7

7

Однажды утром в субботу Зигмунд беседовал с Рикетти около неврологической клиники. К ним подошел Шарко и пригласил их на вечерний прием, который он устраивал по вторникам для знаменитостей, работавших в больнице. Лица из аппарата Шарко приглашались часто, а врачи–визитеры – редко. Шарко повернулся к Зигмунду и добавил:

– Приходите также в воскресенье в час тридцать, ладно? Мы поговорим о переводе.

В воскресенье, в один из тех редких январских дней в Париже, когда солнце рассыпает островки тепла на холодные камни города, он шел по улице Гоф, слушая звон колоколов церкви Сен–Жермен де Пре. Затем прошел по широкому бульвару Сен–Жермен, остановился перед зданием за номером 217 и осмотрел это, как он полагал, одно из наиболее красивых строений Парижа. Участок, на котором было в 1704 году воздвигнуто здание для мадам де Варенжевиль, был столь велик, что через сто пятьдесят лет, во времена Второй империи, когда на левом берегу Сены прокладывался бульвар Сен–Жермен, улица пересекла по диагонали двор мадам де Варенжевиль. Шарко женился на дочери богатого парижского портного, а его частная практика стала настолько известной, что его приглашали королевские семьи Европы. Несколько лет назад он купил этот превосходный дом и пристроил к нему два современных крыла, одно из которых занимали библиотека и кабинет, куда и привел Зигмунда дворецкий.

Библиотека казалась такой огромной, какой вряд ли будет квартира, в которую когда–нибудь въедут он и Марта. Это был зал высотой в два этажа, его противоположная от двери половина была точной копией библиотеки Медичи во Флоренции с темными деревянными полками для книг до потолка, заставленными несколькими тысячами томов в роскошных переплетах, и лестницей, ведущей на узкий балкон. Короткие выступы разделяли помещение: одна часть была занята научными книгами Шарко, в другой, где находился Зигмунд, приютились глубокие удобные кресла, длинный, заваленный газетами и журналами стол наподобие тех, что встречаются в монастырских трапезных. Перед окнами, выходившими в сад и украшенными витражами, стоял резной письменный стол Шарко с набором внушительных чернильниц, с рукописями, книгами по медицине с закладками. За столом высилось кожаное кресло в стиле ампир. Стены были декорированы гобеленами, итальянскими пейзажами эпохи Ренессанса; перед камином в дальнем углу находились столики и музейные горки с предметами китайского и индийского искусства.

Шарко вошел в библиотеку, тепло пожал ему руку, предложил сесть у рабочего стола и затем вручил десять страниц неопубликованных лекций.

– Итак, господин Фрейд, – сказал он, – покажите первые страницы. Я плохо говорю по–немецки, но читаю хорошо.

Зигмунд объяснил, что не стремился к дословному переводу, а старался передать содержание предельно ясно и точно, в соответствии с научным мышлением Шарко.

– Хорошо, хорошо, позвольте мне прочитать, – ответил Шарко. – Вы не возражаете, если я сделаю пометки?

Они работали в течение часа. Шарко предлагал соображения и поправки, и они обсуждали их, как давнишние сотрудники. Завершив работу, он предложил:

– Может быть, погуляем по саду? Я расскажу вам кое–что из истории поместья Варенжевиль. По дорожкам, по которым мы идем, ступали королевские персоны, дипломаты, ученые, писатели, артисты на протяжении двух прошедших столетий…

Для визита во вторник мадам Рикетти заставила своего мужа купить новые брюки и шляпу, но Рикетти решил, что его редингот достаточно официален. Зигмунд облачился во фрак, сшитый ему Тишером. Он купил новую белую сорочку и белые перчатки, а заодно постриг по французской моде свою шевелюру и бороду. Взглянув на себя в зеркало в спальне, не удержался от восторга:

– От германского провинциала не осталось и следа. Должен признать, что неплохо выгляжу в темном. В самом деле, я произвожу неплохое впечатление.

Он весело рассмеялся, спустился по узкой винтовой лестнице на улицу Юф в тот момент, когда подъехал экипаж. Рикетти нервничал. Мадам Рикетти сказала с наигранным отчаянием:

– Зиги, не похож ли он на обнищавшего студента, направляющегося к Шарко с просьбой помочь поступить в медицинскую школу?

Они вошли в главный салон, украшенный хрустальными канделябрами, толстыми коврами, гобеленами, предметами искусства. Господин Шарко представил их своей супруге, сыну и дочери, а также сыну известного писателя Альфонса Доде, ассистенту Луи Пастера господину Штраусу, известному своими трудами о холере; группе французских врачей, итальянским художникам.

Супруга Шарко была миловидной женщиной невысокого роста, полной, живой. Она призналась, что говорит почти на всех европейских языках, и спросила:

– А вы, господин Фрейд?

– На немецком, английском, немного на испанском, на французском… плохо.

Доктор Шарко вмешался:

– Это вовсе не так. Господин Фрейд скромничает, ему просто не хватает практики.

Зигмунд выпил пива и выкурил несколько превосходных сигар. Среди гостей он встретил профессора судебной медицины Поля Камиля Бруарделя, который пригласил его на свои лекции в морге; профессора Лепина, скрюченного, болезненного человека, одного из наиболее известных клиницистов Франции, который предложил ему поехать в Лион и поработать вместе с ним в неврологии. К концу вечера к нему подошла дочь Шарко, двадцатилетняя девица с красивой фигурой, высокой грудью и удивительно похожая на отца. В отношении гостей она держала себя с такой же естественностью, как мать. Прислушиваясь к ее медленному и точному французскому языку, который, как она понимала, будет полезен таким новичкам, как Зигмунд Фрейд, он думал: «Было бы соблазнительным поухаживать за этой очаровательной девушкой! Она так похожа на великого человека, которым я восхищаюсь… Боже мой, я должен признаться в таких мыслях Марте, когда напишу ей о приеме».

Недели оживлялись журфиксами у Шарко, хотя эти встречи и не были все в одинаковой степени вдохновляющими. На них всегда собиралось сорок – пятьдесят гостей, еды и напитков было в достатке. Иногда он выпивал лишь чашку шоколада и клялся больше не приходить, но, понятно, приходил.

За неделю до его отъезда Шарко сказал:

– Я жду вас у себя сегодня вечером, но на этот раз на обед.

На обеде были семейство Шарко, старший ассистент доктор Шарль Рише с супругой, господин Мендельсон из Варшавы, работавший также ассистентом у Шарко, Эмануэль Арен, специалист по истории искусства, статьи которого доставляли наслаждение Зигмунду, и Тоффано, итальянский художник. Позже пришли другие гости, представлявшие значительный интерес: Луи Ранвье, известный гистолог из Сальпетриера, Мари Альфред Корню, профессор физики, известный своими исследованиями скорости света, господин Пейрон, директор управления социальной помощи.

Зигмунд стоял рядом с профессором Бруарделем, слушавшим рассказ Шарко о некоторых больных, которых он консультировал в этот день, о молодой супружеской паре, которая приехала в Париж для встречи с ним. Жена страдала осложненным неврозом; муж был либо импотент, либо столь неловок, что был близок к импотенции. Профессор Бруардель спросил с удивлением в голосе:

– Неужели вы предполагаете, господин Шарко, что болезнь жены могла быть вызвана состоянием мужа?

Шарко с большой живостью воскликнул:

– Но подобные случаи всегда связаны с половыми органами… всегда… всегда.

Зигмунд был в равной мере удивлен. Он немедленно вспомнил об Йозефе Брейере в ту ночь, когда они возвращались от Флейшля и Брейер был перехвачен на улице мужем пациентки. Брейер высказался тогда о странном поведении жены: «Такие случаи всегда являются секретами алькова, брачной постели».

Произошло это три года назад. Брейер никогда больше не повторял сказанного. Однако здесь Шарко говорит то же самое, а они оба наиболее опытные неврологи.

«Но что они имеют в виду? – размышлял он, вглядываясь в лицо Шарко. – Это не упоминается медицинской наукой, я не мог об этом прочитать и не мог проследить в палатах. На каких признаках основывают они свои заключения, если это так легко отложилось в их голове, что выплескивается, подобно ручью в пустыне, а затем вновь исчезает в песке?»

Вечер свел воедино в мыслях Зигмунда доктора Йозефа Брейера и доктора Жана Мартена Шарко, он не мог заснуть и, положив руку под голову, вспоминал «Анну О.» Йозефа Брейера. Нашел ли Йозеф Брейер новый способ лечения, который Берта Паппенгейм называла «чисткой дымовой трубы», «лечением разговором»? Он решил рассказать об этом Шарко. На следующий день он появился спозаранку в его кабинете. Зигмунд спросил, может ли профессор выслушать его о странном случае, когда гипноз оказал существенную помощь. Шарко откинулся в кресле, его глаза ничего не выражали.

Зигмунд быстро описал прошлое семьи Паппенгейм, подавление фрейлейн Берты пуританским моральным кодексом, болезнь отца", месяцы ухода за ним и начало приступов, закончившихся тридцатью отдельными физическими проявлениями заболевания: парез шеи, сильные головные боли, отвердение мускулов, галлюцинации, потеря способности узнавать людей… Он описал, как доктор Брейер, под гипнозом возвращая к прошлому память молодой женщины, позволил ей добраться до истоков ее одержимости и говорил открыто о них. Рассказал, каким образом откровенный разговор ослабил многие симптомы, хотя и были рецидивы, и лечение заняло два года. Закончив рассказ, он сделал паузу, а затем спросил:

– Господин Шарко, что вы думаете на этот счет? Не открыл ли доктор Йозеф Брейер важное направление для исследований? Следует ли его продолжить? Не может ли гипноз служить орудием исцеления, особенно когда мы бессильны?

Шарко распрямил пальцы левой руки и сделал отрицающий жест.

– Нет, нет, в этом нет ничего интересного. Зигмунд выбросил из своей головы Берту Паппенгейм.