Глава 38. Кризис (Голос Элис)

Глава 38. Кризис (Голос Элис)

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Это рассказ о сильном изменении сознания. Наверное, это случилось потому, что для этого пришло время.

Все началось во второй половине воскресного дня, в ноябре, в середине восьмидесятых. Шура работал в своем кабинете, а я была в спальне. Я собиралась разобрать кучу собственного накопившегося хлама — одежду, пояса, чулки, фотографии и старые журналы. Все эти вещи ждали, когда их положат на место. Этот хлам был символичным и напоминал мне о той стороне моего собственного «я», которую я ненавидела лютой ненавистью. Она была рассеянной, неорганизованной и любила тянуть время. Я не была уверена в том, что было хуже, — смотреть на этот кавардак или бороться с ленивой вялостью, всегда охватывавшей меня, когда я пыталась взять себя в руки и навести порядок.

Я понимала, откуда взялось угнетенное состояние. Мне уже были давно известны внутренние конфликты, к которым приводила моя попытка прибрать скопившиеся предметы, которые говорили об определенных моих качествах, особенно нежелательных. Однако мое понимание не решало проблему.

Итак, я приступила к уборке — стала задвигать коробки под кровать и складывать одежду в шкаф, чувствуя себя вялой и отупевшей.

Так что, когда Шура прокричал мне из кабинета «эй, как насчет того, чтобы помочь отодвинуть крайнюю плоть науки, пока ты работаешь?», я ответила, что не могу вообразить ничего более привлекательного. Я также спросила, что он задумал.

Шура вышел из кабинета, пересек коридор и выглянул из дверного проема спальни: «Я о той новинке, дозу приема которой я довел до тридцати миллиграммов. Я еще не уловил какой-либо активности и подумал, может, ты захочешь поднять планку повыше и принять, скажем, сорок миллиграммов. Можно почти с уверенностью сказать, что ты не почувствуешь никаких эффектов, но я бы оценил, как оно поведет себя на уровне повыше, если ты вызовешься добровольцем».

— Конечно, — согласилась я. — Что это за штука?

— Это 3,5-диметокси-4-метилфенэтиламин. Для краткости — ДЕСОКСИ.

— Ладно, я буду добровольцем, — сказала я. Вся моя усталость вдруг испарилась без следа. Даже если эти сорок миллиграммов на меня не подействуют, подумала я, мне хотя бы полегчает морально от сознания того, что я поднимаю новый наркотик на следующий уровень. Образ Элис-полезной поможет нейтрализовать образ Элис-неряхи.

Шура отправился в лабораторию и вернулся оттуда со стаканом, на дне которого белело небольшое количество порошка. Он махнул мне, приглашая за собой на кухню. Я спросила, будет ли он принимать что-нибудь сам, на что он ответил: «Нет. Я принимал неактивную дозу кое-чего другого вчера, и сегодня мне нужно оставаться чистым».

Я налила в стакан с порошком немного лимонада розового цвета. Шура чокнулся со мной своей кофейной кружкой со словами «за науку». Я поддержала его тост и выпила содержимое стакану после чего покривилась и плеснула себе еще лимонада, чтобы избавиться от противного привкуса во рту.

— Спасибо, сладкий! Я чувствую себя полезной, добродетельной и значимой! — сказала я Шуре, крепко обнимая его.

— Ну, — предостерег он, — честно говоря, я не ожидаю проявления активности, но тут никогда не знаешь наверняка. Ты можешь дойти до порога, если нам повезет. Но я на это не рассчитываю.

Когда мы уходили с кухни, я спросила у Шуры: «Что заставляет тебя с такой уверенностью думать, что активного воздействия не будет?»

Он объяснил, что, так как он не обнаружил никаких эффектов при дозе в тридцать миллиграммов, то при ее повышении всего лишь на десять миллиграммов вряд ли можно чего-нибудь ожидать, если только порога, но это максимум. «Все наркотики, — сказал Шура, — имеют так называемую кривую зависимости от дозы. Чем больше доза принятого тобой препарата, тем сильнее его эффект. Но у большинства таких соединений, как эти фенэтиламины, наклон этой кривой довольно небольшой. Если на одном уровне ты ничего не ощутил, то вероятность того, что ты что-то почувствуешь даже при удвоении этой дозы, очень мала».

Я задержалась в дверях и напоследок уточнила: «Хорошо. Но ведь ты обычно не удваиваешь дозу нового соединения на первых этапах его изучения, разве не так?»

Шура покачал головой: «Нет, когда может начаться зона активности. Но я могу это сделать на раннем этапе. В любом случае, сейчас мы не удваиваем дозу, а прибавляем лишь треть от исходного количества. Обычно я добавляю половину при каждой попытке, так что одна треть — это довольно скромное повышение».

Я вернулась к своим делам и стала аккуратно складывать пачки писем и списков, накопившихся между стародавними номерами The Saturday Review и Newsweek. Я прислушивалась к радио, которое помогало мне отвлечься от занудной процедуры уборки.

Минут через сорок до меня дошло, что кое-что изменилось. Я не могла понять, что именно, я просто знала, что вышла из обычного состояния. Я пошла в кабинет и сказала Шуре, что процесс пошел, только я не могла сказать точно, каким образом. «Здорово! — ответил он. — Я действительно не ожидал ничего подобного. Думаешь, этого достаточно для порога?»

— На самом деле это уже тянет больше, чем на плюс один, — сказала я. — Но поживем-увидим, что будет дальше.

— Ну, держи меня в курсе.

— Можешь быть уверен!

Я наклонялась и с ворчанием подбирала с пола вещи, бросая мятую одежду в корзину для глажки. Я просматривала фотографии и аккуратно складывала их в обувную коробку, которую потом надо было задвинуть под кровать. Я все больше чувствовала себя странно. Это было не совсем приятно Вроде бы никакой тяжести в теле я не ощущала, меня просто охватила какая-то тревога, и я не могла прогнать ее.

Спустя примерно час после приема наркотика я пришла к выводу, что его действие превысило оценку плюс один и что я больше не хочу наводить этот чертов порядок в спальне. Мне хотелось прилечь, так что я отодвинула лежавшие на кровати коробки, освободив себе место. Я все еще не могла ясно определить, в чем заключался дискомфорт.

Явного зрительного эффекта, который наблюдается при превышении уровня плюс один, я не наблюдала; ничего не двигалось на потолке или на стенах, рябь по краям штор тоже отсутствовала. Но стоило мне посмотреть в окно на гору Дьябло и ее предгорья, как они предстали передо мной в тревожном виде. Я люблю Дьябло; я видела так много восходов над этой горой Нередко я любовалась восходом в конце хорошего эксперимента. Шура был рядом и обнимал меня. Особенная форма этой горы стала частью нас, частью нашего дома, одной из первых вещей, которые мы ищем взглядом, возвращаясь домой из отъезда. Еще никогда мне не приходилось видеть гору такой, какой она предстала передо мной в тот момент, — гнетущей, недружелюбной, почти враждебной. Я отвела взгляд от окна.

Чувствуя, что замерзаю, я достала из шкафа старенький мягкий свитер светло- и темно-коричневого цвета и надела его, прежде чем снова лечь на кровать. Мне казалось, что лучше будет какое-то время не шевелиться, потому что любое движение вызывало волну холода, проходившую через меня. К тому же я почувствовала намек на тошноту.

Закинув руки за голову, я лежала на постели и осматривала комнату. Ничего необычного я не увидела; это была просто комната, а не дорогое мне место, где мы с Шурой занимались любовью и слушали музыку. Меня окружали просто стены, просто мебель и гора хлама у дальней стены. Подо мной была просто большая кровать, на которой громоздились пыльные картонные коробки. Я не чувствовала привязанности ко всему этому.

На самом деле, поняла я, я вообще не чувствовала никаких эмоций, лишь слабое отвращение.

Когда в спальню пришел Шура и спросил, как продвигаются дела, я ответила: «Это действительно странно. Не думаю, что мне это очень нравится».

Он присел на кровать и спросил, какого уровня активности достиг, на мой взгляд, наркотик. «Мне кажется, где-то плюс два», — сказала я.

У него взметнулись брови от удивления. Потом Шура нахмурился и сказал мне: «Может, ты очень чувствительна к этому соединению; не могу понять, как ты достигла уровня плюс два при увеличении дозы всего лишь на десять миллиграммов от той, что принимал я».

Я сказала, что тоже не могу этого понять, но очевидно, что этот препарат не войдет в число моих любимых ни на одном уровне. В этом я была уверена. По крайней мере, все, что было до сих пор, мне не очень нравилось.

Шура спросил о нагрузке на тело и на нервную систему. «С этим, похоже, все нормально, — сказала я. — Я просто чувствую психический дискомфорт».

Он задумчиво похлопал меня по ноге, а затем предложил: «Почему бы тебе не выйти на улицу? Вдруг это улучшит дело?»

— Ладно, я попробую, — сказала я, вовсе не чувствуя прилива энтузиазма от этой идеи. Я встала с кровати и пошла по коридору к задней двери. До меня донесся Шурин голос: «Тебе составить компанию?»

— Нет, спасибо, позволь мне попробовать это самой, по крайней мере, вначале.

Я медленно пошла по тропинке мимо лаборатории и вверх по короткой кирпичной лестнице. Я обнимала себя руками, спасаясь от холода, и чувствовала легкое раздражение. Я добралась до края заросшего травой откоса. В хорошую погоду мы частенько сидели здесь с Шурой на полотняных стульях, качавшихся на неровной земле, и смотрели на долину.

Я перевела взгляд на гору, высившуюся на востоке, а потом посмотрела на север, где находилась столица округа, старинный городок Мартинез прятался под тонким белесым покрывалом из тумана. Кроме небольшого раздражения, я больше ничего не ощущала. Не было ни восторга, ни депрессии, ни страха; не было вообще никаких эмоций. Лежавшая внизу долина и гора были на своих местах, но вокруг себя я не видела ни красоты, ни уродства и не чувствовала привязанности к чему бы то ни было.

Все, что открывалось моему взору, усиленно заявляло о своем существовании, но не имело ко мне никакого отношения.

Окружающий мир кажется холодным, ясным, отстраненным и не вызывает во мне ответной реакции. Меня ничто не заботит. Это означает, что этот проклятый наркотик не пойдет дальше Шуры и меня. Ну, ну, почем знать! В конце концов, словосочетание «проклятый наркотик» подразумевает некоторое чувство. Какая-то часть меня чувствует злость! Это интересно.

Пока я стояла, наблюдая за туманом в конце долины, в моем отношении к нему появился новый момент: туман стал казаться мне живым — холодной, белой и чужой субстанцией. Похоже, мрачно подумала я, на мое собственное состояние, воплощенное в природе.

Я чувствую себя так потому, что я вижу природу такой, какая она есть на самом деле, то есть без сентиментального ретуширования, к которому обычно прибегают люди? Люди всегда думают: «Мне нравится это дерево или вон та речка; я люблю эту гору, эти холмы. Поэтому я им тоже нравлюсь, они любят меня». Сами того не осознавая, мы проецируем на природу исключительно человеческие чувства, которые она не разделяет и до которых ей нет дела. Так ли это? Я не чувствую никаких эмоций, потому что настроилась на то, что меня окружает, и вижу этот мир без прикрас. Передо мной предстал природный ландшафт, в котором эмоциям вообще нет места. Лишь животные и люди испытывают их. Больше в природе их не существует.

Мой желудок по-прежнему не был уверен в себе, поэтому я пошла обратно в дом и остановилась в дверях Шуриного кабинета, чтобы сказать ему, может, мне стоит немного поесть.

— Как внешний мир? — спросил Шура.

— Боюсь, я не смогла оценить его по достоинству. Все вокруг было очень странное, прохладное и не особенно дружественное, так что я подумала, что лучше мне вернуться домой и подогреть себе супа. Ты будешь со мной?

— Конечно, с удовольствием. Тебе помочь?

— Да что ты, нет, спасибо. Я в порядке.

За столом Шура взял меня за руку и на минуту задержал ее в своей руке. Горячие сливки в томатном супе и хлеб помогли мне почувствовать себя немного лучше.

Когда мы закончили обедать, Шура откинулся на стуле, посмотрел на меня, слегка улыбаясь, и произнес:

— Ну, кажется, мы должны сказать, что это удивительный эксперимент, по меньшей мере!

— Да уж. Но не очень-то он приятный. У меня как-то выровнялись все эмоции, а это мне просто… не… нравится. Это на самом деле странное ощущение; я осознаю, что какая-то часть меня злится на происходящее, но я не могу связать себя с этой злостью. Я знаю, что смогу это пережить завтра, когда вернусь в нормальное состояние, но сейчас, похоже, я не в силах почувствовать собственное ожесточение. Я просто знаю, что оно есть.

Шура кивнул.

— На каком уровне ты сейчас находишься? — спросил он.

— О, думаю, эффект снижается. Слава Богу, я уже спускаюсь вниз. Наверное, где-то плюс один.

— Хорошо. С этого момента я собираюсь быть очень осторожным с этим препаратом. С одной стороны, может оказаться так, что он стоит того, чтобы с ним работать дальше, а с другой — после того, что ты рассказала, насчет этого возникают кое-какие сомнения. Бесспорно, мы наблюдаем очень резкое возрастание чувствительности к данному наркотику.

— Угу, вот уж точно.

— С тобой все будет нормально?

— О, да. Я помою посуду, потом просто отдохну и посмотрю телевизор, пока окончательно не приду в себя.

Шура подошел ко мне и прижал мою голову к своему животу. Он погладил рукой мои волосы, потом наклонился и поцеловал меня в лоб. Я крепко обняла его и встала, чтобы убрать со стола.

К девяти часам вечера я уже почти вернулась в обычное состояние. Оставалось лишь ощущение эмоциональной вялости, и еще не до конца исчезло впечатление оторванности от окружающего мира. Но я заняла себя телепрограммами и оторвалась от телевизора лишь тогда, когда приступ зевоты просигнализировал, что пора бы идти спать.

Прижавшись спиной к спине Шуры, я обнаружила, что с моей нервной системой не все в порядке. Один раз я даже задрожала. Это явление, когда человек вздрагивает во время беспокойного засыпания, Шура называл «рывками». Через несколько минут в моем правом ухе раздалось ужасно агрессивное гудение, проникавшее все глубже в меня. Я испытывала такое раньше и знала, что это жужжала лишь воображаемая оса, но чувство уязвимости у меня на некоторое время осталось. Я послала Шуре мысленное сообщение о том, что мое тело оказалось слишком чувствительным к этой штуке.

ПОНЕДЕЛЬНИК

Я хорошо поспала. Проснувшись, я посмотрела на солнечные лучи, залившие потолок, и подумала, Боже мой, что за ужасный день был вчера. Это было просто жутко! Я села на кровати, спустила ноги на пол, собираясь бежать в туалет, снова оглянулась вокруг и в короткий миг охватившего меня шока поняла, что я все еще была под наркотиком. Его воздействие не закончилось.

Впервые я по-настоящему испугалась.

Я пошла по коридору в ванную. Мой мозг бешено работал.

Что это такое? Я думала, что вчера вечером я вернулась в нормальное состояние; я была в этом уверена. Как это так — у Шуры не было никакой активности при тридцати миллиграммах, а у меня не только эффект дошел до плюс двух и даже чуть больше, но еще и продолжается на следующий день? Возможно ли, что в моей психике что-то открылось и не закрылось обратно?

Я села на унитаз и уставилась в пол. Я пыталась понять, в чем дело.

Я не хочу находиться в таком состоянии. А что если я в нем заперта? Я чувствую присутствие какого-то интеллекта; он похож на холодный, наблюдающий Разум. Он повсюду и за всем следит. Он видит меня. Что он чувствует по отношению ко мне? Исследует. Никаких эмоций. Я не могу уловить никаких чувств. Только сознание. Я не хочу быть рядом с ним. Я хочу возвратиться к своему старому «я» и в свой знакомый мирок.

Сегодняшнее мое состояние имело одно явное отличие от вчерашнего — сегодня утром я могла переживать эмоции. В основном, это было отчаяние. А еще — злость.

Натянув джинсы и свитер, я пошла на кухню и приготовила кофе и омлет. Потом села за стол с Шурой и стала ковыряться в тарелке, совершенно не чувствуя аппетита. Я подождала, пока он закончит читать свою Chronical, и сказала ему: «Я все еще там, милый».

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Шура. — Ты еще что-то чувствуешь от вчерашнего эксперимента?

— Я знаю, что ночью я вернулась в обычное состояние. Были какие-то остаточные явления, потому что я дрожала, пока засыпала, но, определенно, тогда все закончилось. А сегодня утром я встала и поняла, что я опять там. На самом деле я сейчас на уровне где-то плюс два.

Шура внимательно осмотрел меня, потом потянулся ко мне и взял мое лицо в руки.

— Не знаю, что и сказать на это, моя прелесть. Это просто бессмысленно».

— Сама знаю.

— Я могу что-нибудь для тебя сделать?

— Ничего, милый. Тебе не нужно оставаться дома или делать что-нибудь еще. Я сама справлюсь, поверь. Если я почувствую себя совсем странно или потеряю контроль, или действительно встревожусь, то обязательно позвоню тебе на работу и скажу, что со мной, обещаю.

На самом-то деле я уже чувствую себя очень странно и, без сомнения, не могу контролировать ситуацию хоть насколько-то. А слово «встревожиться» вообще здесь не подходит, все гораздо хуже. Но я должна поработать над этим сама.

Шура вышел из-за стола и начал собирать необходимые бумаги с книжной полки.

— Ты уверена в том, что мне не нужно побыть с тобой? Я могу позвонить…

— Да, уверена. Я рассказала тебе об этом лишь потому, что ты должен знать о продолжении наркотического воздействия. Я не представляю себе, как это могло случиться, но что еще это может быть?

— Не глупи! Конечно же, ты должна была сказать мне об этом! Никогда не скрывай от меня что-нибудь подобное, дорогая! Если бы я оказался на твоем месте, а ты на моем, неужели ты бы не ожидала, что я тебе обо всем расскажу?

— Ожидала бы.

Пока Шура одевался (два раза в неделю он работал с Дэвидом в исследовательской лаборатории в Сан-Франциско), я стояла на кухне и смотрела на него. Его голубые глаза омрачились тревогой. «А что если это состояние станет постоянным, милый? Знаю, что это неправдоподобно звучит, но все-таки?» — спросила я у Шуры.

Он посмотрел мне прямо в глаза, глубоко вдохнул и ответил: «Ну, если это произойдет на самом деле, мы выясним, как тебе можно будет приспособиться к жизни на уровне плюс два. У тебя не будет другого выбора, кроме как привыкнуть к этому состоянию. И ты знаешь, что адаптируешься, как адаптировался бы я, случись такое со мной».

Я выдавила из себя слабую улыбку: «Да, думаю, именно это мне и пришлось бы делать в такой ситуации».

Это был вопрос напуганного до смерти ребенка. Он ответил мне, как взрослому человеку, благослови его Господь за это.

— Элис, я не думаю, что это случится, — сказал Шура, ставя на пол свой старомодный портфель и крепко обнимая меня.

Господи Иисусе, мне нельзя сейчас плакать! Мне нужно подождать, пока он не выйдет за дверь. Он ничего не может сделать, а мои слезы лишь заставят его волноваться.

Я сжала его в объятиях и сказала самым спокойным и обыденным голосом, который смогла выдавить из себя: «Я знаю, что этого не произойдет, любимый. Это дичь какая-то. Ты знаешь, что я могу позаботиться о себе. Если бы у меня были хотя бы какие-нибудь сомнения, я бы не отпустила тебя на работу. Тебе бы следовало уже знать, что я не склонна к мученичеству».

Мне показалось, что мой голос звучал вполне убедительно. Шура поцеловал меня, сказал, что позвонит днем, и повернулся к двери. На пороге он заколебался и пробормотал: «Я ничего не понимаю. Это полная бессмыслица — или я это уже говорил?»

— Я пришла к такому же заключению, — сказала я. — Это невозможно объяснить. Но именно этим я и собираюсь заняться.

Я поцеловала его на прощанье и посмотрела, как он уезжает на своей пыльной маленькой зеленой машине.

Возвратившись на кухню, я припомнила случай, о котором Шура когда-то давно рассказал мне. Как-то раз, проснувшись утром, он обнаружил, что состояние его сознания полностью изменилось (при этом в течение нескольких дней до этого события он не экспериментировал с наркотиками). Он пытался найти способ вернуть себя в обычное состояние, даже ел апельсины, чтобы повысить уровень сахара, но все было бесполезно. Я вспомнила, как он сказал мне, что ближе к полудню это странное состояние стало проходить, а на следующий день с ним вообще все было в порядке. Ему так и не удалось понять, что это было и каковы причины, вызвавшие это состояние, сказал Шура, и, возможно, он никогда не сумеет выяснить это.

Возможно, со мной случилось нечто подобное, подумала я, и, может быть, это пройдет к тому моменту, как Шура вернется домой.

Я начала мыть тарелки, которые лежали в раковине, наблюдая, как регулирую температуру воды, чищу вилки, споласкиваю посуду, словно я была кинокамерой, снимавшей фильм под названием «Один день из жизни…». Войдя в спальню, я стала смотреть, как поправляю сбившуюся простыню на постели, отметив про себя энергичность, с которой я совершала привычные повседневные действия. Я пыталась вспомнить психологический термин, которым обозначается подобное разъединение. Единственное, что пришло мне на ум, было слово «раскардаш». Оно, без сомнения, было подходящим, но я искала какое-нибудь другое. (Гораздо позже я вспомнила то слово, которое хотела; разумеется, это было слово «диссоциация», означающее расщепление личности.)

Все это время я поддерживала стену, которую возвела между собой и Вещью. В качестве временного названия я решила присвоить ей имя Белый Разум — белый, как туман. И лед. Я знала, что рано или поздно мне придется с ним столкнуться, но сейчас я достаточно контролировала ситуацию, чтобы решать, когда это случится. А случится это лишь после того, как я сделаю всю работу по дому.

Я не потрудилась посмотреть в окно, поскольку знала, что увижу там.

Наконец, посидев несколько минут за чашечкой кофе, я отперла заднюю дверь и вышла из дома. Я пошла на улицу не потому, что Белый Разум находился там; скорее, я выбирала место битвы с ним. Я хотела, чтобы это произошло там, где меня окружали деревья, трава и небо, где я могла двигаться, гулять, чувствовать пространство.

Отойдя на несколько футов от дома, я остановилась и окинула взглядом долину. На этот раз я чувствовала холодное, бесстрастное сознание не только непосредственно вокруг себя. Я стояла, сложив руки в инстинктивном порыве защититься. Рядом со мной была пустая грядка, где по весне мы с Шурой высаживали луковичные — гиацинты и нарциссы. Я знала, что настраиваюсь на безграничное чистое и абсолютно четкое сознание. Это было кристальное сознание, оно было разлито повсюду и наблюдало за всем в мире, никогда не чувствуя ни симпатии, ни неприязни, ни каких-либо других эмоций к чему бы то ни было, что оно видело. Оно наблюдало за любовью и ненавистью и запоминало их; оно наблюдало за атомами и слонами и запоминало их; оно видело смертельную агонию и оргазм — и тоже запоминало. И оно училось на всем увиденном, оно все время училось.

Внезапно я вспомнила, как герой Карлоса Кастанеды, Дон Хуан, описывал явление, которое назвал Орлом, — бесконечную, непреклонную, бесстрастную духовную силу, живущую ради единственной цели — познания. Я читала об Орле с отвращением, и хотя это было давно, я все еще помнила, как внутренне сопротивлялась идее существования такой субстанции на любом уровне реальности.

Я вернулась в дом и нашла отрывок у Кастанеды про Дар Орла:

«Сила, управляющая судьбой всех живых существ, зовется Орлом… потому что она является провидцу в виде громадного абсолютно черного орла… его высота достигает бесконечности.

Этот Орел поглощает сознание всех созданий, которые жили на земле, а теперь умерли. Они плывут к его клюву, подобно нескончаемому рою светлячков, чтобы встретиться со своим владельцем, с причиной, благодаря которой они жили. Орел пожирает их, ибо сознание — это его пища».

Задрожав от сильной злости, я поставила книгу на место и снова вышла на улицу.

Я не стану называть это Орлом. Этот образ придуман Кастанедой, он из его мира, из его вселенной. Я не стану называть это — что бы это ни было — этим вшивым и забытым Богом именем птицы, которым его назвал кто-то другой!

Присутствие этого сознания прижимало меня к земле.

Почему я так злюсь? Это больше, чем просто гнев, я чувствую почти что ярость. Я улавливаю в этой Вещи нечто такое, что нажимает на все мои кнопки, и я должна выяснить, почему так происходит. Ладно, это потому, что для меня нет ничего чудовищней безликого разума, мысли, не связанной с чувствами. Почему это настолько ужасно? Потому что это не свойственно человеку, то есть бесчеловечно. Что плохого в нечеловеческом разуме? Я не питаю враждебности к идее насчет негуманоидных существ, живущих на других планетах и, возможно, посещающих землю. Почему бы и нет? Но я верю — предпочитаю верить — в то, что у них тоже есть чувства.

Впервые за день я улыбнулась. С чего бы это я вообразила себе, что у инопланетян с другого конца галактики обязательно будут какие-то чувства?

Возможно, потому, что сам факт, что они прилетят к нам, будет означать, что им любопытно и они хотят все про нас разузнать, разве не так? Любопытство — это ведь чувство, равно как и умственная деятельность. Камням не присуще любопытство, рекам и деревьям — тоже. Любопытство встречается лишь в мире животных. Поэтому я считаю, что прилетевшие к нам не гуманоиды будут чувствовать то, что мы сможем понять, — желание познать. А если они могут испытывать одну эмоцию, то они должны уметь испытывать и другие, по крайней мере, по логике вещей. И тогда мы сможем войти с ними в контакт, касаться друг друга, взаимодействовать посредством чувств, даже если мы не сумеем заговорить на их языке.

Я посмотрела на туманное ноябрьское небо и подумала, а вдруг это кристально чистое и холодное сознание — это Разум Создателя?

Что бы это ни было, я его ненавижу.

Я вспомнила другой момент в своей жизни, когда давным-давно я узнала, что Бог есть все существующее, хорошее и плохое, и что Он испытывает все эмоции и ощущения, которые чувствует каждая его частичка.

Ну хорошо, это не Божественный Разум. С другой стороны, что если ответ, полученный мною ранее, не правилен и что природа этого управляющего космосом сознания именно божественная? В противном случае, почему я чувствую его универсальность? Почему оно находится повсюду, из-за чего я не могу настроиться ни на что другое? И что тогда мне делать с этим?

Во мне вспыхнула ядовитая ненависть к этой Вещи, к этому Белому Разуму, который наблюдал и запоминал. Я понимала, что ни моя ненависть, ни тот факт, что я сознательно пыталась с ним взаимодействовать, ничуть не заботили его. Он продолжит наблюдать, фиксировать и изучать без предубеждений, пристрастий или эмоций.

Я пошла по узкой тропинке, проскочив мимо молодой травы, которая пробилась из-под земли после первых осенних дождей. Темно-желтые верхушки калифорнийских холмов, высушенных летним солнцем, начинали кое-где покрываться давно забытой зеленью. Я ничего не замечала вокруг себя, пока шла по грязной, едва успевшей высохнуть после последнего дождя тропке; я принимала решение.

Я отвергаю это. Я не приму это как силу, управляющую моей вселенной. Я не согласна с духовным разумом, который ничего не чувствует и ни о ком не заботится.

Тут я обнаружила, что стою перед дорогой моему сердцу старой, облупившейся, грязной дверью в лабораторию. Я дотронулась до одного из окон в двери; когда-то очень давно эти окошки покрасили изнутри белой краской, чтобы непрошеные гости не подсматривали.

Шура. Прекрасный, потрясающий мой мужчина. Как мы только ухитрились найти друг друга? Как он оказался таким душевным и терпеливым, что может мириться со мной?

Я развернулась и, склонив голову, медленно побрела по направлению к дому. Кроме потоков мысли, проходивших сквозь меня, я ничего не осознавала.

Что происходит с нами после смерти? Нас поглощает это незамутненное, непоколебимое сознание, этот нечеловеческий, безразличный Протоколист? Получается, что весь человеческий опыт значит лишь прибавление материала в некий космический информационный банк?

Это было не похоже на правду. Я что-то упустила из виду.

Как мог некий Сверхразум, не имеющий эмоций, все время создавать живые существа, обладающие этими эмоциями?

Время перестало идти вперед. Я почувствовала, что стою на пороге неведомого открытия, что могла узнать, по крайней мере, хотя бы часть ответа; я чувствовала отгадку, она была где-то близко.

Я знала, что Враг наблюдал за последовательностью моих мыслей и вопросов, питая себя тем, что происходило внутри меня, точно так же, как поглощал он все остальные человеческие переживания.

Я не могу жить с этой Мыслящей Машиной! Я не приму ее как окончательную правду о сущности Бога. Я не согласна!

Я остановилась у молодого дубка и посмотрела на облака, которые сгущались у меня над головой.

Во мне снова поднялась злость вперемешку с ненавистью.

Ты слышишь меня, ты, проклятый отвратительный сукин сын?! Я говорю тебе «НЕТ»! Я ОТРИЦАЮ ТЕБЯ!

Я поняла, что уже какое-то время по моему лицу текут слезы, я просто не замечала их раньше. На них не нужно было обращать внимания, я была слишком занята сейчас. Я только что сообщила тому, что могло оказаться самим Создателем, что не собираюсь играть в его вшивой песочнице. И что теперь?

Почему я не боюсь? Потому что это слишком важно для меня, и мне не хочется впустую тратить время, трясясь от страха. Кроме того, чего бояться? Самое худшее, что любой космический Разум может сделать с крошечным человечком, уже случилось: он обнаружил свою природу, и в процессе этого ему удалось лишить мой мир всякого смысла, всякой цели, Лучше бы я столкнулась с восьмируким демоном с острыми, как бритва, клыками! С демоном можно сражаться, его можно видеть и понять; но что, черт возьми, сделаешь с долбанным божественным компьютером?!

Я дотронулась до кедровой ветки, потому что нуждалась в прикосновении чего-нибудь дружелюбного.

Я должна разобраться с одним довольно серьезным вопросом, причем побыстрее. Вопрос следующий: если я отказываюсь жить во вселенной, управляемой этой… этой Вещью, и если я не намерена совершать самоубийство, то в какой вселенной я соглашусь существовать? И что мне надо сделать, чтобы создать ее?

Мне пришло в голову интересное наблюдение.

Если я могу ощутить Белый Разум и отвергнуть его, это означает, что у меня есть выбор, потому что я сделала его. Очевидно, что у меня есть право сказать «нет», потому что я только что сказала это.

Я села на заросший травой склон рядом с коричневой тропинкой и начала раскачиваться взад и вперед, чтобы помочь себе думать.

Если сущность всей жизни во вселенной, в том числе и человеческой жизни, на самом деле заключается в этом Разуме, который лишь думает, учится и ничего не чувствует, то я выбираю вселенную, управляемую сознанием, которое может чувствовать. Разум, способный любить. Означает ли это, что он так же должен быть способен на ненависть? Мы уже проходили это, если вспомнить старого доброго Яхве. Нет. Да. Нельзя иметь лишь положительную сторону; все или ничего, дружище. Если приемлемый для меня Божественный разум любит, значит, он и ненавидит. Если он испытывает хотя бы одну эмоцию, он испытывает и все остальные. Боже! Все начинается снова.

Меня отыскала одна из кошек. Я знала, что она от меня не отстанет до тех пор, пока я не посажу ее к себе на колени и постараюсь не обращать внимания на страстное царапанье, которое будет сопровождать мурлыканье, или просто встану и пойду в дом. Для начала я решила пустить кошку на колени, потому что хотела продолжать искать ответ здесь, на свежем воздухе, под небесами.

Я продолжала работать, пытаясь понять, что понадобится для создания другой вселенной и другого Бога, с которым я могла бы согласиться, и какие правила должны быть в этой вселенной. Я уже знала, что всегда должно присутствовать две противоположности — позитивное и негативное, мужское и женское, Инь и Ян. Чтобы была жизнь, должна существовать смерть. Я понимала это очень хорошо. Должна быть боль как признак нарушения равновесия или признак того, что что-то необходимо отрегулировать. Если живое существо будет привязано к другому существу, то оно будет испытывать чувство потери, когда тот уйдет из жизни; если открываешь себя любви, также открываешься и навстречу горю.

Я резко потрясла головой, чтобы прояснить мысли, и смахнула слезы нетерпеливой рукой.

На протяжении многих тысячелетий, пока люди пытались выжить в разных уголках нашей планеты, с трудом добывая себе пищу и сооружая жилища, находя немного радости в любви, в работе и в пении хором, все они отчаялись найти ответ на вопрос — в чем смысл их жизни, в чем смысл всех страданий и боли, всей существующей красоты. Они пытались понять это, потому что при сотворении были наделены таким разумом, который заставляют пытаться понять. Его встроили в нас, это настойчивое желание узнать.

Перед моим внутренним взором проносились разнообразные картины: забытые старики, умирающие в грязных комнатах, рыдающие дети, обиженные своими родителями, молодые солдаты, потерявшие на войне руки, ноги и свою мужественность; передо мной простиралась бесконечность боли и страданий, страха и утраты надежды.

Мой Бог и все маленькие боги! И это все — лишь пища для какого-то ужасного Наблюдателя-Протоколиста-Компьютера?!

Я зарыдала, переживая за всех невинных, обиженных, отвергнутых и беспомощных людей и прочих живых созданий в мире. Мою грудь сдавила мучительная боль, и я вспомнила, что однажды уже была в этом месте, где царит горе. Это случилось несколько лет назад, вечером, после того, как я приняла одно из Шуриных соединений. Я вспомнила и то, что назвала это место Обителью скорби, Долиной смертной тени. Тогда я поняла, что это было нечто вроде преисподней, и спросила у Шуры, что мне с ней делать.

— Выходить оттуда, — ответил он. — Теперь, когда ты поняла, что это такое, реши, что ты пробыла там достаточно долго, и просто выходи. Возвращайся в мир жизни, любви и веселья. Он существует рядом с тем местом, где ты оказалась, и он не менее реален.

Я спросила у Шуры, как бы он вытащил себя оттуда, если бы попал туда сам, на что он сказал: «Сталкиваясь с трудностями, я иду в лабораторию и начинаю мыть стеклянную посуду для химических реакций. Я занимаюсь этим до тех пор, пока трудная задача не решится или не трансформируется в нечто иное. Рано или поздно так и происходит. Но поскольку мытье лабораторной посуды тебе не подходит, почему бы тебе не сесть за свою печатную машинку и перенести все на бумагу? Ты могла бы написать один из своих великолепных отчетов для Данте и Джинджер!»

Я печатала до тех пор, пока постепенно не начала улавливать образ улыбающегося Будды. Потом я увидела много маленьких детей, игравших в траве, и обнаружила, что выхожу из Обители скорби.

Настала пора выходить оттуда во второй раз, подумалось мне. Если смогу, конечно. Передо мной все еще стояла проблема № 1.

Раз уж я не согласна с тем, чтобы этот Белый Разум управлял моей вселенной, мне придется придумать такой Божественный разум, который я смогла бы принять.

Я сидела на траве, покачиваясь и рассеянно поглаживая кошку.

Очевидно, что единственный способ представить себе другой тип Божественного разума — это сформулировать его из самой себя, задействовать свой собственный ум и душу.

Понимание приходило ко мне по капле.

Это и есть я? Частица самого Божественного разума, пытающегося дать себе новое определение? Или я совершу полный оборот и закончу тем, что укреплю существующее положение вещей?

Через заднюю дверь дома я услышала телефонный звонок. Я согнала кошку с колен и пошла в Шурин кабинет, надеясь, что это будет несложный для понимания звонок. Но, коснувшись телефонной трубки, я уже знала, что звонит Шура.

— Ну как ты, моя прелесть?

— Я в порядке, милый. Воюю с космосом, но держусь.

— Есть изменения к лучшему?

— Даже не знаю. Я хочу сказать, что трудно смотреть на происходящее со мной достаточно объективно, чтобы сказать, есть такие изменения или нет. Я сейчас ужасно занята выяснением сути.

— Не прошло?

— Не думаю, любимый, но в глубине души я знаю, что это состояние не будет длиться вечно, поэтому я делаю то, что должна, и жду, пока все не закончится.

Интересно-интересно. Я и не знала, что скажу такое. Слова пришли от той части меня, которая ДЕЙСТВИТЕЛЬНО знает, что все это не навсегда, что это пройдет.

Шура сказал, что любит меня и уже скоро будет дома. Я сказала ему, что нет необходимости переживать за меня, повторив, что, в основном, я в порядке — в каком-то особенном смысле. Напоследок я сказала, что очень его люблю.

Когда я положила трубку, в моем сознании возникло лицо психиатра Адама Фишера, нашего любимого, похожего на доброго дедушку человека и мудреца. Я пошла в гостиную, где я могла устроиться на диване и воспользоваться пепельницей, и набрала его номер.

— Адам, — сказала я в трубку, — это Элис.

Он сказал «привет» своим теплым, улыбающимся голосом.

— Я в беде, и мне нужна помощь, — сказала я ему.

Я почувствовала, как он торопливо сосредоточился на другом конце провода, и услышала «рассказывай».

Я стала рассказывать, то и дело замолкая, чтобы проглотить подкатывавшие к горлу слезы.

Потом я подвела итог: «Я живу во вселенной, проникнутой каким-то холодным разумом, который за всем наблюдает и все запоминает и которому не свойственны никакие чувства. Очень может быть, что это и есть Бог, хотя на самом деле я так не считаю, но я не знаю, что это может быть в таком случае, потому что он повсюду и я не могу оторваться от него. Я решила, что не приму его. Я знаю, это звучит нелепо, но именно так я себя чувствую».

Я стиснула зубы, чтобы не задохнуться от подступивших слез, и продолжила: «Похоже, я способна лишь обдумывать то, что лезет мне в голову, и постоянно реветь этими глупыми слезами, а внутри кричать «НЕТ, НЕТ!» в ответ тому, кому на все наплевать. Черт возьми, я хочу выйти отсюда!» Я остановилась на секунду, чтобы откашляться.

Я услышала в трубке резкий и выразительный голос Адама:

— Во-первых, ты ничегошеньки не узнала о космосе. С чем бы ты ни столкнулось, оно находится не вне, а внутри тебя. Это ты, а не Бог и не вселенная. Начни разбираться с этим как с частью самой себя.

— О! — выдохнула я.

— Во-вторых, — продолжил Адам, — то, что с тобой происходит, — это процесс. Сейчас у тебя нет никакой возможности понять, что это такое и почему оно случилось с тобой. Ты и не пытайся это понять прямо сейчас. Тебе просто придется принять тот факт, что в тебе протекает какой-то процесс, который должен пройти в тебе. И единственная вещь, которую ты можешь сделать и которую ты должна сделать, — это пустить дело на самотек.

— Господи, Адам, — воскликнула я, — неужели я застряну здесь навечно?

— Нет, — ответил Адам потеплевшим голосом, — ты не останешься там навсегда. На самом деле могу тебя заверить, что ты выберешься оттуда к концу недели.

С короткой вспышкой изумления и восхищения я поняла, что он программирует меня — или мое подсознание — на восстановление к выходным. Меня затопила волна благодарности. Мысленно я ткнула локтем себе под ребра и подумала: «Слышишь, ты, слышишь, что он сказал? Выходи оттуда к концу недели!»

— Спасибо тебе огромное, Адам. Слушай, если я буду доверять себе настолько, что смогу сесть за руль, то могу ли я приехать к тебе и немного поговорить? Ты будешь дома пару следующих дней на случай, если я смогу вести машину и все такое?

Голос Адама стал совсем мягким, и я поняла, что он говорит более отчетливо и чуть медленнее, чем обычно, чтобы я услышала его, несмотря на свое замешательство и путаницу в голове: «Ты можешь мне звонить в любое время дня и ночи, а если меня не будет дома, оставь сообщение на автоответчике, и я перезвоню тебе, как только вернусь домой. А когда ты сможешь уверенно вести машину, приезжай ко мне и оставайся сколько захочешь. Я помогу тебе, — сказал он подчеркнуто, — я помогу тебе в любое время так же, как ты помогла бы мне».

Я поблагодарила Адама еще раз и положила трубку. Потом я положила голову на раскрытые ладони и долго рыдала.

Когда Шура пришел домой, он поцеловал меня и привлек к себе, затем окинул взглядом мое лицо и снова крепко обнял. Я знала, что он встревожен и что этому нельзя помочь — такая я уж была. Но что бы со мной ни происходило, с этим нужно было жить. Я сказала Шуре, что мысли так и кипят у меня в голове и что я не могу остановить этот поток. Поэтому я буду либо говорить ему, о чем думаю, либо изливать все это на бумаге, хотя образы и идеи стали настолько продолжительными и сложными, что было довольно трудно подолгу сосредоточиваться на них, чтобы записать. Еще я добавила, что, похоже, пересматриваю все аспекты человеческой жизни и опыта, но сильнее всего улавливаю мучительную, горестную и трагическую их сторону. И это становится настоящим бременем для меня.

Я пошла за Шурой в столовую, где он всегда складывал свои рабочие бумаги и почту. Я предложила ему почитать письма, пока я приготовлю обед. Это означало, что мне надо было вытащить из холодильника замороженное мясо и положить его в духовку. Давай не будем готовить ничего сложного, попросила я Шуру, будучи уверена, что он все поймет с учетом сложившейся ситуации.

Он ответил мне, что с удовольствием прогуляется куда-нибудь и съест чизбургер, если мне не хотелось сегодня готовить. Я заверила его, что могу приготовить обед из полуфабрикатов без всяких проблем. Я услышала в своем голосе тихий смешок. Мой голос звучал приятно и нормально.

Когда Шура закончил просматривать письма и счета, я села за стол и изложила ему краткую версию своих сегодняшних борений и передала содержание своего звонка Адаму.

— Он сказал, что все, что я переживаю, находится внутри меня самой, что я столкнулась с какой-то стороной самой себя, — подытожила я. — Адам сказал, что этот процесс из разряда неизбежных, в противном случае этого бы со мной вообще не случилось. И еще он сказал, что все, что мне нужно делать, — это не мешать этому процессу.

Шура улыбнулся краем рта и кивнул, сказав, что для него слова Адама звучат разумно.

Я улыбнулась ему в ответ и добавила: «Кроме того, он сказал, что я выберусь оттуда — что бы, черт побери, это ни было! — и вернусь в нормальное состояние к выходным. Разве не здорово?»

Мы оба рассмеялись.

Когда я поставила его тарелку с мясом на стол, Шура попытался убедить меня поесть хоть чуть-чуть, но я сказала, что у меня нет аппетита. Меня это вполне устраивало, если принять во внимание мою вечную проблему с лишним весом. Я спросила у него, не будет ли он против того, чтобы поесть в одиночестве, а я тем временем сяду за машинку и попробую перенести на бумагу все это сумасшествие. Он сказал, что совсем не против этого, и попросил позвать его, если мне что-нибудь понадобится, в том числе и простая нежность. Я поцеловала его и отвернулась, чтобы он не видел, как у меня из глаз снова катятся слезы.

У двери на кухню я оглянулась и решила сказать Шуре о заплаканных глазах вместо того, чтобы прятать слезы, потому что это было невозможно.

— Шура?

Он быстро поднял на меня глаза, на лице появилось выражение тревоги. «Да?»

— Думаю, мне нужно объяснить тебе, что часть этого — что бы там ни было — процесса — это почти постоянные слезы. Иногда я плачу по-настоящему, но чаще всего слезы льются у меня из глаз без какой-то определенной причины, понимаешь. Они просто льются, вот и все. Кажется, они связаны с тем, что со мной происходит, но я не имею ни малейшего понятия, почему я все время реву. Так что тебе не нужно обращать на них внимания, ладно? Пока со мной происходит эта чепуха, мои слезы не означают то, что они обычно означают.

Шура улыбнулся мне и пообещал: «Хорошо. Я не буду обращать на твои слезы внимания, пока ты мне не скажешь это делать».

— Отлично, — усмехнулась я, смахивая с ресниц последние слезинки.

Я села за свой стол и включила электрическую печатную машинку. Пора было печатать отчет обо всех этих странностях.

«ДЕСОКСИ, 40 мг, — начала я. — Это самый необычный эксперимент из всех, что у меня были. Я уже принимала наркотики, угрожавшие негативными последствиями, но сталкивалась лишь с проблемами неврологического свойства. На этот раз сложности носят не физический, а психический характер».

Я вкратце описала свои вчерашние переживания, потом продолжила:

«По словам Адама, все дело во мне самой. Это значит, что я проецирую во внешний мир какую-то часть своей психики, которая за всем наблюдает, все запоминает и учится. В этом состоит ее функция».

Я вспомнила давление этого невидимого сознания, почти физическое ощущение решительного напора, пока я стояла снаружи дома у задней двери.

С другой стороны, можно вспомнить старую поговорку «как вверху, так и внизу», которую можно перефразировать и немного по-другому — «как внутри, так и снаружи». Вселенная, в которой я нахожусь, отражает мой внутренний мир, и наоборот; в этом я уверена.

Внезапно я отчетливо вспомнила иллюстрацию, которую видела в книге про мифологию Востока. На ней был изображен какой-то индийский бог, со всех сторон окруженный огромными жемчужинами, в которых отражалось его лицо и тело. Та иллюстрация называлась «Сеть Индры». Окружность из жемчужин была космосом, и в нем отражался бог.

Поэтому что бы я ни проецировала в окружающий мир, это находится и во мне, но одновременно является своеобразным архетипом того, что окружает меня. Архетипом оттуда. Что бы это «оттуда» ни означало. Ладно.

Я продолжила печатать свой отчет:

«Очень даже может быть — и в данный момент я допускаю такую возможность — что, каким бы ни был Божественный разум, моя человеческая психика отражает его, а отсюда вытекает, что я столкнулась не только с собственным Протоколистом, но и с космическим. У меня возникли проблемы, потому что я испугалась при мысли о том, что это Конечная правда о Боге, но это оказалось не так».

Не так? Ну конечно, не так. Я знаю это. Где-то в глубине души я знала это все время. А потом просто забыла, потому что это кристально чистое сознание заполонило все пространство, не оставив место чему-нибудь другому. Но оно лишь только часть Божественного сознания, равно как и лишь часть моего.