Андрей Арьев. Лицо и маска. Пятнадцать писем Георгия Иванова к И.К. Мартыновскому-Опишне
Андрей Арьев. Лицо и маска. Пятнадцать писем Георгия Иванова к И.К. Мартыновскому-Опишне
Георгий Иванов, в зрелые годы очень редко писавший политические стихи, едва ли не лучшие из них опубликовал в парижском журнале «Возрождение». Вскоре после начала сотрудничества с ним за его подписью появились следующие впечатляющие строчки (1949, № 5, сентябрь-октябрь):
Россия тридцать лет живет в тюрьме,
На Соловках или на Колыме.
И, лишь на Колыме и Соловках,
Россия та, что будет жить в веках.
Последние из ивановских стихотворений, напечатанных при его жизни в «Возрождении» (1957, № 64, апрель) — «Стансы» — также носили сугубо политический характер: написаны на смерть Сталина. Они могли бы появиться и раньше, в 1953 году, но были отвергнуты главным редактором журнала той поры С. П. Мельгуновым из-за непочтительных по отношению к Февральской революции 1917 года строчек: «И меркнет Русская корона / В февральскую скатившись грязь».
«Возрождение» издавалось с 1949 года и продолжало традиции довоенной парижской газеты «Возрождение» (1925–1940), первым главным редактором которой был П. Б. Струве и в которой в 1930-е годы регулярно писал на литературные темы основной противник Георгия Иванова в эмиграции Владислав Ходасевич.
И газета, и журнал издавались на деньги промышленника и мецената Абрама Осиповича Гукасова, настоящая Фамилия Гукасянц (1872–1969), жившего с 1899 года преимущественно за границей. В 1949 году главным редактором «Возрождения» стал И. И. Тхоржевский. Вскоре его сменил Сергей Петрович Мельгунов (1880–1956), историк и общественный деятель, приговоренный большевиками в 1920 году к смертной казни, замененной на десятилетний срок тюремного заключения. Летом 1922 года он подал прошение во ВЦИК и ГПУ о разрешении выехать за границу и осенью был выслан из России.
Журнал «Возрождение» имел подзаголовок «Литературно-политические тетради» и называл себя «Органов русской национальной мысли». Девиз, под которым «Возрождение» выходило в 1950-е годы, звучал так: «Величие и свобода России». Направления и газета и журнал всегда придерживались неизменного: православного, русско-центричного и антисоветского. Самому Георгию Иванову подобной позиции — при всей ее расплывчатой простоте — чураться не приходилось. Во всяком случае, она была ему гораздо ближе, чем тому же Ходасевичу. Но вот парадокс: Ходасевич трудился в «Возрождении» не покладая пера, Георгию же Иванову пребывание в нем обрыдло довольно быстро.
Всего за годы сотрудничества с «Возрождением» Георгий Иванов напечатал в нем тринадцать стихотворений и тринадцать эссе — с № 1 по № 64 со «Стансами». Все публикации, кроме последней, сделаны в первые четыре года. Поэзия завершается циклом из шести стихотворений в № 9 (1950), а эссеистика — статьей «Памяти ушедших. Бунин» в № 30 (1953).
Как поэт Георгий Иванов перешел в нью-йоркский «Новый журнал», сменивший по своему доминирующему значению в эмигрантской периодике довоенные «Современные записки».
Любопытно: в «Возрождении» он не публиковал стихи как раз в те полтора года, когда в нем непосредственно работал. Главному редактору «Нового журнала» М. М. Карповичу он пишет в 1950 году, в самый момент своего участия в наполнении «тетрадей»:
«Мое «Возрождение» мне надоело до тошноты политической некультурностью в литературном смысле <…> поэзии я никогда не касаюсь, хотя могу писать более менее о чем хочу. И я думаю, излишне объяснять, почему стыдно как-то рассуждать о искусстве в соседстве с черт знает кем и с чем в прозе и в стихах, которые набирает, блюдя “завет Короленки” наш С. П. Мельгунов. Я ему не раз в лицо говорил это в выражениях гораздо более решительных. Как с гуся вода»[1].
Теми же словами Георгий Иванов объяснил ситуацию постфактум, в письме к Юрию Иваску от 29 ноября года:
«Вот я полтора года вел литературный отдел в мельгуновском “Возрождении” — но почти не касался стихов: противно было — в соседстве с позорной рифмованной макулатурой, составлявшей там 90 %»[2].
Конечно, Георгий Иванов несколько лукавит: соседствовать в журналах и газетах «с черт знает кем» он не брезговал с дней литературной юности. Правда стихи, это да, старался печатать лишь в изданиях «элитарных», особенно в эмиграции: с середины 1920-х и до конца 1940-х за пределы Парижа свою поэзию не допускал. Но и тут: его возвращение в литературу после войны ознаменовалось публикацией первых стихов в парижском… «Советском патриоте» — уж точно в соседстве «с черт знает кем», по крайней мере с его точки зрения. Нужно всё же учитывать: иной русской прессы, кроме настроенной просоветски, в годы вхождения коммунистов во французское правительство (1946–1948) во Франции практически не было.
Все дело в том, что кроме как к писанию стихов, ни к какой работе Георгий Иванов себя за всю жизнь не приучил. И не хотел приучать. Именно поэтому его разрыв с редакцией «Возрождения» был предопределен. И именно поэтому он не стеснялся в своих критических суждениях в журнале, сознательно или бессознательно провоцируя скандалы. В частности, его отзыв на роман Марка Алданова «Истоки» (№ 10, 1950) поверг в шок автора и вынудил объясняться с ним самого Мельгунова:
«Вышел № 10 с отзывом Иванова о Ваших “Истоках”. Я поместил с редакционной оговоркой. Роман Ваш дался мне тяжело. Первый вариант Иванова я решительно отказался печатать. Вообще я решил с Ивановым расстаться — он не подходящий для меня обозреватель. Мне его жаль — он человек талантливый. Но в состоянии опьянения превращается в невозможного хама»[3].
С точки зрения самого Георгия Иванова, с редактором, предлагающим ему заменить в стихах один эпитет на другой, как это сделал Мельгунов в истории со «Стансами», и вовсе разговаривать было не о чем.
И хотя Мельгунов через какое-то время после ухода Георгия Иванова из «Возрождения» вновь предлагал ему вернуться на страницы журнала, поэт иллюзий на этот счет не питал. Около 20 мая 1953 года он отвечает Роману Гулю о возможной своей рецензии в «Возрождении» на его роман «Конь Рыжий»:
«Ну, насчет Мельгунова и “Возрожденья” — не мне об этом спорить. Редактор редкая сволочь, тупица, дурак и к тому же “предатель”. Ссорит всех с всеми, кого можно унизит, кому требуется вылизать ж. — его стихия.
Я ему приблизительно и высказал это мнение о его особе, когда бросил из-за полной невозможности иметь с ним дело — свой критический отдел в “Возрождения Почему я теперь, когда он написал мне всякие нежности предложил сотрудничество возобновить, согласился?.. Да только потому, что это немедленные, хотя и жалкие, деньги — в ту минуту, когда они необходимы, сразу на бочку»[4]. «Согласился», но сотрудничать все равно не стал. Рецензию Георгий Иванов на книгу Гуля в конце концов вымучил и опубликовал в… «Новом журнале».
Несмотря на массу сугубо негативных отзывов о личности Георгия Иванова со стороны его современников, которые часто он сам же вызывающе провоцировал, в 1950-е годы его авторитет как поэта в эмиграции непререкаем. В том же «Возрождении», сразу после смещения Гукасовым Мельгунова («своя своих не познаша», откликнулся на это событие поэт), появляется статья Владимира Смоленского о сборнике Георгия Иванова «Портрет без сходства». Вот что в ней говорится:
«Но этим стихам не страшны никакие “железные занавесы”, переживут они всех своих гонителей, и русские поэты на берегах Невы будут знать их наизусть, будут учиться по ним высокому искусству, и мир, открытый поэзией Георгия Иванова, войдет в мир вечной России»[5].
Следом Гукасов вновь обращается к Георгию Иванову. Но тот вместе с Ириной Одоевцевой уезжает из Парижа на юг Франции в интернациональный дом для апатридов, то есть для не имеющих французского гражданства престарелых политических беженцев. И вот что он пишет по этому поводу Роману Гулю в начале февраля 1955 года из Йера: «Последним парижским впечатлением, кроме грязи, слякоти, денег, билетов третьего класса (до 1945 года больше пользовались слипингами!) были судороги заново возрожденного “Возрожденья”. Черт знает что. <…> Новая редакция — Мейер — желающая делать, вместо раешника, который завела яконовщина[6] — решили “создать” “образцовый” ежемесячник — fine fleur (Элита, изыск — фр.) российской культуры. Но с негодными, сами понимаете, средствами. Вроде как оштукатурить спешно кабак под мрамор и обозвать Зимним Дворцом. И, по размышлении, и довольно коротком, мы оба позволили себе роскошь отказаться от лестного предложения вернуться с почетом и даже с авансами, что для Гукасьяна почти невероятно. И очень рады, что могли себе эту роскошь позволить. Если бы не уезжали сюда на подножный корм — конечно, взяли бы с наслаждением авансы и уселись бы в возрожденную — дурацко-черносотенную лужу. Черносотенную еще ничего, но идиотскую, хамскую, где и ничего не забыли, но и никогда ничему не учились»[7].
Период междуцарствия в «Возрождении» тем временем заканчивается и при новом редакторе, князе С. С. Оболенском, «королевича русской поэзии» снова попытались привлечь к журналу.
Печатаемые ниже 15 писем поэта — недолгая история последнего соблазна Георгия Иванова, его попытки извлечь нечто осязаемое из постылой литературной кормушки. Правда и то, что в это время он уже смертельно болен и писать что-либо, кроме стихов и писем, ему физически трудно. Как раз перед началом новых переговоров с «Возрождением» в 1956 году Одоевцева несколько раз сообщает Роману Гулю: «Жорж очень болен вот уже скоро месяц, и я совершенно ошалела от страха и усталости. <…> Он целый день лежит в полусне и только стонет» (16 мая); «Он так слаб, что не разговаривает и даже не читает…» (18 мая); «Жоржу <…> стало немного лучше, но писать сам он еще не может» (3 июня); «Я <…> успела кое-что прочесть Жоржу (ему еще запрещено читать)» (9 июня)[8]. Сам Георгий Иванов в отправленном 9 июля письме к Гулю характеризует свое состояние еще резче: «Две недели собирался Вам ответить и все не мог. Это результат “лечения”, которому я подвергся. Меня, как здешний эскулап выражается, “спасли”, но ценой того, что я стал идиотом. Этому лечению сопротивлялись все настоящие доктора, до того меня пользовавшие, и были правы — результат налицо»[9].
Переговоры с «Возрождением» начались незадолго перед тем, в июне. Вел их со стороны журнала Игорь Константинович Мартыновский (Мартыновский) — Опишня, секретарь редакции с марта 1956 г. по май 1960 г. (с № 51 по № 101). В молодости, в чине подпоручика, он участвовал в добровольческом движении, был тяжело ранен в бою под Каховкой. Уже в эмиграции окончил Николаевско-Алексеевское инженерное училище и Свободный университет в Софии. В Париже занимался общественной работой. Как литератор печатал прозу и литературные очерки о Пушкине, Лермонтове, Чехове, и др. преимущественно в том же «Возрождении» (под фамилией Опишня). Родился он очевидно около 1900 года, умер в 1965 году. Ни в каких других известных нам письмах Георгия Иванова, ни в каких его публикациях имя этого конфидента поэта не встречается.
Оригиналы писем хранятся в библиотеке Йельского университета[10]. Письма печатаются по новой орфографии которой Георгий Иванов пренебрегал до конца дней, с исправлением — без оговорок — явных описок и с приведенной в порядок пунктуацией, которой поэт также пренебрегал всю жизнь. При этом сугубо индивидуальные особенности авторского правописания мы оставляем в неприкосновенности. Авторские подписи и подчеркивания в письмах выделены курсивом. Ответные письма Мартыновского-Опишни к Георгию Иванову нам неизвестны. Вряд ли они и сохранились.
Публикация, подготовка текста и примечания А.Ю. Арьева