст[102], или Розу Люксембург. Правда, больше всего она исписала бумаги о разных «кошках, которые стерегут Солнце, попирая и царапая лапой главу Змея Тьмы»[103], однако в писаниях ее неизменно чувствуется: может быть, все это и не так, и не кошка царапает Змея, а Змей кошку. Как-никак — в Блаватской жило сомнение.

Настоящая теософия, в теперешнем ее виде, собственно началась тогда, когда после смерти Блаватской основанное ею течение, вместе с поместьем в окрестностях Мадраса[104], богатейшей библиотекой и очень значительными капиталами попало в руки ее заместительницы, женщины твердой и в «истине» не сомневающейся.

Недавно в английских газетах промелькнуло известие: Анни Безант исполнилось 85 лет. На вопрос интервьюера о ее «планах на будущее» великая теософка охотно этими планами поделилась. Она ждет смерти, с нетерпением ждет. Дело, видите ли, в том, что тотчас же после кончины душа Анни Безант вселится в тело молодой индусской женщины и займется наведением порядков в Индии. В этом нет сомнения, это решено. Остановка за малостью — за тем, чтобы «сбросить с себя ветхое тело». Покуда же эта пустая формальность не выполнена — Анни Безант предается благочестивым размышлениям, вроде: «что есть алмазная душа?» Ответ: душа, слиянная со своим истинным и, прозрачная как алмаз, пропускающая сквозь себя свет Логоса[105] и т. д., живет в своем роскошном дворце, окруженная почетом, лестью, учениками, поклонниками. В таких условиях, хоть и не терпится поскорей заняться переустройством Индии — можно, пожалуй, немножко и подождать.

Анни Безант, «столп и утверждение» теософии, половину своей жизни с теософией отчаянно враждовала. Первые полжизни она была спириткой.

«Я, извиняюсь, спирит», — сказал недавно на одном из парижских собраний некий оратор, и это «извиняюсь» было очень характерно. Сказал это деятель не особенно блестящий, «не орел», но все-таки человек, причастный к старой русской культуре, т. е. к одной из наивысших культурных мер. И вот к слову «спирит» он прибавил «извиняюсь». Занятие спиритизмом он, хотя и предаваясь ему, невольно ощутил, как что-то непочтенное, что-то, что его перед данной — высококультурной — аудиторией компрометировало.

Анни Безант была из числа спиритов «не извиняющихся». Со всей ограниченностью своего мышления, особого специфического мышления англосаксонских, напористых, старых дев, которые, в какую бы область они ни устремились, желают немедленных, осязательных результатов и получают их, ибо заранее в них уверены — после смерти Блаватской взялась за организацию туманной области теософии по спиритическому, деловому образцу.

Как известно, спириты, даже самые убежденные, не брезгуют для «торжества идеи» всевозможными фокусами и просто мошенничествами. Анни Безант, осмотревшись и убедившись, что одними рассуждениями о кошке, царапающей Змея, дела не двинешь

«по звездам, травам, вычислениям мудрецов и наитию светлых сил» — отыскала теософского мессию — Кришнамурти.

Нашли его в глухой индийской деревне, у библейски бедных родителей. Смуглый, здоровый новорожденный, которому без помощи звезд, трав и Анни Безант полагалось бы стать в лучшем случае чистильщиком сапог в том же Мадрасе — был поселен в теософском дворце. Он был торжественно на весь свет провозглашен «Мировым учителем». Деньги широкой струей потекли из карманов экзальтированных миллионеров счастливого докризисного времени[106] — на святое дело воспитания мессии, призванного спасти мир.

Воспитывали Кришнамурти одновременно, как полубога и как сына Рокфеллера. Перед ним падали ниц и учили его играть в гольф, целовали ему ноги и заботились, чтобы его английское произношение было безукоризненным. Воспитывая мессию, Анни Безант не забывала, что этот новый духовный пастырь человечества призван, главным образом, пасти таких овец, которые на досуге, после банковских операций и заседаний трестов, тоже хотят «веры» и тоже не прочь приобщиться «морали» — только чтобы легкая вера, необременительная мораль. Чтобы и возвышало, и просветляло, и приятно убаюкивало и ни в каком противоречии ни с трестами, ни сверхприбылями не было.

У меня нет ни места, ни желания производить здесь анализ теософского учения, — не сладких и гладких цветистых слов, а того, что скрывается за словами. Но кратко сформулировать его можно так: «не мы причина окружающего зла, не нам его и исправлять».

— Какое утешение найдет голодный и безработный в вашей вести? — был поставлен Кришнамурти «бестактный» вопрос на одной из его публичных бесед. Кришнамурти ответил с завидной откровенностью: «Никакого».

Никакого! Не мы причина, не нам исправлять. Голодный и безработный не находит утешения — это его дело. Мы сытые и обеспеченные — находим — это дело наше. Мы не виноваты, что он голоден, а мы сыты. И потом все на свете суета сует, кроме света Логоса, и, к тому же, в будущем перевоплощении, возможно, мы будем безработными, а он свиным королем. Споем же для сердечного умиротворения, после с толком проведенного дня, звездный гимн и успокоимся:

От полноты сердца

Призывай скорбь,

Тогда обильна будет радость печали.

Печаль родит вечную любовь,

Печаль разверстает ткань жизни… и т. д. и т. д.

Цветистые слова. Лицемерные вздохи. Лучистые добродетельные морщинки. Ледяное равнодушие под маской ханжеской «просветленности». «Не мы»… «не я», — это и есть «истина».

Кришнамурти был воспитан, как полубог и как сын миллиардера. Теперь это стройный, красивый молодой человек (только глаза у него несколько бараньи). «Мировой учитель» окончил университет в Англии, он прекрасно играет в теннис, Дэвис, первый портной Лондона, кроит его пиджаки и смокинги. Образ жизни «мессии» больше всего напоминает образ жизни принца Уэльского.

«В течение сентября Кришнамурти отдыхал в австрийском Тироле, затем он уехал в Индию. Перед отъездом на пароходе «Президент Вильсон» он пробыл неделю в Эрде. Затем после короткого пребывания в Лондоне он проехал в Париж, где было устроено много важных интервью с ним и 10 октября выехал из Парижа в Триест».

Чем не английский престолонаследник или какой-нибудь Ага-хан? Тот же темп, та же обстановка, те же смокинги, «важные интервью», теннис, гольф, знаменитые отели, первоклассные портные. Разве вот только шампанское не «льется рекой». Кришнамурти само собой трезвенник и вегетарианец и на пышных банкетах, которые устраиваются для «избранных» в дни его наездов в Париж, стол больше блещет сервировкой и просветленными глазами дам-патронесс — угощение так же жидко и пресно, как и теософско-духовная пища.

Как в «Руслане и Людмиле» — и я там был — пил лимонад и ел кислые теософские апельсины. Честь оказаться в числе избранных досталась мне совершенно случайно. Конечно, я не преминул ею воспользоваться. Не всякий вечер можно провести в обществе «богочеловека», посмотреть, как он блестит зубами и вертит голубыми восточными белками, пожать ему руку (увы, слегка потную) и даже чокнуться с ним во славу Логоса жидким безалкогольным крюшоном.

Было человек сорок дам — преимущественно перезрелых дам, приехавших в собственных «ролс-ройсах». Перед ужином Кришнамурти в тоне светского козри[107] произнес речь о познании своего я. «Наше я заключается в нас самих и познать его так же просто, как понюхать благоуханный цветок лотоса — стоит только склониться к нему». Потом сели за ужин, спев предварительно гимн: в гимне говорилось, что желание «юно, как лучи зари, и грустно, как шествие смерти в могиле». После принялись за шпинат без яиц и порей, запеченный в сухарях. Кришнамурти оживленно, на весь стол рассказывал, как он играл в теннис с Сюзанной Ланглен[108] и как та его побила. Моя собеседница посетовала на невежливость теннисистки: с Мировым Учителем следовало бы сыграть хоть вничью. Запив шпинат молоком, опять затянули гимн, на этот раз о том, что «не стоит искать убежища в тени авторитета, а следует подражать журчанию стремительных вод». После компота все встали и отправились пить кофе и есть сладости (орехи, рахат-лукум, леденцы). Мессия, окруженный избранными, удобно усаженный в лучшее кресло с подушечкой под спиной и скамейкой под ногами, вращал белками и расплескивал кофе, заливался простодушным смехом, рассказывая, должно быть, что-то приятное. Но о чем он говорил — я не слушал. Я был занят другим.

Еще до ужина я обратил внимание на одного из присутствующих. Он был, в отличие от других «офраченных» мужчин, в пиджаке — и довольно потертом. Особенного «сияния» на его лице тоже не замечалось, — оно было хмуро, с оттенком подлинной скуки. Лицо было славное, простоватое и — несомненно — русское. Было видно по всему, что это свой, домашний человек и, вероятнее всего, человек зависимый, подчиненный. Он и гостей встречал и скамеечку Кришнамурти под ноги принес, и, когда кто-то пожелал поговорить по телефону, — побежал переводить телефон. После ужина я с ним заговорил.

— Служу здесь, — объяснил он мне, — четвертый год, я и двое товарищей. Тоже интеллигентные люди — один чиновник военного времени, другой фельдшер. Из колчаковской армии все. Бедствовали мы в Харбине, потом в Шанхае. В Шанхае она, — он мотнул головой на хозяйку дома (англичанку по мужу, по происхождению русскую), — и подобрала нас. Нам выбирать не из чего было, — да если и выбирать, так послушав ее, кто бы не согласился, не только в нашем положении, но и прилично устроенный. Судите сами: мы тут кулями служим, ямы выгребаем, а она вдруг, как Божий ангел, беру, говорит, вас к себе: вот вам деньги, купите там из платья, чемоданы, бельишко, ну — что надо. Послезавтра — на пароход вторым классом, заметьте, не в трюме. А мы и трюму рады, лишь бы из Шанхая выскочить. И пойдете вы, говорит, друзья мои, в мое имение во Францию. Вы, я вижу, хорошие люди, и я хороший человек, и будем мы вместе работать по хозяйству, хорошие книжки читать и самосовершенствоваться. И так ласково глядит, вот как сейчас на Кришнамурту этого, арапа, ихнего помазанника. Да, ласково глядит, вся так и светится. Трудиться, говорит, самосовершенствоваться. Вот вам по пять долларов на обзаведение и билеты второй класс. Вы хорошие люди, и я хороший человек. По-хорошему и заживем.

И зажили. Третий год живем. Стали о Шанхае мечтать, как бы хоть туда обратно податься. Хоть и тяжело было, все-таки легче. Когда поголодаешь, когда и наешься. Ну, переночуешь на улице, а потом опять ничего, подработал, комнату нанял, в кино сходил, выпил, наконец, с приятелями. Свободный человек был, а теперь? Каторга. Иначе не назвать.

Первая, отогнул он палец, встаем мы с петухами. Ложимся же мы не раньше десяти, бывает и в двенадцать. Хозяйство большое все на нас. Дом топи, постели делай — колония у ней сорок два человека живет, коров дои, лошадей чисти, автомобиль мой, сено коси, навоз убирай. Это раз. Два — денег за три года ни копейки. Приступались к ней: не дает. На что вам, говорит, друзья мои, все у вас есть: и стол, и кров, и духовная пища. На что вам деньги? И никаких — не дает. Обижается даже: я такая кристальная, я и помнить не хочу, что они существуют, эти грязные деньги. Третье — ни минуты отдыха. Сядешь где-нибудь, окурок какой-нибудь подберешь затянуться разок, а она тут как тут: — Бросьте, друг мой, табак, табак — соблазн. А лучшая против соблазна защита — труд, друг мой. Вы вот свободны, не знаете чем заняться. Искупайте-ка наших младших братьев, собачек. Сестриц-коровок не пора ли подоить? Капусточка скучает без дождика, вы бы ее полили. Так каждый день, а промеж работы — гимны. Утром гимн, днем гимн, на закате гимн, ложишься спать — гимн. Харч же — за три года, верите ли, во рту куска мяса не было. Бобы да картошка, бобы да картошка. Эх, податься бы назад в Шанхай — да как подашься?

Он махнул рукой и хотел что-то прибавить, но вдруг съежился и отошел в сторону. На нас пристально смотрела издали хозяйка дома. Все морщинки вокруг ее глаз и рта сияли истинной теософской просветленной кротостью. Но сами глаза смотрели холодно, неприятно и в высшей степени выразительно.