VI. Черное и белое
VI. Черное и белое
…Рассказывали, когда в ЦУПе оценили ситуацию, кто-то пустил шапку по кругу, мол, не сейчас, то завтра будут собирать на похороны. Не знаю, было ли так на самом деле. Но убежден: ужас конкретный и ужас абстрактный несравнимы. Для Бориса Волынова была реальность, для нас — страшная история, не более.
Человек и смерть разминулись за несколько секунд до встречи
Эти записки я показал одному из тех, кто многие годы стоял у руля нашей космонавтики. Полагал, что он, человек титулованный, не обойденный высокими должностями и наградами, да и сделавший немало, что-то уточнит, подскажет. Возвращая, он поморщился: "Пусть это будет для вашего архива. Тон и приведенные факты искажают представление о нашей работе, и кроме вреда, ничего не принесут". "Кому?" — не удержался от вопроса. Но ответа не получил.
Еще древние говорили: храните молчание, если не хотите сказать правду. В силу своих достаточно скромных сил я вовсе не желал подправлять историю. Но что было, то было. В моем представлении возвращение правды вносит необходимые коррективы, по крайней мере в три момента: в осознание всей сложности штурма космоса (тем более что в этом деле столько героизма, воли и верности долгу), в жизнь космонавта Бориса Волынова и, наконец, навязчивую, а порой и злобную "мифологию", которая, просачиваясь в трещины молчания, нас просто одурачивает. Много это или мало? Для меня — достаточно. Хотя в этом плане личное мнение никакого значения не имеет.
Все мы одинаково бессильны перед случайностью, и потому все об этом молчим. А жизнь упрямо учит: не отвергай любое "вдруг", не бунтуй против него, не упрекай за то, что приходит без стука, без предупреждения.
Ах, это непредусмотренное никакими программами "вдруг"!
Борис Волынов
Вот с такого маленького "вдруг" и начался тот удивительный по сложности полет. После задержки со стартом на орбиту ушел "Союз-4", пилотируемый Владимиром Шаталовым. Через сутки стартовал "Союз-5". На борту корабля были трое: Борис Волынов, Алексей Елисеев и Евгений Хрунов. В ходе полета "Союзы" маневрировали, сблизились и состыковались вручную. Елисеев и Хрунов перешли через открытый космос из корабля в корабль. Так была создана первая в мире экспериментальная космическая станция и впервые в истории осуществлен такой переход.
Тогда, в январе 1969-го, мне довелось провожать экипажи на Байконуре, а потом встречать в заснеженной степи в районе Караганды. Первый "Союз" приземлился штатно. Через сутки планировалась посадка Бориса Волынова.
Утром 18 января меня предупредили: "Быстро собирайтесь, перелетаем в Кустанай, самолет забит, всех не возьмут". Расспросы в таких случаях неуместны. Собрал нехитрые журналистские пожитки и в "Ан-24". На место приземления нас не пустили. "Союз-5" завершил полет в 11 утра по московскому времени, а встретиться с Борисом Вольтовым удалось лишь вечером, в самолете, который возвращался на Байконур. Но и там, на борту, это произошло не сразу: врачи ссылались на усталость космонавта, на необходимые послеполетные обследования.
Борис сам вышел к нам спустя час после взлета. Выглядел он действительно усталым, почему-то прикрывал рот рукой, но держался бодро, весьма скупо рассказал о полете, сдержанно упомянул, что "спуск проходил по программе, техника работала надежно". Признаюсь: тогда не заметил каких-либо следов, оставленных тайной. В самолете царило приподнятое настроение, говорили о стыковке и переходе, о предстоящих торжествах в Москве по поводу очередной удачи. В этой версии, даже если принять ее за истину, ощущалась недосказанность и оставалось неясным: почему Волынов скован, угрюм, не расположен к расспросам? Я протянул Борису его фотографию: "Распишись". Он достал авторучку, аккуратно вывел свою фамилию и поставил дату. Наши глаза встретились. "Все потом", — упредил он мой вопрос.
Эту «сцепку» назовут ЭКС — экспериментальная космическая станция.
"Союзы" расстыковались 16 января в 15.55. В раздельном полете космонавты выполнили обширную программу экспериментов и наблюдений, проверялась и работоспособность техники. Так прошли сутки, потом вторые. В 3 часа 11 минут — очередной сеанс связи с Землей. "Заря" передала "Байкалу" (позывной Волынова): "Готовьтесь к посадке". Космонавт выполнил ориентацию и доложил: "Все сделано за две минуты, тангаж и крен по нулям". В 10.20 корабль вышел на траверз Гвинейского залива. В расчетное время включилась тормозная установка. Двигатель выдал требуемый импульс, и "Союз-5" перешел на траекторию спуска.
Шесть томительных минут ожидания "главной команды". Вот он, легкий толчок. Это сработали пиропатроны, разделяющие три корабельных отсека: приборный, спускаемый аппарат и орбитальный. "Теперь только один путь — вниз", — подумал Борис и бросил взгляд на иллюминатор. Неведомая сила, вдруг подтолкнувшая его, заставила рвануться вперед. Он не верил своим глазам, крепко сожмурил и открыл снова. За толстым стеклом отчетливо виднелись антенны, что крепятся на солнечной батарее. Сознание обожгла мысль: "Приборный не отошел!" Скорее машинально, чем с полным осознанием случившегося, космонавт передал на Землю, что на борту авария. Хотел произнести еще что-то, что не умещалось в сердце, но сдержал себя.
Самого слова "авария" в докладе не было — режим открытой связи категорически запрещал любые упоминания о технических неполадках. На Земле не сразу поняли, что разделение не произошло. Потом — шок. И тогда вроде бы рядовой полет становится "особым случаем". А главное — космонавт обречен. Ведь никаких шансов на спасение не было.
К подробностям происшедшего мы вернулись спустя годы. Борис рассказывал просто, обыкновенно, привычными словами, без "завлекательных" подробностей, без игры в снисходительность к технике, ее создателям, к себе самому. Говорил только правду, понимая, что интонационную иронию мы, журналисты, всерьез не воспринимаем.
— Полет был счастьем, — сказал, преодолевая некоторое смущение. — Им и останется, смотря и не смотря на все сопутствующие обстоятельства.
Не было в этих словах кивка ни в сторону скорби, ни в сторону веселья. Но само упоминание о счастье показалось нелепым. Борис это понял и тут же добавил.
— Не удивляйся. Ведь даже цветовая гамма в этом мире делится на черное и белое. Краски — только на переходе, как и в космосе, когда заря зажигает зарю…
Спускаемый аппарат в форме автомобильной фары, что в нормальных условиях создает аэродинамическое качество, "тащил" на себе почти трехтонный "довесок" с раскинутыми "крыльями" солнечных батарей. Тяжелая "связка" беспорядочно кувыркалась. С этого и началась спираль космической драмы.
Как щелчок в сознании: "Конец тебе! И всему конец". А потом… Страх? Нет, им овладело совсем иное — паника. По его словам, это много страшнее и хуже. Когда человек идет по краю бездны, ему тоже страшно. Но он идет. И пытается как-то устоять, удержать равновесие, осознанно делает осторожный шаг вперед. Паника лишает всего — мыслей, действий. Смертельный конец очевиден, и от него не уйдешь.
Те, кто приучали нас к "триумфальным победам в космосе" и убеждали, что о трудностях и говорить-то не стоит, убивали в нас сознание того, что на орбите — живой человек, а вместе с ним и все человеческое — боль, тоска, испуг, уныние, растерянность, малодушие. И нервы у него не из проволоки, а как у всех.
Подкорковое чувство сигналит: "Кранты, кранты!.."
Это длилось секунд десять — пятнадцать ("кто тогда считал!"). Потом отступило. Он старался осознать ситуацию и овладеть ею, уловить и сформировать тенденцию происходящего, собственным, трезво отточенным пониманием попробовать повлиять… На что?
Обреченность и безнадежность создавали ту липкую неопределенность, которая окружала его, давила, мучила сомнениями, расслабляла… Такое надо пережить, чтобы понять.
При входе в атмосферу вокруг "связки" бушевало адское пламя, испаряя металл обшивки и превращая его в раскаленную плазму. Теплозащитный экран, который при нормальном спуске берет "огонь" на себя, спасти не мог. При беспорядочном вращении огненный смерч обрушивался на незащищенную часть кабины. Внутри появился ядовитый дым — горела термоизоляция.
Приборы показывали, что клапаны двигателей разворота открыты, но импульсов не было. Автоматика, которая поначалу попыталась выправить положение корабля, стравила топливо. Взбудораженное сознание фиксировало все, и чем больше времени затрачивалось на понимание, тем выше был процент обманутых надежд. До боли, до судорог хотелось стукнуть ногой по днищу — авось, поможет, пройдет разделение.
А время неумолимо приближало конец. Каждой своей клеточкой, каждым нервом он чувствовал, что от смерти его отделяют какие-то минуты. Перегрузки, сверхнапряжение всей нервной системы да еще одиночество. Бескрайнее, тоскливое одиночество. На орбите, как в окопе, самое страшное для человека — ощущение одиночества.
"Вот тебе, Боря, и конец. Кранты! Шмякнешься так, что и костей не соберут. И от этого не убежать, не укрыться не спрятаться. Разве что отодвинешь чуть-чуть, совсем ненадолго. Нет, и это не получится". Томление ожидания рождало страх монотонности: "Сколько же можно? Будет ли просвет? Полпросвета? Хоть видимость выхода? Когда все это кончится?"
Он знал, что техника — "хилая". Даром что ли столько лет бок о бок с разработчиками и испытателями. Но думал ли, что такое случится с ним? Нет, конечно. "Но неужели так-таки и нет способа узнать наперед свою счастливую или несчастливую карту?"
Сердце щемил некий отзвук безысходности. О ком он думал? Прежде всего о себе самом, хотя и догадывался, что не один он переживает случившееся. В Центре управления люди с головой, им разжевывать не надо, все понимают с полуслова. И — наперед. Рассказывали, что когда в ЦУПе оценили ситуацию, кто-то пустил шапку по кругу, мол, не сейчас, то завтра будут собирать на похороны. Не знаю, было ли так на самом деле. Но убежден: ужас конкретный и ужас абстрактный несравнимы. Для Бориса Волынова была реальность, для нас — страшная история, не более.
Машинально взглянул на часы. Секундная стрелка неслась. "Прощаться с родными и близкими? Нет, лучше чуть подождать". Он знал, что просто откладывает встречу со смертью на несколько коротких минут, чтобы все это время ждать чуда. И вдруг совсем иная мысль остро кольнула сердце. Его внезапно осенило, что все те особенности стыковки двух кораблей, которые проявились в полете и существенно отличные от того, что проигрывалось на тренажере, теперь никто не узнает, и ребята будут повторять его ошибки. И в технику не внесут изменения. "Сгорят записи! Сгорят вместе с ним!" Он заторопился. Вырвал из бортжурнала нужные страницы, плотно свернул их и засунул в середину журнала: "Быть может, уцелеют". Потом стал торопливо наговаривать на магнитофон всю ситуацию: пригодится другим.
Резкий хлопок сотряс корабль. Да так сильно, что стальной люк сначала вдавило, а потом выдавило вверх, как днище консервной банки. "Взорвались топливные баки, — подумал. — Что будет теперь? Если нарушилась герметичность — хана. Без скафандра, в легком костюме…"
Спускаемый аппарат, облегченный отстрелом "довеска" по крутой баллистической траектории шел к Земле. Борис почувствовал тяжесть перегрузки, которая увеличивалась и давила. Беспорядочное вращение вроде бы замедлилось, хотя закрутка вдоль продольной оси продолжалась.
На высоте десять километров "сработал" парашют. "Неужто шанс?" На какой-то миг показалось, что неприятности отступили. Он облегченно вздохнул и вытер рукавом мокрое лицо. Тонкая нить надежды связывала его мозг с приборной доской. Казалось, что теперь она не оборвется и он сможет читать свою судьбу. Но это сладостное ощущение было коротким: судьба уготовила ему еще одно страшное испытание. Стропы основного парашюта начали закручиваться. Все это было очень похоже на "вариант" Володи Комарова.
Сколько времени в секунде? Нет, не дурацкий вопрос. Секунда — это порой очень долго. К тому же если все происходит в ином измерении, когда надежда то умирает, то появляется снова. Жгут строп начал раскручиваться в обратную сторону. Так и продолжалось почти до самой Земли: туда — сюда, туда — сюда… Приземление получилось жестким. От серьезных травм и переломов спас ложемент — специальный "вкладыш" в кресле космонавта, изготовленный строго по фигуре. Однако удар был столь силен, что сломались корни зубов верхней челюсти.
В сообщении ТАСС обо всем этом — ни слова. Говорилось о другом: "Полет прошел успешно, уникальный эксперимент завершен, корабль приземлился в заданном районе". "Заданный район" оказался в стороне от изначально запланированного почти на 600 километров.
И последнее. Прошу простить мне неискоренимое простодушие: почему решили умолчать обо всем случившемся? Разве не стал этот полет ярчайшей демонстрацией стойкости и мужества, самоотверженности и воли? Стал, ох как стал!
Космический век короток. Возрастной барьер с каждым годом становится все более непреодолимой преградой. Срыв на тренировках, а того хуже — в полете вызывал сомнения и подозрения медиков. Их строгий приговор обжалованию не подлежал. Волынову сказали: "Больше вам не летать". Но он полетел. Через семь лет.
Виталий Жолобов