Глава 25. Драконы

Глава 25. Драконы

В наших отношениях установился новый порядок. Шура звонил мне на неделе, почти каждый вечер, чтобы просто поговорить. Он рассказывал о судебных заседаниях, в которых он участвовал в качестве свидетеля-эксперта, описывал мне адвокатов и судей; рассказывал он и об университетской политике, о главах университетских отделений и о студентах, которым он преподавал; он рассказывал о том, чем занимался в своей лаборатории, и свободно использовал в разговоре химические термины, понимая, что в такой информации мне будет доступна лишь, как говорил сам Шура, «музыка». Он прекрасно знал, что я ничего не смыслю в химии, но обязательно попрошу его пояснить, если понадобится. Он делился со мной и тем, что происходило у них с Урсулой в свете их переписки, причем говорил об этом суховатым тоном.

В свою очередь, я рассказывала ему о детях, о книге, которую читала в данный момент, слегка затрагивала и работу — эта тема была настолько гнетущей для меня, что я не могла с легкостью обсуждать ее, а потому избегала говорить о своей работе слишком много. Как старый друг, я слушала отрывки из писем Урсулы с описанием ее забот и проблем, которые зачитывал мне по телефону Шура. Я вслушивалась в его голос, улавливая в нем все изменения и невольное напряжение. Я старалась не произносить ничего резкого и негативного.

Потом, ближе к выходным, он приглашал меня на Ферму после работы в пятницу, если у меня был рабочий день. Я отвечала, что с удовольствием приеду, словно его приглашение было для меня приятным сюрпризом. Никогда нельзя знать наверняка, напоминала я себе, потому что это может прекратиться в любую минуту и прекратится, как только «мисс Германия» решит устроить себе очередные каникулы в солнечной Калифорнии.

Я начала вести дневник, куда записывала все, что не могла сказать Шуре.

На книжной полке рядом с кроватью в спальне Шуры стоял стереомагнитофон со встроенным радиоприемником. Мы знакомили друг друга с нашей любимой музыкой. Обычно это была классика. Если мы включали приемник и слышали отрывок музыкального произведения, узнать сразу который мы оба не могли, то мы соревновались в угадывании композитора. Шура ставил мне записи Баха в исполнении Гленна Гульда, я принесла ему кое-что из Прокофьева, которого он в свое время ухитрился проглядеть, а также «Чудесный Мандарин» Бартока. Эта вещь удивила и восхитила Шуру.

Длинные, прекрасные ноги этого мужчины стали мне родными. Его маленькие, крепкие ягодицы приводили меня в восхищение, которое я не скрывала. А его спина стала моей игровой площадкой. Там я показывала Шуре, что можно сделать кончиками ногтей, если провести ими от бедра до самой шеи; он дрожал от удовольствия, когда я поглаживала покрывавшуюся пупырышками кожу своей ладонью и начинала все сначала, но теперь уже мои ноготки пробегали по его животу. То же самое он проделывал со мной, хихикая, когда я реагировала. У него превосходно получилось с первой попытки.

Иногда пятничным или субботним вечером мы с Шурой принимали какой-нибудь из его психоделиков, после чего отправлялись в постель. Он дразнил меня, припоминая фразы, сказанные мною давным-давно, пока мне не начинало казаться, что такие наркотики можно принимать лишь один раз в несколько лет, потому что один-единственный опыт может дать богатейшую пищу для размышлений и важнейший урок. Я смеялась и напоминала ему фразу, которую он не уставал мне повторять, — вещи меняются, сама жизнь есть изменение.

— Выходит, — говорила я, — я узнаю новые вещи!

— Мы оба узнаем, — отвечал мне Шура.

Мы оба узнавали новое. Возможно, свое влияние на нас оказывала мысль о том, что все может закончиться в любой момент; как бы там ни было, когда мы делились своими переживаниями под воздействием наркотиков или даже нашими сексуальными фантазиями, мы почти ничего не утаивали друг от друга, выясняя реакцию другого.

Как-то поздней весной одним субботним вечером мы приняли по пять миллиграммов Шуриного ДОМ, заработавшего дурную репутацию. Об этом наркотике, который попал на улицу под названием СТП, он рассказал мне тогда, в кабинете Хильды.

Шура предупредил меня: «Детка, это препарат очень длительного действия. Ты точно не возражаешь против того, чтобы так долго пробыть в измененном состоянии сознания?»

Я сказала, что не возражаю, и добавила:

— Ты же сам говорил мне, что, если принять верную дозу, то может получиться изумительный опыт. Я уверена, что ты не ошибешься с дозировкой. И вообще, сколько все-таки длится это твое «очень долго», ты мог бы сказать?

— По меньшей мере, двенадцать часов и, может быть, даже больше, в зависимости от твоей личной физиологии. Знаешь, ты получишь немало пользы от этого наркотика!

Я передразнила его и сказала: «Ты просто завидуешь, потому что у тебя воздействие закончится раньше, чем у меня. Это одно из немногих преимуществ замедленного обмена веществ; на самом деле, других я и не знаю!»

Пока Шура принимал душ, я смотрела телевизор. Потом помылась и я, отметив волнообразное движение перед глазами и рябь сбоку, которые стали нарастать. Я следила за своим телом, содрогавшимся от потока энергии, наблюдая, как появившаяся сначала тревога растворилась в доверчивом принятии этого состояния. Мне было интересно, куда все это меня заведет.

Я насухо вытерлась и, не одевшись, села на унитаз.

Какое-то время назад Шура попросил меня: «Пожалуйста, никогда не закрывайся в моем доме. Даже когда ты в ванной. Я очень сильно боюсь, вдруг что-нибудь случится, и я не сумею быстро открыть запертую дверь; этот страх остался во мне после болезни Элен. Я умоляю тебя исполнить мою просьбу».

Я и соблюдала это правило в точности.

Теперь в коридоре раздались шаги, и вдруг дверь распахнулась. Я даже задохнулась от возмущения и воскликнула «эй!»

На пороге ванной возник Шура в халате и с улыбкой на лице. Увидев, с какой яростью я схватила свое полотенце, он поддразнил меня: «А я-то думал, мы стремимся достичь полнейшей искренности в наших отношениях!»

— Но всему есть предел, Шура!

— Предел? Нет, нет! Мы не договаривались о каких-то пределах, — он рассмеялся, поцеловал меня в губы и поласкал грудь на прощанье. Дверь закрылась с той стороны. Я по-прежнему сидела на унитазе, во мне боролись возмущение и удивление. Потом мне в голову пришла не очень приятная мысль.

А вдруг он один из тех, кому нравится смотреть на вещи, подобные мочеиспусканию?

Я вошла в спальню. Ночник испускал мягкое желтое, как сливочное масло, свечение, от которого махровые розы на старинных обоях шли волнами. Я заползла на кровать и, не снимая халата, села, скрестив ноги, рядом с Шурой. Я посмотрела на него, растянувшегося голышом на одеяле, такого розового и блестящего от только что принятого душа. Он улыбался мне. Я задала ему вопрос, изо всех сил стараясь, чтобы мой голос звучал легко и обычно: «Между прочим, ты не из тех ли, кто обожает подглядывать за людьми в ванной, или ты просто дразнил меня?»

В его волосах и бороде бегали крошечные разноцветные искорки. «Нет, я не закоренелый вуайерист. Я действительно люблю поддразнивать людей. У меня есть про запас немало секретных штучек, но эта не входит в мой арсенал. А как насчет тебя?» Лицо невинного младенца, огромные голубые глаза, рассматривающие меня. Я заверила его, что подглядывание совершенно не в моем вкусе.

Шура продолжил спрашивать меня: «Как ты пока себя чувствуешь? Ощущения приятные?»

— Да, с учетом того, что это, как ты сказал, довольно сильный психоделик, который, очевидно, не подходит наивным и невинным личностям, я чувствую себя даже очень неплохо. Особенно в свете того факта, что мне пришлось испытать шок оттого, что ко мне… вторглись, понимаешь? Да еще в ту минуту, когда я сидела на горшке. Невероятно, но это был тот самый заслуживающий доверия джентльмен, который попросил меня не закрываться в его доме!

— Разве я когда-нибудь называл себя джентльменом? Разве претендовал на это звание?

Я признала, что такого не было.

Шура покрутил настройку приемника и остановился там, где передавали Сибелиуса. Потом он закинул руки за голову и с подчеркнутой фамильярностью начал: «Если говорить о странных, темных увлечениях…»

О-о, вот это важно.

Он взглянул на меня: «Во время твоих многочисленных свиданий с мужчинами тебя когда-нибудь связывали, или, может, ты сама кого-нибудь связывала — просто чтобы узнать, какие ощущения можно испытать при этом?»

Я ответила, что в реальности никогда такого не делала, но часто представляла подобные сцены в своих фантазиях.

Шура приподнялся на локте: «Тогда почему ты никогда не пробовала исполнить эти фантазии?»

— Наверное, потому, что для этого нужен человек, которому я могу полностью открыться, а я встречала не слишком много мужчин, которым могла бы настолько доверять. Кроме того, никто из тех, с кем я была по-настоящему близка, не заговаривал об этом, так что я не хотела никого шокировать, предложив такую игру первой.

«Ты действительно думаешь, что это может шокировать?» Он хочет услышать, что человек не становится ненормальным, если у него такие фантазии.

— Меня это не шокирует, — ответила я. — Ведь это называется садомазохизмом? Насколько я понимаю, многим людям он приносит удовольствие. Я как-то прочла прелюбопытную статейку, кажется, в журнале по психологии, в которой говорилось, что огромное количество мужчин, получающих наслаждение оттого, что их связывают в любовных играх, в жизни оказываются очень сильными людьми, занимающими ответственные должности, например, судьями, сенаторами и докторами. В статье объяснялось это явление. Дело в том, что они ловят кайф от чувства беспомощности с тем человеком, кому они доверяют. А все потому, что в жизни им приходится принимать слишком много решений, за которые они несут ответственность. Связанные, они получают возможность забыть об этом и наслаждаться сексом, не испытывая бремени ответственности.

Помолчав секунду, Шура произнес: «Мне всегда хотелось узнать, что чувствуешь, когда тебя связывают».

Я переварила услышанное и сказала: «Помнится, позади твоего дома я видела веревку для сушки белья. У тебя есть что-нибудь вроде этого поближе?»

— Конечно. Такого добра у меня много.

— Надеюсь, у тебя найдется что-нибудь нейлоновое, потому что веревка из хлопка — довольно жесткая вещь, а я бы не хотела поранить тебя. — Я замолчала, потом наклонилась к Шуре и, сощурив глаза, спросила его: — Или… тебе нравится, когда больно?

— Нет, не нравится.

— Мне тоже, — сказала я, испытав огромное облегчение от ответа Шуры.

— Подожди здесь, — сказал он. — Я сейчас вернусь.

Он набросил халат и ушел, оставив меня наедине с музыкой и движущимися розами на обоях. Пока что, подумала я, этот ДОМ очень даже ничего. Время от времени я ощущала дрожь от пробегавшей внутри меня энергии. Дрожь все еще была довольно сильной, но я уже привыкла к ней.

Почему мы не осознаем этот поток энергии в нашем теле постоянно? Почему надо принимать наркотик, чтобы почувствовать его? Может, нет необходимости в том, чтобы ощущать эту энергию все время.

Вернулся Шура, в руках у него был моток белой нейлоновой веревки. Я засмеялась: «Настоящий гордиев узел!» Мы приступили к подготовке шоу.

Мы стали резать веревку на куски разной длины. То и дело нас разбирал смех, потому что мы не попадали в такт с Бетховенским Третьим концертом для фортепьяно. Потом Шура предложил, чтобы я была первой. Я согласилась, подумав сразу о нескольких вещах. Во-первых, надо очень постараться, чтобы не чувствовать себя глупо в такой ситуации. Во-вторых, было очевидно, что Шура ни разу этого не делал раньше; отсюда вытекало, что он не делал этого и с Урсулой. В-третьих, то, что мы собирались делать, ни один из нас не сделал бы с партнером, которой не пользовался бы абсолютным нашим доверием.

Если в ком-нибудь из нас есть неизвестная темная сторона, будет лучше, если вытащить ее наружу — по крайней мере, мы увидим ее хотя бы мельком. Это нужно будет признать и обсудить.

Когда Шура закончил привязывать меня, заиграл наш любимый Прокофьев. Я посмотрела на Шуру и попыталась улыбнуться, неожиданно ощутив полную беззащитность и болезненную робость. Его глаза блестели, но блуждавший по мне взгляд был больше задумчивый, чем похотливый. Потом Шура двинулся вниз, и я закрыла глаза.

В голове у меня расцвечивалась сине-зеленым и золотым музыка Прокофьева. Я вдруг осознала, что мое тело дрожит и кричу я очень громко. Мир сузился до размеров туннеля, завертелся спиралью и ушел в мягкую тьму, из которой потом вынырнула далекая тень. С самодовольной медлительностью она подплыла ко мне — бесконечность из раскрывшихся лепестков. Из моего горла вырвался последний, протяжный крик, и волна обжигающего света ударила мне по глазам и вышла через макушку.

Шура молча развязал меня и лег рядом, закинув ногу мне на бедра и положив руку на живот. Мой пульс начал медленно приходить в норму.

Когда я снова могла ровно дышать, я повернулась к нему и прошептала: «Спасибо, любовь моя».

— Я был с тобой, малышка. Я прошел с тобой.

Спустя какое-то время, я приподнялась на локте и с улыбкой сказала Шуре: «Настал твой черед».

Пока я возилась с веревками, стараясь привязывать его так, чтобы нейлон не мог врезаться в запястья и щиколотки слишком сильно, я обнаружила, что Шура смотрит на меня, после чего решила, что буду чувствовать себя не настолько неловко, если завяжу ему глаза. Я велела ему расслабиться и сказала, что мне нужно взять что-то очень важное. И вышла. Отыскала свою большую сумку, ту самую, с которой ездила к Шуре на выходные, и достала оттуда длинный шелковый шарф. Обычно я обертывала им голову после того, как мыла волосы. Вернувшись в спальню, я завязала шарфом Шурины глаза, оставив открытыми уши, чтобы он слышал музыку.

Он выдохнул долгое «ах!»

Рассматривая его, я знала, что он просто захлебнулся в ощущениях, которые до сих пор мог только представлять в своем воображении. Именно это он хотел почувствовать, исследовать. На его лице была написана та же серьезность, та же сосредоточенность, которую можно увидеть на лице маленького ребенка в тот миг, когда он разворачивает долгожданный рождественский подарок. Я почувствовала прилив нежности и задумалась, что же делать, когда я привяжу Шуру окончательно.

У меня не было шаблона действий, которым я могла бы воспользоваться. Я не очень-то много об этом читала.

Итак, придется положиться на инстинкт. Просто быть уверенной, что это красиво.

Когда я завязала последний узел, закончив привязывать ногу Шуры к кровати, по радио стали передавать вальс Штрауса. Я заворчала от нетерпения и сказала, что собираюсь поискать что-нибудь другое.

— Это не самая эротичная музыка на свете, не правда ли? — Шура наконец-то улыбнулся.

— Нет. Наоборот — чересчур.

Я настроилась на еще одну из наших любимых радиостанций, DFC, и радостно выдохнула «ура!» Это был Бах, что-то до боли знакомое.

— Так, так, — сказала я, вернувшись к своей жертве. — Боги улыбаются нам.

— Это из «Бранденбургских концертов», — с удовлетворением сказал Шура.

Когда мы впервые оказались в его постели, он сообщил мне, что у него очень чувствительные соски и что ему очень нравится, когда к ним прикасаются. Я не спросила, ласкала ли их Урсула; логично было предположить, что да. Теперь их касалась я, наблюдая за тем, как они съеживаются от холода. Бах превращался в серебряную нить, движущуюся на голубом и изумрудном фоне. Затем я увидела другие цвета — оранжевый и солнечный, они толчками исходили из музыки и быстро вливались в меня.

Потоки насыщенно оранжевого цвета с красным по краям затопили мой мозг. Я на секунду приоткрыла глаза и увидела, как голова Шуры отрывается от подушки, пока тело старается освободиться от веревок. И потом Бах оглушил нас финальными аккордами, отразившимися от стен.

Вот и хорошо, именно этого я и хотела. Ради этого стоило прикладывать усилия — на что бы это ни было похоже и что бы там дальше ни случилось. Спасибо, спасибо, спасибо.

Мы лежали, прижавшись друг к другу. Веревки валялись на полу, в темноте светилась лишь шкала приемника. Мы говорили о том, что значит — настолько доверять кому-то, и какие ощущения испытываешь, чувствуя такое доверие.

— Это удивительное ощущение — сознавать, что ты обладаешь абсолютной властью над другим человеком, что ты можешь причинить ему боль, злоупотребив своей властью, — сказал Шура. — Ты можешь сделать с ним все, что захочешь. Но ты не делаешь ничего такого, не идешь этой дорогой; ведь ты можешь положиться на самого себя, даже на самые темные закоулки своей души, и не сделаешь того, чего не хочет остальное твое «я».

— Ага.

— А потом настает твоя очередь побыть в роли беспомощного, и вот уже другому приходится осознавать скрытые прежде темные импульсы и делать свой выбор.

Я пробормотала: «И все, что ты можешь сделать, — лежать и надеяться на то, что человек отдает себе отчет».

— Да, — поддержал меня Шура. — И все-таки… — Он помолчал немного. — Должен тебе сказать, что не испытывал ни малейшего страха. Я просто знал. Знал, что ты можешь доверять мне. Да. Само собой, ты знал. Так же, как ты знаешь и другое, что не позволяешь себе признать.

Я спросила у Шуры, доводилось ли ему видеть рисунки немецкой художницы Суламифи Вулфинг.[61] Он ответил, что имя не кажется ему знакомым.

— Большинство людей знают ее работы по ежегодным календарям, которые она расписывает, — пояснила я. — Старые ее календари продаются по той же цене, что и современные, потому что поклонники ее таланта делают все возможное, чтобы прибрать к рукам ее рисунки, независимо от года календаря. В конце концов, ее издатели выпустили открытки, в округе Марин их можно найти в любом книжном магазине. Есть один рисунок, который нравится мне больше всего и который больше всего тронул меня. На нем изображена голова огромного темно-зеленого дракона. Из открытой пасти дракона высовывается длинный красный язык, на котором спит крошечный малыш.

Шура улыбнулся.

— Вот о чем напоминает мне наш маленький эксперимент, — сказала я. — Это словно выманить из пещеры красивого огнедышащего дракона и подружиться с ним.

— Прогулка с драконом, — сказал Шура. — Мне нравится образ.

— Мне тоже.

Он приподнялся на локте, волосы у него растрепались. Он посмотрел мне в глаза и спросил: «Тебе понравилось так же, как мне?»

— Ты прекрасно знаешь, что да.

Закрыв глаза, я увидела разноцветного дракона, покрытого сверкающей, как драгоценный камень, чешуей. Черные крылья были тронуты позолотой, а на шее был ошейник с длинным коричневым поводком, против которого, как дракон сам меня заверил, он ничуть не возражал.