7

7

Летний зной 1884 года угнетал Вену, ее улицы опустели, жители старались выехать семьями из города. Зигмунд навестил своего парикмахера, попросив остричь покороче и подрезать бороду так, чтобы осталась лишь узкая полоска. Он заказал легкий костюм у Тишера, обшивавшего большую часть молодых врачей больницы. Прошел год, как фрау Бернейс вместе со своими дочерьми уехала в Германию.

Брейер предложил Зигмунду пациента, страдавшего острым неврозом, готового заплатить доктору тысячу гульденов, если тот отправится в путешествие с ним на целое лето. Коллеги советовали принять предложение, но Зигмунд отказался; он не намерен быть братом милосердия при лунатике. Кроме того, ему нужен еще месяц для работы в лаборатории Мейнерта и для исследования коки.

Примариус Шольц ушел в отпуск, передав руководство отделением доктору Морицу Ульману, который был назначен в четвертое отделение вскоре после прихода туда Зигмунда. Когда в Черногории вспыхнула холера, по больнице распространилось известие, что крайне необходимы врачи. Поллак и Ульман, услышав об этом, немедленно вызвались добровольцами, а затем вместе явились в комнату Зигмунда, застав его в тот момент, когда он увлеченно писал о своих экспериментах по определению реакции на воздействие коки. Поллак, трудяга и серьезный человек в палате, в компании друзей любил шутки. Он встал перед Зигмундом, церемонно щелкнул каблуками, отвесил поклон и воскликнул:

– Господин доктор, примариус, профессор Фрейд, мы пришли поздравить вас. Министр образования только что произвел вас в суперинтенданты четвертого клинического отделения.

Зигмунд смотрел на него со слегка открытым ртом. Он привык к выходкам Поллака, но тут никак не мог сообразить.

– Когда я удостоился этой великой чести, господа? Ульман вмешался с усмешкой:

– Это случилось десять минут назад. И мы доставили вам сообщение об этой выдающейся чести.

– Довольно, клоуны, что это все значит?

– Это не шутка, Зиг, – сказал Поллак. – Ульман и я, мы вызвались выехать в Черногорию. Там эпидемия холеры. Там нуждаются во врачах, которых может направить Вена.

– Хорошо, я присоединяюсь к вам.

– Вы не можете, господин советник, – воскликнул Поллак. – Вы должны следить за хозяйством. Вас некем заменить. Мы привезем вам сувениры.

Как исполняющий обязанности руководителя четвертого клинического отделения, Зигмунд быстро приобретал уверенность. И ранее у него были пациенты, за которых он отвечал, но решающая ответственность лежала либо на Шольце, либо на Поллаке. Отныне он нес всю ответственность не только за прием больных, диагноз и способы лечения, но и за использование финансовых средств для обеспечения продовольствием, закупки лекарств и оборудования. Возбужденно шагая по палатам в роли примариуса, он рассуждал: «Теперь я впервые действительно почувствовал, что значит быть врачом в больнице».

Каждые несколько минут приходилось принимать решения, касающиеся жизни и смерти: принять в больницу этого пациента, отказать другому, отослать третьего домой, потому что еще один нуждается в госпитализации. Он командовал ста тринадцатью койками, а бывали моменты, когда в них пытались уложить пятьсот пациентов с различными травмами, припадками, опухолями, а также со спинномозговым параличом. Койки уже стояли гораздо ближе друг к другу, чем предписывали инструкции и господин доктор Шольц.

Иногда лишь к трем часам утра ему удавалось добраться до постели. Как младший «второй врач», он мог спать до семи утра, как примариус, он должен был быть на ногах в шесть. Но даже когда он валился с ног, у него мелькала мысль: «Йозеф Брейер и Натан Вейс были правы. Господин доктор Фрейд, наконец–то вы становитесь невропатологом».

В конце августа вернулся примариус Шольц, и теперь Зигмунд мог взять отпуск и осуществить давно намечавшийся визит к Марте. Она встретила его на вокзале в Гамбурге, махая рукой, пока бежала по перрону мимо потока прибывавших пассажиров. Он поставил свой чемодан, обнял ее, а затем прошептал на ухо:

– Я писал тебе, чтобы ты не встречала меня на станции, если не готова поцеловать меня при всем честном народе.

– Я не могла позволить тебе приехать в Гамбург, не встретив тебя на вокзале.

– Марта, Марта, как приятно слышать вновь твой голос!

Она наняла экипаж для поездки в Вандсбек, что в пяти милях от Гамбурга; извозчик поджидал их около вокзала у выхода. Они сели, взявшись за руки, и откинулись на кожаное сиденье. Четырнадцать месяцев – немалый срок в жизни молодого мужчины и женщины. Он держал ее на расстоянии, разглядывая ее лицо. Оно стало еще изящнее, чем осталось в его памяти; ее глаза светились радостью. На ней было шелковое летнее платье. Его старый серый костюм и белая сорочка были помяты, со следами паровозной копоти.

– Дорога была хорошей? Я отсчитывала каждый час с момента твоего выезда из Вены.

– Ты знаешь, что я, как и Александр, помешан на поездах. Нашла ли ты мне комнату?

– Да, но не мансарду, как ты просил. Друзья на Кеденбургштрассе сдают в аренду комнату с видом на Эйхталепарк. Она тебе понравится. Плата невысокая.

– Ты умница.

Пригород Гамбурга Вандсбек показался очаровательным. Комната, в которой его поместили, была оклеена кремовыми обоями с россыпью желтых маргариток. Марта ждала его в гостиной, пока он вымылся, сменил сорочку и надел новый костюм. Затем, пройдя пешком короткое расстояние, отделявшее их от дома, который арендовала фрау Бернейс на Штейнпильвег, они прошли в скромный коттедж, обставленный мебелью; Зигмунд помнил ее еще по Вене, включая особенно уютное коричневое кресло и лежащие около него подушечки для ног: в нем он и Марта провели немало счастливых часов.

Зигмунд не ощущал радости по тому поводу, что вновь увидит фрау Бернейс. Но, войдя в дом. он заметил, что она похудела и изнурена затянувшейся болезнью. Вся антипатия исчезла, ее место заняли угрызения совести и сочувствие. Он шагнул навстречу, сказал: «Боже мой! Как рад увидеть вас вновь, мама!», наклонился и поцеловал руку. Он спросил, как она себя чувствует, а затем сказал озабоченным голосом:

– Позвольте мне прописать вам специальный тоник и понаблюдать за вами, пока я здесь. Я полагаю, что становлюсь достаточно хорошим врачом.

Фрау Бернейс также готовилась к прохладной встрече, возможно, даже к ссоре. Но интерес Зигмунда к состоянию ее здоровья сломал неприязнь.

– В этом я никогда не сомневалась, – ответила она с большей нежностью, какую он когда–либо слышал в ее голосе. – Меня лишь заботило, сколько времени на это уйдет. Мне известно, что твой друг доктор Эрнст Флейшль помолвлен с бедной девушкой уже десять или двенадцать лет. Но теперь я знаю также, как глубоко любит тебя Марта. Будем союзниками, Зиги.

Когда она вышла из комнаты, Марта наклонилась и поцеловала его в лоб:

– Спасибо. Теперь ты видишь, как важно поддерживать мир в семье? Несостоявшаяся ссора – это уже победа.

– Согласен, фрейлейн Аристотель. Твоя логика безупречна.

Вошла Минна, ее широкое лицо расплылось в улыбке. Обхватив более щуплого Зигмунда медвежьим объятием, она сказала:

– Рада видеть тебя. Выглядишь замечательно. Скажи–ка, как поживает мой Игнац? Получал ли письма из Оксфорда? Он мне не пишет, как себя чувствует. Он процветает на своей работе?…

– Уа, уа, сестренка, ты не должна погонять меня, как лошадь в упряжке. Сейчас узнаешь о нашем Игнаце. Он хорошо трудится над словарем. Вскоре станет зарабатывать три тысячи гульденов в год, необходимых тебе, чтобы выйти замуж.

Минна сделала тур вальса по гостиной, а затем обхватила их своими мощными руками и поцеловала обоих в щеки.

По утрам они прогуливались по окрестному лесу, по еще свежей росе на траве под мягким сентябрьским солнцем, пробивавшимся сквозь листву. Марта надевала свободное коричневое платье для прогулок и шляпу с широкими полями. Зигмунд заметил:

– Здесь все настолько зелено, что твои глаза мне кажутся изумрудными. Пратер похож на рай, но там всегда вокруг не менее сотни людей. Роща же Вандсбека прекраснее, потому что мы в одиночестве, как Адам и Ева…

Они спокойно рассуждали о будущем, в одиннадцать часов завтракали в маленькой харчевне на открытом воздухе под деревьями. Это не был венский завтрак «с вилкой», в который обязательно входил гуляш, здесь официантка приносила свежеиспеченный хлеб, сливочное масло, пирожок и молоко. После этого они отправлялись домой, останавливались, собирая по пути последние осенние цветы, а в полдень возвращались к обеду, приготовленному фрау Бернейс и Минной, которая объявила, что Марта не должна заниматься домашним хозяйством, «пока Зиги здесь». Во второй половине дня они ездили на конке в Гамбург за рубашками, которые, по утверждению Якоба, здесь были лучше, чем в Вене, или же глазели на витрины мебельных магазинов, где была выставлена столовая мебель из красного дерева, кресла и диваны для гостиной, спальни с высокими спинками, украшенными резьбой. Гамбургская мебель была скучнее венской.

– У нее такой вид, словно она создана для нескольких поколений, – заметил он.

– О, это так, – согласилась она. – Гамбургские семьи покупают один дом и обставляют его так, чтобы хватило на столетие.

– Когда я посетил Электровыставку в Вене в прошлом году, там была серия комнат, освещенных электричеством и обставленных мебельным магазином «Ярей». Я был в восторге, предвкушая, как радовалась бы ты таким красивым вещам. Потом я понял, что можно быть несчастным, сидя на уютном диване модной формы, и счастливым – в изношенном кресле. Жена всегда должна быть самым дорогим украшением дома.

Она рассматривала его отражение в стекле витрины.

– Зиги, ты думаешь, что ты прирожденный ученый, верящий только в то, что поддается измерению. Не совсем так, мой дорогой. Ты поэт.

В середине месяца их прогулкам помешали два дождливых дня. Они проводили время в уютной гостиной Бернейсов, читая вслух стихи Гейне и романы, в том числе «Ярмарку тщеславия» Теккерея. Зигмунд отдыхал после года напряженной работы в палатах и лабораториях больницы. Он наслаждался каждой минутой, проведенной с Мартой. Целый день они гуляли вдоль бурлящих доков и каналов Гамбурга. Он рассказал ей о полученном им предложении сопровождать больного пациента Брейера за границу.

– Гонорар в тысячу гульденов, конечно, большой. Ты мог бы использовать деньги на десятки полезных дел, – заметила она.

– Да, но это задержало бы мою работу на три месяца и на столько же отложило нашу свадьбу.

– Я тебе мешаю, – сказала она. Он взял ее за плечи и потряс.

– Моя любимая девочка, ты должна выбросить такие мрачные мысли из головы. Ты знаешь ключ к моей жизни, я могу работать только тогда, когда меня пришпоривают большие надежды, связанные с тем, что представляется крайне важным для моего рассудка. До встречи с тобой я не знал радости в жизни, а сейчас, когда ты в принципе моя, полное обладание тобой есть мое требование к жизни, ибо без него я бы не придавал ей значения. Я упрям, готов идти на риск и люблю, когда мне бросают вызов. Я сделал ряд вещей, которые любое разумное существо посчитало бы поспешными, например занялся наукой, будучи бедным, затем, будучи бедным, пленил несчастную девушку, но это и есть мой образ жизни: рисковать, надеяться, работать. С точки зрения среднего буржуа, я давно потерянный человек.

Она вложила свою руку в его, в ее глазах блеснули слезы. Наконец он счел возможным рассказать ей о субсидии, которую выделяет на поездку медицинский факультет из фонда, основанного ректором и консисторией университета в 1866 году.

– Субсидия составляет шестьсот гульденов, двести сорок долларов, – объяснил он, – и выдается «второму врачу» больницы, который, по мнению медицинского факультета, может с наибольшей пользой потратить ее. Это возможность поехать в любую страну и пройти стажировку у крупнейшего специалиста в своей области. Получить субсидию – это все равно что получить почетную степень.

– И ты думаешь, Зиг, что у тебя есть шанс?

– Пока только слухи. Если я выиграю, то хотел бы поехать в Париж и поучиться в больнице Сальпетриер у профессора Шарко. Он практически без всякой помощи, в одиночку разработал современную неврологию. – Он посмотрел на нее с опаской и продолжал: – Это означало бы, что я проведу еще год в Городской больнице, затем во время отпуска навещу тебя и после этого отправлюсь в Париж.

Марта закрыла глаза, оперлась подбородком на сложенные руки, словно читая молитву.

– Какая прекрасная мечта. Вот бы она осуществилась.