7

7

К Фрейду пришел пожилой, тучный, с почти квадратной головой заместитель министра в австрийском правительстве, страдавший манией преследования. На вопрос Зигмунда, кто его преследует, он ответил:

– Каждый. Все в моем ведомстве; незнакомцы, сидящие рядом со мной в кафе; прохожие на улицах; моя семья и друзья. Они обвиняют меня в самых ужасных преступлениях.

– Как же вы узнали, что они говорят о вас?

– Я слышу их голоса. Я выработал этот нехитрый способ. Я слышу их говор, даже если они находятся в соседней комнате или на противоположной стороне улицы. Они обвиняют меня в том, что я краду документы из моего ведомства и продаю их врагу, заказываю дрянное обмундирование для армии и приобретаю недоброкачественный провиант для солдат.

– Но ведь вы не виноваты ни в чем подобном, господин Мюллер? Вы уважаемый человек в министерстве.

– Зачем же тогда плетут заговор против меня?

– Господин Мюллер, никто не устраивает заговора против вас. Голоса, которые вы слышите, это ваши собственные.

Мужчина уставился на доктора с открытым ртом.

– Что вы говорите? Я не разговариваю сам с собой. Я не сумасшедший. Я узнаю голоса.

– Голоса поступают из глубин вашего ума.

– Зачем я буду говорить сам с собой? Зачем я буду выдвигать обвинения, зная, что не виновен в преступлениях?

– Вы одержимы идеей вины. Мое лечение будет заключаться в том, чтобы установить, в чем вы действительно чувствуете себя виноватым.

Прошло значительное время, прежде чем Зигмунд узнал, что господин Мюллер, женатый, семейный человек, сошелся с молодой проституткой в Пратере и подцепил гонорею. Не посмев признаться домашнему врачу, он заразил свою жену. Зигмунд пришел к заключению, что голоса пытались внушить ему, будто он не предатель или вымогатель, а аморальный человек, который навлек неприятности на себя и на свою семью. Зигмунд убедил его признаться во всем жене и обоим отправиться к урологу. Господин Мюллер и его жена вылечились от гонореи, но обвиняющие голоса продолжали преследовать пациента!

Зигмунд был огорчен и расстроен: убежденный в правильности своей теории, он не добился успеха на практике. Очевидно, гонорея была слишком близким по времени «преступлением» и не она возбуждала голоса. Он углубился в прошлое Мюллера, но выудил всего лишь страх перед отцом, сочетавшийся с непонятными тревогами и враждебностью к старшему Мюллеру. Казалось, что пациент обременен грудой провинностей в отношении отца, однако тщательное исследование показало, что Мюллер был хорошим и щедрым сыном. Зигмунд так и не решил проблемы.

У неудач словно было собственное расписание: хорошо образованный, вежливый тридцатилетний мужчина пришел к нему с иной одержимостью. После смерти отца он перестал ходить по улицам Вены из–за жгучего желания убить каждого встречного. Опасаясь поддаться тяге к убийству, он целыми днями сидел взаперти в своей квартире, разрушив собственную карьеру. В тех случаях, когда ему приходилось выходить на улицу, он считал обязательным удостовериться, куда скрылся тот или иной прохожий, дабы быть спокойным, что это не он спрятал тело. Подобно молодой женщине, воображавшей, что она повинна в каждом преступлении, о котором сообщалось в «Нойе Фрайе Прессе», он думал о себе как о «разыскиваемом убийце».

Зигмунд не мог найти решения, хотя каждый раз, когда в ходе анализа они углублялись в детство пациента, возникала гигантская фигура отца: резкого от природы, требовательного к дисциплине. Сын не любил отца, по сути дела, противился ему большую часть своей жизни. Каким же образом, спрашивал себя Зигмунд, смерть отца могла навязать одержимость сыну и у него возникло желание убить каждого встречного? Интуитивно он понимал, что здесь есть связь со случаем господина Мюллера, слышавшего голоса, причем отец выступал общим фактором. Он не мог определить, в чем же тут дело. Требовалось исследование!

Однажды он принял пациентку, направленную коллегой из Института Кассовица. Интеллигентная девушка, она ненавидела служанок в родительском доме, ссорилась с ними, а они либо уходили сами, либо их увольняли. В доме сложилась нетерпимая обстановка. Ее привела мать. Удобно усадив ее, Зигмунд спросил:

– Не можете ли вы рассказать о мотивах вашей ненависти к служанкам? Вы должны раскрыть мне мотивы, врачей обманывать нельзя.

– Вульгарность этих девок! – выпалила она. – Они испортили все мое представление о любви. Я знаю, чем они занимаются в свободные дни. Они имеют половые сношения с солдатами и рабочими. Можно ли думать красиво о любви, если знаешь, как вульгарно это делается?

Зигмунду пришлось подумать. Он понимал, что она давала честный ответ, рожденный ее сознанием, однако полагал, что сказанное ею отражало защиту, сокрытие другой мысли, неприемлемой и нетерпимой для рассудка, открывало выход избытку психической энергии.

– Пожалуйста, ложитесь на кушетку. Я сяду за вами. И не смотрите на книги и произведения искусства на стене. Посмотрите на свою собственную жизнь. Взгляните в прошлое, где, я полагаю, скрывается проблема. Расскажите о самом ярком эпизоде вашего детства.

Молодая женщина сказала мало, да и изложенное ею подверглось ее же мысленной цензуре и не могло быть использовано. Зигмунд был в отчаянии, пытался применить ложные заходы, задавал не относящиеся к делу вопросы, оказывал нажим на пациентку. Это усилило ее враждебность и воинственность. Такое случалось и ранее, когда ему не удавался контакт с пациентом по причине предвзятого представления о характере болезни или же запоздания с выявлением ключа. Он злился на самого себя, сетовал на нехватку умения, но успокоился, вспомнив итальянское выражение: «Самое красивое слово в любом языке – «да», самое полезное – «терпение». Почти целый месяц он не мог побудить ее смело оценить сцену, вызвавшую ее одержимость.

– …Я вижу маму… чужого мужчину… не папу… в постели… предающимися любви… обнаженными… Я могу видеть все, слышать все животные звуки… противно и вульгарно… это вызывает отвращение.

Зигмунд отвечал монотонным голосом:

– Это мог быть кто угодно. Вам не повезло, что вы столкнулись с этим. Настроило ли это вас против матери?

– …Нет. Я ее нежно люблю. Сначала я думала, что следует уйти из дома, переехать к бабушке. Мне было трудно взглянуть в глаза мамы. Но я не могла ее бросить. Она для меня дороже всего на свете.

– Разве вы не видите совершенной вами подмены? Вы не сердитесь на служанок на самом деле, не верите, что они опошляют и огрубляют любовь. Кто–то очернил любовь в ваших глазах, но этот кто–то человек, которого вы не хотели бы видеть в роли очернителя. В порядке защиты вы устранили этот образ и заменили его образами служанок и солдат. Надеюсь, теперь вы найдете в себе силы простить вашу мать или по меньшей мере понять ее? Это мог быть такой период в ее жизни, когда она была несчастна. В то время вы не могли этого понять, вы были слишком молоды. Вы повзрослели и должны сочувствовать ей. Если вы преуспеете в этом, вы смело оцените подавленную сцену и изгоните ее из памяти. Вместе с ней исчезнет и одержимость по отношению к служанкам.

Это и произошло, хотя доктору Фрейду пришлось повторять свое внушение в течение еще одного месяца. Когда мать пришла оплатить счет, она сказала:

– Не знаю, как вы добились этого, господин доктор, но это Богом послано нашей семье.

В этот же день к нему обратилась новая пациентка, которая мыла руки по тридцать – сорок раз в день и не прикасалась ни к чему в доме без перчаток. Это был обостренный страх перед пылью, с которым Зигмунд уже встречался. Он спросил:

– Фрау Планк, сколько времени прошло после того, как вы видели на сцене или читали «Макбет»?

– Господин доктор, я не вижу связи.

– Помните, когда леди Макбет замыслила убить короля? Затем она все время пыталась смыть кровь. «Все ароматы Аравии не омоют этой маленькой руки».

– Вы намекаете, что я убила кого–то?

– О нет. Шекспир мыслил символами. Вы так же часто моете другие части тела, как руки?

Щеки женщины зарделись. Она ответила высокомерно:

– Какое вам дело до того, как часто я мою другие части тела?

Он сохранил выдержку.

– Фрау Планк, как раз вы и ответили на мой вопрос.

– Что же, хорошо, – вспылила она. – Я подмываюсь каждые полчаса. Какое это имеет отношение к моему нервному состоянию?

– Это симптом. Конечно, вы знаете, что стараетесь смыть не пыль?

– Что же я тогда стараюсь смыть? – спросила она с вызовом.

– Чувство вины.

Фрау Планк уставилась на него широко раскрытыми глазами, а затем зарыдала. Но она продолжала молчать, и, чтобы подойти к существу, потребовалось много сеансов.

– Как вы узнали?

– В моей практике были и другие случаи мизофобии, боязни грязи, и все они были результатом некоей формы проступка, которого не может приять пациент и который старается удалить из своего сознания.

Она ответила хриплым голосом:

– Я изменила мужу. Встретила мужчину, вскружившего мне голову на какое–то короткое время. Примерно два месяца мы встречались в полдень у него дома.

– И эту неверность вы стараетесь вычеркнуть из вашей памяти?

– Я чувствую лишь угрызения совести. Но невозможно жить день и ночь с этим чувством, ведь есть муж, дети и родители, за которыми надо ухаживать. Я решила утопить эпизод в глубине моей памяти.

– Сегодня у меня была пациентка, сказавшая мне: «Однажды со мной случилось нечто неприятное, и я старалась всеми силами отторгнуть это и не думать о случившемся. Наконец мне это удалось, но взамен появилось другое расстройство, от которого я никак не могу избавиться». Ваша одержимость в отношении грязи представляет подмену неприемлемых вами воспоминаний. Но вы больше страдаете от навязчивой мысли, чем от чувства вины. Не пришло ли время открыто взглянуть на то, что вы сделали, простить себя и освободиться, чтобы быть внимательной к мужу и детям? Если вы позволите нынешней одержимости развиваться, она буквально сожрет ваше психическое здоровье. Если же вы считаете, что не можете простить себе и избавиться от чувства вины, тогда, возможно, следует рассказать об эпизоде мужу. Это будет болезненно, но большинство любящих мужчин и женщин умудряются разрешить проблему. Это также может освободить вас.

Приходили старые и молодые, богатые и бедные, мужчины и женщины, заболевшие и не имевшие ранее возможности поговорить с врачом. Пришел молодой человек, который не мог испражняться, хотя и толстый кишечник, и задний проход были совершенно нормальными. Зигмунду стоило большого труда выяснить, что в результате какой–то путаницы в детстве у этого молодого человека возникла фобия, будто испражнение подобно семяизвержению из мужского органа, что казалось ему отвратительным. Посетила Зигмунда женщина, страдавшая от аритмомании, считавшая каждую ступень лестницы, каждую половую доску, подсчитывавшая даже время мочеиспускания, чтобы убедиться, встанет ли она при счете сто. Стало ясно, что это также акт защиты, отвлекавший от соблазнительных сексуальных грез, становившихся со временем все более навязчивыми, а впереди не было видов на любовь и брак. Пришел молодой человек, которого старший по возрасту кузен склонил к анальному сношению, а он сам под влиянием чувства вины осуществил такой же по характеру реванш в отношении младшей сестры. Он мучился навязчивой мыслью, что полиции известно о его преступлении, что за ним следят день и ночь. Ему повсюду мерещились полицейские; четыре–пять раз в день он пытался пойти в полицейский участок, чтобы признаться в содеянном, и каждый раз убегал в испуге.

Обращалась женщина, одержимая змеями; они виделись ей в ножках стульев и столов; как это было у Берты Паппенгейм и фрау Эмми фон Нейштадт, в змеи превращались ленты для волос, тесемки, пояса… Зигмунд и Иозеф Брейер независимо друг от друга пришли к мысли, что змея представляет первичный сексуальный символ, подменяющий пенис. Женщины, считавшие себя виноватыми в таких фантазиях и желаниях, перевоплощали образ фаллоса в образ змеи. Зигмунд пришел также к выводу на основании показаний пациентов и чтения литературы, что ящик представляет собой универсальный сексуальный символ матки.