8

8

Он наслаждался полнотой жизни. Иногда проницательные идеи возникали с такой молниеносной быстротой и ясностью, что, казалось, взорвется мозг. Временами он испытывал затруднения и даже испуг перед неортодоксальными, еретическими концепциями, которые – он хорошо понимал это – навлекут на его голову гнев общества, если будут опубликованы его материалы. В такие моменты у него появлялась мигрень или же набухала слизистая оболочка носа и было трудно дышать. Когда боль становилась слишком сильной, он закапывал кокаин в нос, как советовал Флис, да и сам Флис пользовался этим приемом при неприятностях с носом. Во время последнего визита Флиса в Вену доктор Герзуни оперировал его нос; и когда Зигмунд в очередной раз посетил Берлин, то Флис получил его согласие на операцию. Зигмунд думал: как странно, что он и Вильгельм Флис, столь похожие по творческому темпераменту, страдали одинаковым физическим недугом. Нет ли здесь связи?

В течение дня он не мог выкроить достаточно времени для работы, которую хотел сделать, и поэтому засиживался до двух часов ночи над рукописью о защитном психоневрозе и над другой, под названием «Одержимость и фобии», основанной на его наблюдениях за прошедшие годы. Марта не возражала, она чувствовала бурлящие в нем творческие силы, его удовлетворение достигнутым прогрессом. Супруги Фрейд уже сняли виллу в горах для «летнего отдыха», и, таким образом, скоро он будет полностью принадлежать ей. Марта просила только об одном: чтобы по ночам он не работал в нижнем кабинете, а приносил свои бумаги наверх и трудился в гостиной или на террасе в теплую погоду, чтобы она могла ощущать его присутствие.

Когда другие неврологи оказывались беспомощными, они направляли пациентов к нему. Теперь Зигмунд принимал до двенадцати пациентов в день, начиная с восьми часов утра до девяти вечера, за исключением тех дней, когда работал в Институте Кассовица. Позволяя себе лишь пятиминутный перерыв между визитами больных, он даже не успевал выпить чашку кофе. После ужина Зигмунд садился за свой рабочий стол на несколько часов, записывая откровения каждого пациента и их значение в общей картине неврозов.

Считалось, что врач не должен эмоционально привязываться к пациентам. Как врач и ученый, Зигмунд был обязан держаться как бы в отдалении, чтобы беспристрастно разбираться во внешне хаотических материалах. Однако он оказывался под таким сильным нравственным и эмоциональным давлением, что забывал предостережение Аристотеля о причинах настоящей трагедии – о жалости и страхе.

Как он мог не сочувствовать этим несчастным созданиям? Особенно когда в стадии переноса в прошлое десяти–сорокалетней давности доктор Фрейд становился отцом или матерью, тетей или дядей, сестрой или братом и на него обрушивались слезы, мольбы, обвинения в отказе любить, в грубости или равнодушии… Он присутствовал при повторении болезненных сцен детства, при нем раскрывались травмы, все это опустошало и выматывало его. Перенос сознания пациента в прошлое был необходимой частью лечения, но иногда Зигмунд был так изнурен, что с трудом поднимался к себе в квартиру.

Когда он становился раздраженным из–за усталости, манжеты сорочки задирались вверх. Он спрашивал Марту, не следует ли ему «сбросить манжеты».

– Не пойму, то ли руки становятся длиннее, то ли рукава короче?

– Теплый воздух и мужские манжеты имеют обыкновение подниматься вверх. Ты думаешь, что прачки укорачивают твои рубашки? Ты знаешь, они самые красивые девушки в Девятом округе.

Затем он испытал первый серьезный недуг в своей жизни. Наряду с головной болью и непорядком с носом у него бывали небольшие недомогания: воспаление горла, вылеченное одним из ассистентов Бильрота в хирургической клинике; приступ ишиаса, когда ему исполнилось двадцать восемь; легкая ветрянка через год; инфлюэнца, когда ему было тридцать три, оставившая после себя сердечную аритмию. Он установил, что резкая боль в левой стороне груди и покалывание в левой руке указывают на возможность сердечного приступа.

После ужина он спросил Марту, не хотела ли бы она пройтись по Випплингерштрассе, через рынок Хоер к дому Брейеров. Он не сказал ей зачем. Был мягкий весенний вечер, самый лучший, как заметила Марта, для неспешной прогулки.

Он дал понять Йозефу, что хотел бы поговорить с ним в библиотеке. Там он объяснил, что у него затрудненное дыхание и он чувствует жжение в области сердца. Йозеф промолчал. Он запер дверь библиотеки, заставил Зигмунда раздеться до пояса, взял стетоскоп, прослушал сердце, сопоставляя его биение с пульсом на руке. Когда он укладывал стетоскоп, его лицо ничего не выражало.

– Йозеф, скажи мне правду: каков результат обследования?

Йозеф захлопнул крышку черного ящичка и сказал уклончиво:

– Не очень плохой. Есть перебои пульса, но такое иногда случается. Ты спишь достаточно?

– Пять часов. Просыпаюсь свежий и полный желания приступить к работе.

– Плоховато с деньгами?

– У меня никогда не было так много платных пациентов.

– Как много куришь?

– Около двадцати сигар в день. Йозеф, для медика, весь день бьющегося над пониманием неврозов, мучительно подозревать, не страдает ли он сам от умеренной или мнительной депрессии. Как ты думаешь?

– Не думаю, что тебе надо бросать курить, Зиг. Вильгельм разошелся в выводах с Йозефом Брейером;

он подозревал, что Зигмунд страдает никотинным отравлением, и запретил ему курить сигары. Зигмунд понимал, что курит чрезмерно много, но для него курение было так приятно, особенно когда он погружался в медицинские проблемы и долгие часы писал. Было подлинным мучением бросить курить. Ему хотелось потрогать карман жилета, где обычно находилось три–четыре сигары, похлопав по пустому карману, он шел и рылся в сигарных ящичках, лежавших на всех столах его приемной и в жилых помещениях.

Он свободно соблюдал самодисциплину: не закуривал, не жевал незажженные сигары. Однако период отказа от курения он описал Марте как «страдание от воздержания», оказавшееся сильнее, чем он предполагал. В течение дня бывали моменты, когда он не знал, что делать с руками. При затруднении он жаждал выкурить сигару, чтобы снять моральное давление. Временами он чувствовал себя потерянным, словно какая–то его часть отсутствовала; в самые трудные моменты удивлялся, как вообще мог думать о жизни и работе без сигар. Бывали дни, когда он не мог написать ни слова. Однако к концу третьей недели исчезло инстинктивное движение взять сигару. Он мог наблюдать, как другие курят, без чувства зависти.

Воздержание истощило его резерв самодисциплины; он не мог ни умерить объем своей работы, ни снять тревогу по поводу состояния сердца. Он начал подозревать, что Йозеф Брейер и Вильгельм Флис что–то скрывают от него. Наиболее болезненным в часы безделья был страх, что он может утратить способность заниматься научной работой. Он писал Флису: «Я не преувеличиваю ни мою ответственность, ни мою незаменимость и спокойно соглашусь с возникшей в таком случае неуверенностью и ожиданием, что болезнь сердца укоротит мне жизнь; действительно, я могу даже извлечь из этого выгоду, организуя и используя сполна отведенное мне на этом свете время».

Его монография «Защитный психоневроз» была опубликована в берлинском журнале в мае и начале июня.

Он рассматривал ее как свой наиболее важный, строго научный труд, поскольку базировался на принципе постоянства, выдвинутом Гельмгольцем, и высвобождения накопленной энергии посредством активных движений. Он возлагал большие надежды на эту работу, предчувствуя, что она вызовет значительную дискуссию. Но ее проигнорировали. Этого и следовало ожидать, ведь ни один венский медицинский журнал не принял рукопись.

Вместе с тем его статья «Описание детского церебрального двустороннего паралича» получила высочайшую оценку, была переведена на французский и приветствовалась неврологами Сальпетриера. Он не считал это справедливым. Зигмунд не горел желанием написать работу о двустороннем параличе, считая, что ему нечего добавить к существующим знаниям, и, по его собственным словам, сделал ее «как бы походя». Профессор Раймон, заменивший Шарко в Сальпетриере, цитировал целые отрывки из статьи в своей новой книге с выражением признательности. Зигмунда беспокоило то, что другие готовящиеся им статьи по неврозам также могут быть обойдены вниманием. Йозеф Брейер возразил с налетом раздражения:

– Зиг, не могу понять, что тебя удивляет. Что за наивность? Ты напоминаешь мне шуточную поговорку: «Ребекка, ты можешь снять свадебное платье, ты ведь больше не невеста». Тебя уважают в Европе как невролога, особенно в области детских заболеваний. Все, что ты пишешь по этому вопросу, с научной точки зрения разумно, основано на полностью документированных результатах, полученных в твоей приемной и в Институте Кассовица. Остальное… подсознание, сексуальное происхождение истерии и неврозов, защитный психоневроз, длинный список одержимостей и навязчивых страхов… Никому они не нужны, ибо никто не готов к ним. Ты говоришь об идеях, мыслях как о независимой сущности, о «количестве возбуждения»; психиатры и неврологи хотят говорить о «возбуждении коры головного мозга» – так они понимают идею.

– Йозеф, продолжим разговор. Написал ли ты историю Берты Паппенгейм и приступил ли к последней главе о теории?

Йозеф колебался:

– Нет. Но я читал твое описание случаев…

– Понятны ли они? Логично ли изложены?

Йозеф слегка печально улыбнулся.

– Конечно, для убежденного. Это словно еще одна религия. Верующему не нужны доказательства. Для неверующих нет доказательств.

– Но ты напишешь о своем материале в ближайшие месяцы? Прошло полтора года, как мы решили опубликовать книгу. Полагаю, что она даст нам солидную основу.

Брейер выглядел раздраженным.

– Зиг, хотелось бы, чтобы ты не говорил все время «мы». Я не психиатр, у меня нет желания заниматься неврозами. Ты знаешь об этом давно. Я специалист по диагностике и лечению внутренних болезней. Я также авторитет в том, что касается внутреннего уха голубей, это все, на что я способен.

Июнь оказался неожиданно неспокойным месяцем, что редко бывает в Вене. Однажды утром Зигмунда разбудила буря с градом, разбившим стекла в его кабинете. Через несколько дней президент Франции Карно пал от руки анархиста при посещении Лионской выставки. В то же самое время один из врачей в Городской больнице, доктор Вагасси, в память о докторе Бильроте повторил публиковавшиеся им обвинения против студентов–евреев в Венском университете, после чего поднялась новая волна антисемитизма. Профессор Нотнагель был так возмущен, что начал свою очередную лекцию по внутренним болезням с порицания и осуждения антисемитизма. Его освистали, что было неслыханным в университетах, где говорили на немецком языке. Нотнагель взял верх; медицинский факультет назначил его руководителем комитета по расследованию проявлений антисемитизма и наказанию виновных. Он обвинил доктора Вагасси, осудил нападки и заслужил аплодисменты. Зигмунд принес Герману Нотнагелю небольшой букет цветов.