Просто бомба

Просто бомба

– Здрасьте, документы предъявите, ажаста, колюще-режуще-огнестрельно-наркотические... – продолжает без остановки мент заученную фразу.

– Не, не, у нас ничего нет...

– Прямо ничего нет? Музыканты и без косячка? Да ну, не может быть! – смеется второй мент, и в его улыбке нет и тени веселья, – вещи давайте посмотрим.

Тут все просто: они остановили нас, чтобы найти в наших карманах наркотики и вытрясти потом денег, угрожая тюрьмой, сумой и всеми сопутствующими приключениями. Музыканты – значит, наверняка есть что-нибудь запрещенное. Звучит обидно для музыкантов, вообще, хотя, надо признать, в нашем случае обоснованно. Есть среди нас такие, у которых часто бывают полные карманы запрещенного. Не будем указывать пальцами. Мы идем своей маленькой толпой по Лиговке от Фишки к вокзалу, шутим про взрывные панк-рок вечеринки и про то, что наши концерты – это проста бомба... Кто-то первым замечает зацепившийся за нас взгляд ментов, стоящих где-то впереди. Он чувствует, что сейчас, вполне вероятно, начнется что-то неприятное, он умолкает, продолжая улыбаться, но уже не от того, что весело, а только для того, чтобы не переставать улыбаться, чтобы ментам было видно, что улыбка не исчезла с их появлением. Остальные, пока еще ничего не замечая, продолжают смеяться, один за одним затихая, почувствовав опасность. Опасность. Смешно даже, какая опасность? Они вроде как охранники порядка и покоя мирных граждан, мы вроде как раз те самые мирные граждане, но – опасность. Ничего хорошего от встречи мы не ждем, несмотря на то, что после истории с бомбой запрещенного у нас с собой нет. Вчера, уходя из клуба, открыв дверь служебного входа, Лёнька обнаружил на улице такое количество нарядов ППС, ОМОНа, кинологов с собаками, что ему не захотелось выходить наружу со всем содержимым его карманов. Сзади уже подпирали охранники, которым надо было скорее очистить клуб от посторонних. Размышлять особо времени не было, и он на всякий случай «доел» все свои запасы запрещенного прямо там в дверях, не выбрасывать же. Я, честно говоря, думал, у него пена изо рта пойдет, но он даже глазом не повел. К вечеру, правда, он начал трястись и покрываться мурашками, налег на алкоголь и в итоге все же подустал – наблевал в такси, но в целом держался очень бодро. В общем, ничего запрещенного у нас нет, соответственно, нам вроде как ничего не угрожает, но неприятное ощущение все равно присутствует, как у собаки Павлова, условный рефлекс. Может в Европе это происходит как-то не так, но в России, думаю, меня поймет каждый.

Мы останавливаемся. Никто не торопится искать документы. Я смотрю на Лелика и вижу гнев у него на лице. Лелик молод и бескомпромиссен, любое ограничение его свободы вызывает в нем раздражение. Лелик не любит государства и границы, потому что все люди – братья, а земля – это общий дом. Лелик отрицает законы: «мне не нужен закон, чтобы отличать хорошее от плохого». Лелик совершенно уверен, что не совершил ничего плохого, и он не понимает, почему он, свободный человек, обязан подчиняться приказам этих не самых приятных ему людей? На самом деле мы все испытываем похожие эмоции, но воспринимаем эту проблему более философски, в таком ключе, что через сотни тысяч лет, когда люди действительно будут друг другу братьями, не будет ни границ, ни законов, ни денег, и, конечно, не будет ментов. А пока нужно смириться с тем фактом, что мир полон всего вышеперечисленного, и существование в этом мире требует определенных компромиссов. То есть теоретически вы можете уйти в глухую тайгу, основать там коммуну со своими порядками, но только что-то редко кто так делает... Да, через сотни тысяч лет, при условии, что люди не перебьют друг друга и не уничтожат к чертям планету, все будет хорошо, а пока нет. Пока мы стоим перед ментами, требующими от нас показать им содержимое наших карманов, и изо всех сил глазами говорим Лелику, что нет смысла доказывать им, что само их существование – плевок в лицо свободолюбивому человечеству, кривая усмешка капитализма...

Менты мысленно отвечают мне: «Чоооо!? Это кто плевок на...?». Тем более мы рискуем опоздать на поезд. Но Лелик молод и бескомпромиссен. «Это с какой стати? Мы не будем вам ничего показывать!» – говорит он. Менты в легком недоумении.

– Да! Мы не будем вам ничего показывать, грязные прихвостни режима, – тихонько, так, что только я его слышу, говорит Лёнька противным голоском шакалов из советского мультика про Маугли. – А теперь, – продолжают шакалы, – перейдем к вашим обязанностям.

– Вы! Вы должны представиться и документы... предъявить документы. Покажите документы! И путевой лист предъявите! И бляху! – Лелик сбивчиво пересказывает памятку по общению с полицией. Голос его дрожит от негодования, давая ментам намек на слабость.

Я слышу, как за спиной у меня Димон тихонько переговаривается с Лёнькой:

– Он сказал "Б Л Я Х А"?

– Не-не, он сказал: "предъявите, бляха", – отвечает Лёнька, – «предъявите, бляха, путевой лист», так им и сказал.

– Дерзко!

– По-пацански!

Менты похожи на периферийных гопников. Собственно, они, наверное, и есть периферийные гопники, просто в форме. Лица у них вроде бы и не грубые, с правильными чертами, но какие-то неприятные, недобрые, с пустыми глазами. Как будто это и не лица совсем, а маски, снимут их вместе с кепками и положат на полку. Короткие стрижки с челками - прическа из дембельского альбома, гнусавые голоса, съедающие куски матерных слов: «Документы, ...ля, чо, на...?». Они по-военному как бы ругаются матом, но при этом как бы и не ругаются. Форма и устав, призванные привести всех к единому стандартному благообразному виду (в данном случае поднять до минимального необходимого уровня), не справляются с задачей. Они как братья близнецы, но вместо молодцеватости и выправки от них веет какой-то помятостью, безнадежностью, одинаковыми унылыми историями из маленьких заброшенных городов. О том, как все детство и юность они, точно так же как и их сверстники, ненавидели ментов. Ну, не то, что ненавидели, но кто их любит? Даже в детском саду уже давно не играют в доблестных милиционеров. Им никто не верит. В двадцать вернулся из армейки, бухал, отмечал свободную жизнь. Пора искать работу. Работа кругом дерьмовая, зарплата нищенская. Из корочек образовательных учреждений – школьный аттестат и военный билет. Что делать? Учиться? Уехать? На что учиться? На что жить? Куда ехать? Колян пошел в ЧОП, просиживает штаны на проходной, Саня в менты – там пенсия, зарплата, отпуск, форма. Какая-никакая, а власть. А больше никуда и не зовут. Выбор небольшой. Так он оказался в милиции. Это ведь не навсегда. Так вышло. Внутри там и подавно выбирать не приходится, круговая порука – если ты не со всеми, не удержишься. Этот этому заносит, тот – друг начальника отдела. Вверх по служебной лестнице: от ППСников до генералов – все в одной связке, и ты в самом низу. Ниже только гастарбайтеры, но они вообще ни на что не влияют, они в этой пищевой цепочке даже не травоядные, а вообще трава. Постепенно привыкаешь. А что ты можешь поделать? Жалобы писать? Так заявление «по собственному желанию» без даты лежит подписанное у начальника в сейфе. Тут свои правила... и план никто не отменял – хочешь, не хочешь, а палку сделай. Квартиру обещали – обманули... Зарплаты как у дворников: кто будет за такую зарплату жизнью рисковать? Постепенно привыкаешь, не замечаешь даже...

«И это их нисколько не оправдывает, – говорит Лёнька, хотя я не говорил ни слова, – Человек должен всегда оставаться человеком. Должен пытаться оставаться человеком. Пока он борется – он человек. Пока дух не сломлен – у него будут силы. Сломленный уже не встанет». Немного странно слышать это от человека, который, вчера был в таком состоянии, что... ну, разве что в штаны себе не наложил. «Ты бы вчера, когда чесался и плевался, как животное, себе об этом напомнил!» – говорю я ему, но на этом наш диалог заканчивается.

– Кто-то, ... умный очень, – говорит мент в ответ Лелику и не торопится доставать документы. Ему так же как и Лелику эта ситуация кажется унизительной: с какой стати он должен показывать удостоверение какому-то истеричному малолетнему торчку с татуированными кистями?

– Если вы отказываетесь предъявить удостоверение, значит, я имею право просто уйти.

Вы не имеет права требовать от меня... а я имею право, – Лелик опять сбивается, голос у него становится писклявым.

– Я тебе-вам уйду, на... – говорит мент. – Я тебе покажу права, на...

Лелик уже быстро набирает (или делает вид, что набирает) на телефоне номер: «Алло, здравствуйте, мы находимся на Лиговском проспекте. Тут два человека в милицейской форме требуют от нас предъявить документы, пытаются произвести досмотр вещей. Свои документы они предъявлять отказываются, угрожают физической расправой. Поскольку настоящий милиционер не может себя так вести, я подозреваю, что это оборотни в погонах...».

Мент потянулся было к Леликовскому телефону, но, видимо, передумав, достал удостоверение и показал Лелику: «Ладно, не хотите по-хорошему – будет по-плохому, поедем в отделение. Административное задержание», – мрачно говорит он. Второй показывает удостоверение.

Затем бурчит что-то в рацию: «...у нас там понятые еще остались?». Рация хрипит в ответ.

Идти пешком с инструментами мы отказываемся. Нам вызывают дополнительный наряд, и мы едем в отделение кортежем. Лелик чувствует себя человеком, которого силы зла пытались втянуть в какую-то жуткую унизительную авантюру, но ему удалось с честью выдержать все испытания, не уронив собственного достоинства. Лёнька настроен более пессимистично: «По-моему, мы зря поехали кататься с этими ребятами. Мало того, что на поезд опоздаем, нас там еще и окучат по полной программе», – говорит он мне на ухо. Лёньке есть от чего предполагать такой ход событий. Как-то летом в Москве он пил пиво с ребятами у метро Сокольники. Вы, может быть, слышали эту историю... Встреча с ментами тогда для Лёньки закончилась на следующий день утром. Ничего не соображающего, его выкинули из отделения, всю ночь их лупили дубинками через картонные коробки, чтобы не оставалось синяков и били электрошокерами. Протокол о том, что они напали на ментов Лёнька так и не подписал. Про эту историю потом много говорили, даже по телеку показывали. Подключались правозащитники, писали жалобы... Служебное расследование нарушений не выявило. Начальник ОВД так и сказал: «Я своих парней в беде не брошу!». «Главное в коллективе – это чувство локтя!» – согласен с ним Лёнька.

В отделении нас передают какому-то усатому капитану, дядьке постарше и поспокойнее, чем те, что пристали к нам на улице. Лицо у него вполне нормальное, не такое как у тех двоих. Обычный такой нормальный мужик из поколения наших родителей. На нас он не реагирует никак, молча ведет нас за собой. Мы проходим мимо обезьянника, из которого на нас грустными карими глазами смотрят какие-то узбеки, мимо окошка дежурного и попадаем в узкий коридор, откуда нас загоняют в небольшую комнатушку с пластиковым окном с решеткой, протертым и рваным линолеумом на полу и советским канцелярским столом посередине – лакированная фанера на железных ножках. Туда же заводят понятых, двоих парней со скорбными лицами. Мы галдим, требуем объяснить причины нашего задержания, требуем немедленного освобождения, объявляем певческую голодовку. Лёнька даже затягивает «Интернационал» мимо нот. Мы требуем адвоката, право на звонок, пятьдесят на пятьдесят и помощь зала. Усатый молча пишет что-то в бланке протокола, потом смотрит на нас спокойным ровным взглядом, и говорит понятым: «... так, задержаны... э... ну вот документы, произведем личный досмотр». В глазах его нет особого энтузиазма, он не собирается вымогать из нас денег, он не ненавидит нас, ему, в общем, на нас плевать, он просто делает свою работу. Усатый поочередно заглядывает в наши гитарные кофры и рюкзаки, выкладывая на стол всякие мелочи, с интересом разглядывает барабан, тарелки и педаль Димона, но не находит там ничего запрещенного. У Лелика в сумке он находит стопку журналов «Ножи и Вилки» которую попросили передать кому-то в следующем городе.

– Это что? – спрашивает Усатый.

– А это журналы против ментов! – отвечает Лелик.

Мы хватаемся за головы и за животы от смеха, но Усатый спокойно листает пару журналов и откладывает. Видимо, они не производят на него особого впечатления. Наконец он доходит до последней Лёнькиной сумки, он открывает большой внешний карман – что тут? Лёнька делает большие глаза и, молча, начинает глупо улыбаться. Усатый воспринимает это как знак. Значит, все-таки не зря понятых искали. Мы тоже начинаем нервно переглядываться: черт его знает, что там у него. На самом деле в кармане Лёнькиной сумки леопардовые трусы-стринги и шапка, в которую Лёнька вчера вечером наблевал в такси, да так и оставил до лучших времен. Шапку ему после концерта подарил кто-то из парней из Casualties, с которыми мы вчера вместе должны были играть, так что даже заблеванная она представляла ценность: «Положу в карман, при случае постираю». Леопардовые стринги мы с Димоном подарили ему в Тольятти на день рождения с месяц назад. Думаю, они ему понравились, потому что в тот же вечер в них и только в них он ходил в магазин за пивом, что для Тольятти, прямо скажем, было достаточно смело. Тольятти – город высокой морали, сексуальная раскрепощенность пока еще не пришла туда в полной мере. В том плане, что там и за серьгу в ухе еще можно получить в зубы. Крепкие моральные устои делают общество сильнее.

Усатый достает шапку, на ощупь чувствует, что внутри что-то есть, он открывает ее. Лицо его морщится, даже до меня доносится отвратительный запах протухшей блевотины. Мы переглядываемся, беззвучно хихикая. Он брезгливо кладет ее на стол и еще более брезгливо лезет дальше в карман, нащупывает что-то, достает... В его руке мятые леопардовые трусики стринги. Мужская модель с мешочком спереди.

«Да что же вы за люди-то за такие!» – срывается у него. Понятые начинают ржать в голос. Он рвет протокол: «Забирайте свое дерьмо и проваливайте отсюда!»

Мы уходим. Скоро поезд, надо спешить. Жизнь несправедлива, содрать с нас денег хотели одни, а заблеванная шапка досталась Усатому, который, возможно, вполне приличный человек.

У вагона мы встречаемся с Болотиным. Редкий случай, когда я так искренне рад его видеть. Надеюсь расспросить его о вчерашнем. Все шутят на тему бомбы, но толком никто не знает, что там произошло. Дело было так: мы играли на реально большом фестивале. Почти с десяток известных команд из России и Европы, и даже одна из Штатов - Casualties. Огромный клуб битком, около трех тысяч человек по билетам. Наше выступление. Мы играем один из бессменных хитов BandX «Дорога в ад». Песне больше десяти лет, мы все ее дружно ненавидим, она надоела уже даже Болту. Песня слишком тупая даже для панк-рока: примитивный текст, банальные гитарные рифы, но... но публика требует ее каждый раз, это хит. Шлягер, как говорит Лёнька. Мы играем. Димон лупит что есть мочи, бочка с малым, упакованные в хэт, рассекаемые брейками по томам с крешем и райдом, задают точнейший ритм, заставляющий толпу скакать козлом. Божественный танец пого. Димон крут, и он это знает. Лелик выпиливает какое-то техничное хевиметаллическое соло. Это, конечно, ужасно. Мы постоянно ругаемся с ним из-за этого. Лелик, это панк-рок, никаких соло, вообще, никаких! Тем более, эти твои тирли-тирли-тирли-тирли. Если ты уж совсем никак не можешь без соло, то не больше трех нот! Запомни не больше! Лелик смущенно кивает головой. На самом деле эти разговоры бесполезны, где-то внутри у Лелика живет лохматый металлист в лосинах и высоких кроссовках, металлист этот бессмертен. Стоит зазеваться – и он вылезает наружу. Болт только спел припев, и прикидывает, как ему поэффектнее поставить ногу на монитор так, чтобы он не опрокинулся. Напольные мониторы ужасно неустойчивые, но Леликовское соло его сбивает, вместо крутой рок-позы у монитора он вынужден показывать Лелику кулак – ну-ка немедленно прекращай эти свои запилы! Лёнька играет практически не шевелясь, только пальцы левой руки ходят по грифу, да мелькает медиатор в правой. Он стоит, откинув голову, на нем темные очки, в уголке рта дымится сигарета, он расслаблен и уверен в себе. Похоже, он опять пьян, играет он ужасно – грязно, неровно, но с большим удовольствием. Ну а я... я сосредоточен на своей партии, мне надо попадать в Димона – ля, замолкаю, три удара по малому, ми, фа, соль, ля, замолкаю, три удара по малому, ми, фа, соль, ля.

Лелик наконец замечает злобные знаки Болотина, внутренний металлист умолкает, вместо него появляется соло на четырех нотах в октаву. Зал в восторге, публика заводит огромный хоровод - серкл пит из пары сотен человек. Болт возвращается к монитору, ставит на него ногу, делает «крутое лицо» и начинает в такт вертеть микрофон, держа его за провод. Что-то начинает страшно вонять, и он понимает, что все его кривляния пропадают зря – от зала его отделяет столб дыма. Под монитором лежит зеленая брезентовая сумка, из нее прямо ему в рок-лицо нагло идет дым. Он хватает сумку и несет ее к левому краю сцены к охраннику. Очень раздражен. Уже второй раз только он ставит ногу на монитор, как что-то ему мешает. То Лелик со своим чертовым соло, то эта долбанная сумка. Он злобно отдает сумку охраннику: «Вот, уберите эту хреновину, будьте любезны, нам это мешает».

На следующей песне концерт оканчивается. В коридоре охранник заливает сумку водой из чайника и обнаруживает внутри будильник на батарейках, какие-то провода, ведущие к замотанным изоляцией коробочкам... В сумке бомба. Он звонит в милицию. Звукорежиссер отрубает аппарат на сцене. Мы не успеваем понять, что происходит. Лёнькин комбик почему-то не сразу отключается, и он еще с минуту наигрывает что-то в тишине, пока не замечает, что все уже давно остановились. К Болту подходят два мента с охранником. Они быстро о чем-то переговариваются, и он возвращается к микрофонной стойке. «Друзья, – говорит Джонни Болт, – к сожалению, мы вынуждены прекратить концерт». «Уууу» - огорченно гудит зал. «Похоже, что кто-то пытался нас взорвать, так что теперь надо спокойно и быстро всем выйти из клуба». Снова огорченное «Ууууу». Доносится крик «ACAB! Опять мусора все испортили!». «Друзья, на этот раз это не звонок о заложенной бомбе, бомбу нашли по-настоящему. Вы видели, она дымилась вот тут на сцене, все серьезно, поэтому надо расходиться. Нам тоже очень жаль, что так вышло, но, слава богу, это не последний концерт, хотя, похоже, что мог бы». Несколько голосов из зала орет: «Так уже нашли бомбу-то, че теперь останавливаться?». Настоящие тусовщики, ничем их не возьмешь. «Тут уже полно милиции, а скоро будет еще больше, – говорит Болт – так что в любом случае на сегодня это, к сожалению, все. Простите, друзья, не мы в этом виноваты, мы обязательно устроим еще концерт». В зале действительно становится все больше милиции, толпа потихоньку вытекает на улицу. Мы сматываем провода и, подгоняемые ментами, идем собираться в гримерку. Клуб огромный, в нем аж три гримерки. Это, конечно, удобно, с учетом того, сколько тут сегодня групп, музыкантов, гитар и всякого их барахла. Наша гримерка самая маленькая, зато тут всего две группы: мы и Casualties. Нас, видимо, как наиболее неадекватных панков, отселили. Все группы, что играют сегодня, достаточно известны. Нас раскидали по гримеркам как-то случайно, но, вообще, в засценном мире существует строгая гримерочная иерархия: самая крутая группа тусуется в отдельной гримерке, группы поменьше – все вместе в общей гримерке, самые неизвестные группы ставят свои гитары у барной стойки. Конечно, это логично, они такие беспонтовые, что гримерки им не полагается. Пусть сгорят в аду на медленном огне те, кто это придумал: три четверти групп, в которых я играл, ставили свои гитары у барной стойки. «Ну, пойми, чувак, гримерок мало, а групп много! Все не поместятся! Если удается всех разместить – я всегда размещаю», – объясняет мне организатор. Ладно, пусть не горят в аду. Вообще-то, мне плевать, где стоит моя гитара, какая разница? Главное, чтобы ее не сперли.

Мы вваливаемся в гримерку, стулья завалены шмотками. Хорхе с Джейком из Casualties сидят на полу и пьют пиво. «Эй, вы, старые говнари, собирайтесь, концерт окончен», – говорит Лёнька ласково. Мы собираем шмотки и уже на английском пытаемся объяснить им, что концерт действительно закончился. Джейк долго что-то шутит в ответ, ему все кажется, что это мы неудачно или непонятно из-за плохого английского шутим. «Bomb, blast..? Blast beat!? Yeah!» – он играет на воображаемых барабанах. Но вот в гримерку заваливаются менты с автоматами и грозно нас подгоняют, вместе с организатором возвращаются их басист с барабанщиком, парни наконец врубаются, что мы не шутим. Они делают удивленные лица.

– Бомба? Нихрена себе у вас тут в России концерты.

– Да, обычное дело, – говорит Димон. – Could you pass me the beer?

Мы, конечно, ко многому привыкли, но бомба для нас дело все же необычное. Все приятно возбуждены, приятно от того, что мы явно не взорвались, и скорее всего уже ничего нам не угрожает. В то же время кто-то пытался нас взорвать – как не крути, это делает нас немножко героями, значимыми фигурами, хотя по большому счету мы к этому не имеем никакого отношения. Определенно, сейчас происходит та самая история, которую мы потом будем рассказывать друзьям. Интересно. За сценой по коридору бродят взбудораженные, слегка пьяные музыканты, у всех похожие эмоции. Кто-то расстроен, что не успел сыграть, кто-то его утешает, что нечего париться, бабло все равно уже заплатили, зал был полный, музыканты не слажали – можно считать, что все прошло круто, концертов еще миллион будет, а тут такая история! И только бедный организатор концерта Стейк бегает по всему зданию, как ужаленный, решая миллион свалившихся на него проблем. Мы договариваемся погулять по городу с парнями из Casualties. Стейку, похоже, сегодня будет не до них, а нам, конечно, в радость пообщаться со знаменитыми заграничными коллегами. В дверях служебного входа Лёнька замечает ментов с собаками и съедает все свои запасы наркотиков, испугавшись, что собаки вместо бомбы найдут его, а Болотин замечает кучу телекамер, набросившихся на Стейка, и ничего не съедает, но планы его меняются. «Так, парни, вы тусуйтесь с Casualties, меня не ждите, я сегодня поеду к Маррадеру, завтра встретимся у поезда», – он бодрой походкой направляется к телекамерам. «Здравствуйте, я Иван Болотин из группы BandX. Дело в том, что бомбу первым обнаружил я... Вы, конечно, спросите, что я почувствовал, когда увидел дымящуюся сумку... Я просто понял, что кто-то должен унести ее оттуда, пока не случилось непоправимое...». Дожидаться его действительно не было смысла, еще несколько часов после Болотин с большим удовольствием в красках рассказывал различным каналам и газетам, как он спасал посетителей и обезвреживал бомбу. Рассказывал он очень искусно, вроде бы даже не привирая, лишь слегка приукрашивая, но выходило у него удивительно геройски, как в голливудском фильме, ну разве что только он не летал по небу с буквой S на груди. Настолько складная и красивая у него получилась история, что вскоре он сам в нее поверил и впредь даже не сомневался, что все так и было, и страшно обижался, если кто-то из нас ему намекал, что к сумке этой он притронулся, вообще, случайно.

Итак, мы встретились у вагона. Болт в прекрасном расположении духа. За утро он три раза видел себя по телеку, но хоть он и провел несколько часов с журналистами и ментами у клуба, и даже ездил потом со Стейком в отделение (туда ездили еще две съемочные группы, так что и он посчитал своим долгом) практически ничего нового он рассказать он не может. Пятьсот грамм тротила и еще килограмм болтов и гаек, при такой плотности народа без жертв бы не обошлось точно. Всем крупно повезло. Пока никого не нашли... «А что, Болта бы убило болтом, очень романтично, а? Ты мог бы дать по этому поводу интервью!» – перебивает Болотина Лёнька. Джонни Болт морщится: «Это все для группы, вот NoFx могут себе позволить выступать с баннером сорок на шестьдесят сантиметров, они и так уже известны всему миру, им дальше некуда, если мы будем всему миру известны, мы тоже, знаешь... и потом я действительно был там и нашел эту чертову бомбу!» Они быстро успокаиваются, Болт продолжает: «Есть какие-то видео с камер наблюдения, допросили Стейка, администрацию клуба и еще несколько человек... Все подозревают, конечно, фашистов, но менты по этому поводу заявлений никаких не делают, завели дело за незаконное хранение оружия и боеприпасов. Вот вроде и все».