8

8

Его успех и признание в Соединенных Штатах не возымели никакого воздействия на Европу. В печати не сообщалось о его лекциях и о том, что их слушали выдающиеся американцы. Для Вены и немецкоговорящего мира профессор Фрейд никогда не покидал дома. Частично чувство разочарования, а частично давление президента Холла, Джеймса Патнэма, Эрнеста Джонса и А. –А. Брилла, а также Отто Ранка, Абрахама и Ференци побудили Зигмунда согласиться записать пять прочитанных им лекций. Работа заняла полтора месяца; обладая хорошей памятью, он все же предпочел вернуться к обдумыванию с самого начала, чтобы определить структуру каждого раздела и содержание логически развивавшейся серии. Когда лекции были переведены и опубликованы в «Америкэн джорнел псайколоджи» под редакцией Стенли Холла, Брилл и Джонс не скрывали своего восторга: отныне они располагали учебником на английском языке.

Событием, на которое Зигмунд переключил все свое внимание, был второй конгресс; его проведение намечалось в Нюрнберге в конце марта. Он надеялся увидеть большое число делегатов из ряда стран и образовать Международное общество психоаналитиков с рабочими отделениями в Нью–Йорке, Лондоне, Берлине, Цюрихе, Будапеште. Это придало бы психоанализу официальный статус, подвело бы солидную базу под накопленные знания.

Тем временем он работал над книгой о Леонардо да Винчи, а также над лекцией для нюрнбергского конгресса «Перспективы психоаналитической терапии». Пришла приятная новость: Дойтике готовится издать наконец–то вторую, расширенную версию «Толкования сновидений»; потребовалось почти десять лет, чтобы продать первые шестьсот экземпляров. Каргер в Берлине печатал третье, расширенное издание «Психопатологии обыденной жизни». Зигмунд испытывал все большее удовлетворение, по мере того как поступал богатый материал от его собственной группы и от врачей и пациентов из различных стран, подтверждавший справедливость его заключений. Оба издателя были уверены, что отныне невозможно игнорировать Зигмунда Фрейда, что его будут читать хотя бы для того, чтобы нападать, что они могут каждые два года выпускать пересмотренные и расширенные издания.

– Итак, тебе не вернули рукописей, как в девятисотом году! – поддразнивала Марта. – Теперь остается лишь ждать новых просителей твоей руки.

Несмотря на успехи в других странах, дома, в венской группе, он сталкивался с трудностями. Ее участники не отличались от любой другой группы: все зависят друг от друга и борются за место под солнцем. Один хотел урвать у Зигмунда побольше времени для развития идеи или редактирования манускрипта, другой – получить от него больше пациентов. Они состязались за место на страницах ежегодника. Яблоком раздора, как это бывает и в других научных органах, являлся вопрос о приоритете: кто первый открыл новую идею или развил старую в более широкую или содержательную. Они работали в том же направлении; довольно часто двое из них приходили с одной и той же идеей, схожим докладом в один и тот же момент. Кто должен получить за это кредит на международной арене? Если один выдвинул интересную концепцию, а другой исследовал ее и довел до стадии опубликования, то кому принадлежит приоритет?

Зигмунд беспокоился, зная, что спор из–за приоритета разрушил многие профессиональные общества. Он работал с обиженным участником группы целыми неделями, чтобы помочь ему пережить огорчение. Это была нескончаемая битва за то, чтобы поддерживать между членами группы мирные отношения. Все они начали работать вместе, все они были связаны с ограниченным числом постулатов, на которых строилась наука психоанализа.

Они резко критиковали работы друг друга. По средам вечерами каждый был обязан высказать замечания, невзирая на свою волю. Иногда можно было услышать легкую похвалу, но, как правило, участник группы находил что–либо не понравившееся ему в докладе другого, зачастую утверждая, будто его исходный материал и заключения ценнее, а методика совершеннее. Зигмунду все чаще приходилось осторожно вмешиваться:

– Не будем переходить на личности, ограничим критику рамками обсуждаемых теорий.

Когда двое ссорились, он приглашал их поужинать вместе и устраивал умиротворяющий вечер, обсуждая материалы, втягивая обоих в разговор, старательно слушая, восхищаясь их умением схватить суть вопроса, восстанавливая уверенность не только в них самих, но и друг в друге, так что они уходили из дома на Берггассе, 19, под ручку… У него не было иного выбора, как выступать в роли отца семейства: эти дети жили в его идеологическом поле, он должен был заботиться об их счастье. Тем не менее, бывали времена, когда несколько старых членов огорчали его своими междоусобицами.

К числу драчливых относился доктор Исидор Задгер. За четыре года он так и остался чужаком. Никто не знал, где он живет, есть ли у него семья. Все знал о нем лишь тридцатилетний племянник Фриц Виттельз, которого он привел в группу. Он не появлялся в кофейне, где иногда задерживался Зигмунд для часовой беседы. По характеру безупречных монографий Задгера Зигмунду давно было ясно, что его тревожил подавленный гомосексуализм, но не было возможности помочь ему освободиться от раздирающих его внутренних противоречий, которые он изливал на других членов группы. Каждый уважал его, каждый жалел его, но никто не знал, что с ним делать.

Другим источником огорчений был доктор Эдуард Хичман с его вспыльчивым остроумием, задевавшим гордость тех, кто не мог так быстро и ярко реагировать в ответ. Хичман успешно действовал как практикующий терапевт, у него была растущая группа пациентов, нуждающихся в психоанализе, он был щедрым и беззлобным. Хичман просто не мог промолчать, когда ему приходил на ум забавный ответ – пусть даже такой, который станет поперек горла другому или разнесет в клочья выдвигаемый кем–то пример. Почти каждый в группе был жертвой его выпадов и поклялся ему отомстить. Поскольку, видимо, не было никакого способа парировать замечания Хичмана, его коллеги возмещали поруганную гордость изничтожением его докладов, как бы хорошо они ни были подготовлены и какими бы ни были правильными.

Зигмунд заметил, что постоянно возникала трудность, когда кто–то зачитывал доклад, а потом все обсуждали его. Критические замечания даже по мелким поводам глубоко западали в душу, и подвергнувшийся разбору выжидал доклада оппонента, чтобы взять реванш.

Сильнейшим из нападающих был Вильгельм Штекель, способный сокрушить любой новый подход. Когда же наступал его черед зачитывать разделы только что законченной книги, его жертвы самым безжалостным способом разносили в клочья его рукопись. Он обладал даром терапевта, но его доклады зачастую бывали бессодержательными, основанными на догадках. Зигмунд был благодарен ему за статьи в газетах, популяризировавшие психоанализ, однако его иногда раздражал и сентиментальный стиль написанного, и упрощенческие, ошибочные оценки. Когда Зигмунд упрекал его за недостаточную проработку материала, Штекель отвечал:

– У меня оригинальная идея. Пусть другие исследуют ее и найдут подтверждение того, что я прав.

Какой бы доклад ни читался, Штекель с энтузиазмом восклицал:

– Это как раз тот случай, что был у меня сегодня утром!

Над ним давно уже посмеивались в группе из–за его «утренних пациентов в среду».

Штекель был не только обижен такими шутками, но и удивлен.

Некоторые из молодых, принятых в группу, принесли с собой множество новых проблем, разрешение которых заняло бы всю жизнь. Одним из них был Виктор Тауск, красивый, голубоглазый, во всем сомневавшийся хорват, сказавший о себе:

– Я неизлечимо душевно болен. Все мое прошлое видится мне лишь как подготовка к распаду моей личности.

Прошлое Тауска было по вине родителей сложным в эмоциональном отношении. Он порицал с горечью отца и настроил других против него. Мать била Тауска за такое поведение. Виктор обладал способностями к языкам и успешно учился, но после ссоры с учителем на религиозной почве и за организацию забастовки был исключен из школы перед самыми экзаменами на аттестат зрелости. Без копейки денег и с больными легкими он все же закончил курс в Венском университете, получил степень в юриспруденции, которую презирал, мечтая быть врачом.

В возрасте двадцати одного года Тауск женился на дочери процветающего печатника в Вене, но между ним и деверем возникла ненависть, и он вместе с женой уехал в Хорватию, где нашел работу адвоката. Тем временем родились два сына, но это не помешало ему развестись с женой. Тауск отправился в Берлин как малоизвестный поэт, музыкант, артист и журналист. Обладая смазливой внешностью, он пользовался успехом у женщин. Однажды ему попал в руки медицинский журнал со статьей Зигмунда Фрейда. Он обратился к профессору Фрейду за разрешением посетить его в Вене. Зигмунд думал, что Виктор Тауск был врачом, и пригласил его к себе. Приглашение спасло Тауску жизнь, ибо он был на грани самоубийства.

В воскресное утро весной 1909 года Зигмунд провел несколько часов с Виктором Тауском, а затем достал из письменного стола сто пятьдесят крон и положил в его карман. Психика молодого человека была глубоко травмирована, но сомневаться в его интеллектуальных качествах не приходилось. Зигмунд представил его группе, и ее участники осознали глубину эмоционального кризиса Тауска, но полагали, что его решимость вернуться в Венский университет и получить медицинское образование, чтобы стать психоаналитиком, может поставить его на правильную стезю. Хичман, Федерн и Штейнер ссудили ему четыре тысячи крон; Зигмунд добавил сумму, чтобы обеспечить учебу в течение двух первых лет в клинической школе. Тауск так был тронут этим, что вышел из комнаты в слезах, поклявшись в вечной верности.

Иногда Зигмунду приходилось разубеждать энтузиастов. Таким был Рудольф фон Урбанчич, сын известного специалиста–ушника, владелец фешенебельного санатория. Он прочитал статьи Фрейда и несколько его книг и стал горячим поклонником фрейдистского психоанализа. Его несколько раз предупреждали, что он слишком ретиво пропагандирует психоанализ. Тридцатилетний Рудольф, исповедовавший католицизм, обслуживал католическую клиентуру. Он попросил принять его в венскую группу и был встречен с распростертыми объятиями. Затем сведения просочились в медицинские круги, и ему стали угрожать закрытием санатория. Он пришел к Зигмунду.

– Профессор Фрейд, я просто не могу поддаться таким угрозам, считаю, что под удар поставлены мое мужество и честь. Я должен твердо стоять, даже если мне придется закрыть санаторий. Я всегда заработаю на жизнь в Вене…

Зигмунд положил руку на плечо молодого человека.

– Вы в начале своей карьеры; вы слишком молоды, чтобы выступать на рыцарском турнире в Ареццо. Используйте возможности прочно закрепиться в своей профессии и дайте нам шанс самим завоевать нашу репутацию.

– Профессор Фрейд, встречи по вечерам в среду дают мне единственную возможность обучиться психоанализу.

– Никому не пойдет на пользу, если мир узнает, что связь с нами равноценна потере практики, – настаивал Зигмунд. – Мой добрый совет вам: уходите, но останемся друзьями.

Как и другие группы, они спорили между собой, но перед публикой выступали единым фронтом. У них было чувство локтя, и порой они, зная, что причинили коллеге неудобства, старались либо направить к нему пациента, либо оказать содействие в публикации доклада. Они щедро шли на предоставление финансовой помощи, что напоминало Зигмунду о тех днях, когда он был «вторым врачом» в Городской больнице и сорок работавших там молодых людей делились друг с другом в случае нужды своими скудными гульденами. Зигмунд следил за тем, чтобы члены группы не бедствовали. Он ссужал небольшие суммы, когда они были в стесненном положении, или же, если это казалось неделикатным, давал более крупные «займы», не собираясь требовать возмещения.

Он сплачивал своих последователей, направляя пациентов к молодым врачам, когда у тех была недостаточная практика или же не было материала для исследований, при этом заботился, чтобы эти случаи не были слишком сложными. Он старался также передать пациента с такой формой невроза, какой он сам занимался в прошлые годы и какая не могла открыть ему самому чего–либо нового.

Все это достигалось довольно просто, если его посещали восемь – десять больных и он мог зарабатывать достаточно, чтобы покрыть растущие семейные расходы, расходы по приему гостей и на образование детей. К пятидесяти трем годам его практика стала достаточно постоянной, но ему редко удавалось отложить хотя бы несколько тысяч крон в сберегательный банк. Он не обладал качествами делового человека и поэтому не рассчитывал на большую прибыль от своих вкладов. Во всяком случае два с половиной месяца летнего отдыха, поездки и работа над книгами почти всегда «съедали» сбережения, накопленные за рабочий год.

Более серьезную опасность, чем личные разногласия, представляло образование кланов, а с годами эта тенденция становилась все сильнее. Она зародилась в отношениях между теми, кто поддерживал Зигмунда Фрейда, и сторонниками Альфреда Адлера, которых он одного за другим привлекал к встречам в кафе «Центральное». Их набралось девять: Д. Бах, Стефан Мадей, барон Франц фон Гие, Карл Фуртмюллер, Франц и Густав Грюнеры, Маргарет Хильфердинг, врач и первая женщина, допущенная в группу, Поль Клемперер, Давид Оппенгейм. Лишь немногие были врачами, но Зигмунд одобрил их включение в группу, считая, что теория психоанализа нуждается в сторонниках. Однако теперь новая психология, разрабатывавшаяся Адлером, его теории о том, что органические нарушения, а не сексуальная этиология являются главным в формировании характера, что мужской протест – доминирующий фактор неврозов, раскалывали группу. Ни один из членов ассоциации, верных Фрейду, не восхвалял вклад Адлера, сколь бы блестящим по форме и информативным по содержанию он ни был. Сам Фрейд, однако, говорил, что теория недостаточности органа важна в определении человеческой психики.

По тому же признаку друзья Адлера были настолько лояльны к нему, что неохотно хвалили доклады кого–либо из группы Фрейда. По мере продвижения работы Адлера становилось очевидным, что он не хочет, чтобы его считали фрейдистским психоаналитиком. Почему он должен быть таким, если его собственная психология отлична от психологии Зигмунда Фрейда и ничем не обязана исходным теориям Фрейда?!

Он начал также намекать, что группе не следует больше собираться на квартире Фрейда, потому что при таком порядке она превращается в палату профессора Зигмунда Фрейда, а члены ее оказываются под его слишком большим влиянием. Не лучше ли найти зал или лекционное помещение, куда можно было бы время от времени приглашать публику послушать наиболее интересные доклады, и таким образом стать признанным учреждением, а не быть семейной группой, встречающейся в доме «отца»?

Вильгельм Штекель, оказавший активную помощь в образовании первоначальной группы в 1902 году, подпал под влияние Альфреда Адлера и присоединился к завсегдатаям кафе «Центральное». Это задело Зигмунда. Марта, знавшая все оттенки его настроения, сказала:

– Зиги, вечера в среду приносили тебе много радости. Теперь же они стали неприятными. Что случилось?

Он покачал головой и сказал:

– Бесполезно обсуждать проблемы. Нужно найти пути к их решению.