Монокоммуна

Монокоммуна

Мы в Барнауле и будем здесь еще целую неделю. Случилось это вот как: обычно у музыканта есть две руки. Когда музыкант выступает, на него смотрят несколько сотен, а бывает и тысяч человек. Ему надо, чтобы обе эти руки выгодно смотрелись, надо, чтобы они что-нибудь делали. Чтобы они не висели как веревки, чтобы было видно, что он старается, что ему там, на сцене, весело, хорошо и совсем не страшно, и чтобы публике от этого тоже становилось весело и хорошо. Так вот, гитаристам в этом плане удобно, их руки заняты гитарами, у барабанщиков руки заняты барабанами, у клавишников –клавишами. Все при деле. И только у вокалистов рот поет сам по себе, его не надо ни держать руками, ни нажимать на него, ни дергать. Максимум, что может потребоваться – это держать микрофон, и то при условии, что он не установлен на стойке. Бедным вокалистам вечно приходится выдумывать, чем же занять свои руки: они воздевают их к небу, лупят кулаками невидимых противников, танцуют, сгибая их в локтях. В отличие от всех остальных музыкантов, процесс игры не заставляет их находиться в каком-то определенном положении, они свободны выбирать, как им стоять, ходить или бегать, и им приходится мучиться свободой этого выбора. Джонни Болт в этом плане был классический вокалист. За много лет на сцене он так и не смог придумать никакого определенного стиля поведения. Впрочем, у него была одна фишка, подхваченная у иностранных хардкорщиков – когда ему не нужно было петь, он хватал микрофонный провод в метре или около того от микрофона и раскручивал его в вертикальной плоскости или горизонтально над головой. Фишку эту не любили ни мы, ни клубные звукорежиссеры, у которых просто сердце кровью обливалось, когда они это видели. В отличие от Болотина, они были в курсе центробежной силы, и знали, что Shure sm58 (самый популярный сценический микрофон) стоит полторы-две сотни долларов. На их глазах Болотин раскручивал эти две сотни на веревке, и ох как часто соединительный разъем не выдерживал, и микрофон улетал куда-нибудь, в лучшем случае, в пол, а в худшем – в толпу или Лелику в голову. После этого микрофон, как правило, навсегда замолкал, а Болт делал удивленное лицо: как же это, мол, такое могло произойти? Срочно дайте другой микрофон! Мне же надо петь! Может, вокалисты, у которых Болотин подрезал эту фишку, носят с собой запасные микрофоны или перед шоу приматывают микрофон к кабелю скотчем, не знаю. Болт то ли считал это ниже своего достоинства, то ли ему просто было все равно, но из концерта в концерт он крушил микрофоны и окружающих, вызывая праведный гнев.

На предыдущем концерте Болт в очередной раз принялся вертеть микрофоном. Лелик, завидев это, испуганно спрятался за колонкой, я спрятался за Леликом, микрофон вращается, Болт трясет головой, вдруг бам - Болт попадает микрофоном себе по зубам. Изо рта его хлещет кровь, он кое-как допевает песню, оборачивается к нам, и тут обнаруживается, что переднего зуба у него больше нет.

Болт возвращаться на сцену без зуба отказывался: «Я же вокалист, на меня все смотрят, а я буду без зуба, нет, так не пойдет!» Все стали по очереди его утешать, мол, все окей. Одетый с иголочки Лелик, поправив веганский клепаный ремень с interpunk’а, сказал: «Эй, это же панк-рок, мы несем свою энергию, наши мысли, ярость юности. Это то, что у нас в сердцах, какая разница, как ты при этом выглядишь, есть у тебя зуб или нет?» Все посмотрели на него с презрением: молчал бы, модник, и тут он, кажется, впервые задумался, насколько его щегольский наряд не соответствует этой мысли. Ленька намекнул, что были некоторые вокалисты, у которых сразу по несколько зубов не хватало, и они этого ничуть не скрывали и даже, наоборот, пользовались определенным успехом. Еще предложил на время выступления вставлять вместо зуба жвачку, предложил петь в хоккейной маске, но все это Болотину не подходило. Димон просто сказал: «Они даже если очень захотят, все равно не заметят сколько там у тебя зубов. Ты далеко, кроме того, рот закрыт микрофоном, а главное, на наших концертах в зале все всегда в ноль пьяные, им просто плевать!» Но Болт был неумолим.

Следующим утром он первым делом отправился в местную стоматологию, где ему сказали, что зуб они сделать готовы, но займет это около недели. Зуб нужен какой-то неправильной формы, нужен слепок, на месте его сделать невозможно, надо заказывать в специальном центре. Один из следующих двух концертов слетел по вине какого-то нерадивого организатора, второй Болотин отменил сам (позвонил им и сказал, что ему выбили зуб в драке с фашистами, и у нас тут трудности, но нет, организовывать сбор денег не стоит, спасибо, мы справимся своими силами). Свободная неделя в Алтайском краю. Ну, почему бы и нет? Тем более, что где-то тут живет мой старый друг Серега Карандаш.

С Серегой мы познакомились много лет назад. Мой приятель ТиДжей выпускал довольно популярный тогда зин, как обычно, обо всем: музыке, политике, субкультурах. И вот ему пришло письмо откуда-то из Кирова. Письмо примерно с таким содержанием: «Я работаю грузчиком в магазине и учусь на первом курсе института, а в свободное от учебы и работы время я ненавижу государство. Иногда я ненавижу государство и в рабочее время». Письмо было крутое, и когда мы вскоре попали с концертом в Киров, я нашел его автора. Мы были в клубе, сделанном в бывшем ДК. На сцене фигачили Unsubs, Серега сидел за столиком с дистро и впитывал как губка все происходящее вокруг. Ему было восемнадцать лет, и все это было ему в новинку. Вокруг был панк-рок. Музыка рубила с ног. Хардкор со сцены, зины со столов призывали бойкотировать транснациональные корпорации, не есть мясо, не верить политикам, гасить фашистов, делать все самому, не ходить в армию и все в таком духе. Насколько я помню, мы сразу стали бойко обсуждать гуманность говномета Панча из Колеса Дхармы и безопасность его использования для мирных жителей. У Сереги как раз был раскрыт какой-то зин не то с интервью, не то со статьей об этом смертоносном оружии, применявшимся в столкновениях в Волжском. Суть оружия заключалась в том, что перед концертом панки усердно отливали и собирали всяческие экскременты в большую пластиковую бутылку, потом в верху бутылки проделывались отверстия. В случае нападения нациков бутылка на веревке раскручивалась над головой, и все ее содержимое равномерно разбрызгивалось на нападавших и всех окружающих. Еще можно было бить прицельной струей, как из брызгалки. Интересная, в общем, вещь, старик Джи Джи бы одобрил. Не то, что банально проломить кому-нибудь голову арматурой.

Серега читал, кажется, все diy-зины, которые мог достать, не ленился со словарем переводить «Maximum Rock’n’roll», и, наверное, от того, что был юн и почти не читал книжек, воспринимал информацию из этих зинов чересчур буквально. В общем, он был слегка зомбирован идеями о том, что современное общество зомбировано. Он много говорил об этом, призывал окружающих любить свободу, быть личностью, бороться за свои права. Сам, впрочем, тогда еще не очень знал, как быть этой самой личностью.

Через полгода Серега приехал в Москву и потребовал, чтобы я познакомил его с московской анархо-тусовкой. В то время у меня было много таких приятелей и знакомых. С кем-то он уже был заочно знаком через переписку, и ему казалось, что где-то тут существует такое вот анархистское подполье, состоящее из сильных и крепких духом мужчин и им подстать красивых женщин, которые не могут спокойно жить и мириться с несправедливостью. День изо дня эти Че Гевары и Ульрики борются с Вавилоном. Они путешествуют по свету, они лечат и учат бедняков, они организуют демонстрации и всякие безумные акции в духе Эбби Хофмана, они готовят восстание с оружием или клавиатурой в руках, и, если надо, взрывают приемные ФСБ, а по вечерам они пишут стихи и поют свободолюбивые песни.

Я, конечно, мог бы быть умнее и познакомить его для начала с какими-нибудь людьми поприличнее. У меня было полно самых разных друзей, называвших себя анархистами, от анархистов, которым анархизм не мешал работать в банке, до анархистов, которые, вообще никогда в жизни нигде не работали, потому что человек создан не для рабского труда. Были пара ребят, работавших со Стасом Маркеловым, несколько довольно активных журналистов, экологи, философы, но все они были люди занятые. Серега спросил анархистов, и я отвел его к тем, кто всегда был готов принять гостей – моим знакомым анархам, снимавшим квартиру поблизости, за которую, кстати, они не платили месяцами, потому что дом – это право, а не привилегия. С этой мыслью сложно не согласиться, но я не представляю, как им удалось объяснить это тетке владелице квартиры. В общем, в квартире этой тогда жил мой приятель и собутыльник Коля Коралл. Он, конечно, не совсем соответствовал романтическому образу анархиста, описанному выше, точнее сам-то Коля был уверен, что на сто процентов ему соответствует, но на самом деле от Че Гевары в нем, пожалуй, была только небритость. Девяносто процентов своего времени Коля посвящал бухлу и марихуане, оставшиеся десять всем сердцем отдавал революции. В общем-то, он был довольно милым парнем, он жил так, как будто вот-вот должно что-то произойти, что изменит его жизнь, а может быть, и весь мир, но ему и в голову не приходило, что для того, чтобы что-нибудь произошло, надо что-то сделать самому. Он с удовольствием и вполне обоснованно ругал коррумпированные власти, ментов и олигархов, ходил на демонстрации, дрался с ментами, любил всякие красивые акции. В нем было достаточно протеста, но маловато со знаком плюс – он ничего не создавал. В его комнате черной краской из баллончика поверх обоев было написано «протест и бухло». Какие-то оголтелые стрейтэджеры, вписывавшиеся в комнате, зачеркнули слово «бухло», а потом кто-то подписал его еще раз, но уже спереди, так что получилось «бухло и протест», что, пожалуй, наиболее соответствовало истине. Было одиннадцать утра, Коралл открыл нам дверь с полторашкой пива в руке. Вот, говорю, это Серега Карандаш из Кирова, интересуется левым движением, а это Коля Коралл – часть левого движения. Мы пошли в Колину комнату и уселись на полу и на диване. В углу стоял шкаф с отломанными дверцами, из которого горой выпали вещи, старые обои были исписаны надписями из баллонов. Рядом на полу спала какая-то парочка из Уфы. Серега был таким розовощеким панком. Коралл, почувствовав себя перед ним гуру, сразу начал вещать что-то о Кропоткине и Махно, отхлебывая из баклахи. Когда он переходил от того, что собственность – это кража, к тому, что люди, отменив собственность и деньги и объединившись в свободные союзы свободных людей, полностью уничтожат эксплуатацию человека человеком, исчезнет зло, насилие грабежи, т.к. они станут бессмысленными, так вот, в этот момент, из кухни кто-то прокричал: «Коралл, ты достал уже неделями не мыть посуду! Почему только я убираюсь в этом доме? Ты вещаешь там что-то про анархию, равенство и самоуправление, а на деле по всему дому твои неубранные шмотки, гора посуды, и ты до крика рубишься, кто будет жить в лучшей комнате, сколько можно!» Я-то улыбнулся, я привык к своим дружкам и к тому, что убогое платье реальности плохо сидит на стройном теле идеи. Мне казалось, что это смешно, а вот Серега поморщился. Спустя полчаса мы уже были на улице, Серега неожиданно вспомнил про неотложные дела и мы пошли. Колян предлагал остаться, намекал, что в холодильнике еще четыре баклахи, правда соседских, но у них все общее...

Когда мы вышли, он сказал только одну фразу: «И этот человек в дырявых носках и с перегаром будет рассказывать мне о свободе и о том, как делать революцию?» Очень он был строгий, Серега. Постепенно мы стали как-то меньше общаться. Серега собрал группу, я в его группу не попал, в группе могли играть только вегетарианцы, а лучше веганы, зато там играл мой приятель и рассказывал мне потом, как он Серегину группу покинул. Дело было так: «Мы сделали уже программу песен из шести и стали задумываться, о том, что можно было бы и сыграть где-нибудь. Тогда на одной из репетиций Серега сказал: со всеми подряд мы играть, конечно, не можем. Нам нужны качественные профессиональные группы, близкие нам по духу, с которыми было бы не стыдно разделить сцену. Группы, искренне придерживающиеся левых позиций, не запятнанные связями с правыми и прочим дерьмом. На сегодняшний день в России таких групп нет. Теперь о клубах. Где попало мы играть не можем, нам нужно достойное место, не буржуйский кабак, не хипанский притон и не грязная дыра. Желательно, чтобы это место держали какие-нибудь леваки. На сегодняшний день таких клубов нет. И о сотрудничестве с лейблами. Нам нужен достойный лейбл, который делал бы качественный продукт и не пытался бы нажиться на издании музыки. Лейбл должны держать леваки, вегетарианцы не замеченные в порочащих связях. На сегодняшний день... как ты думаешь?.. Конечно, на сегодняшний день такого лейбла нет. Ну, тогда я подумал, а нафига вообще играть в группе, которая не играет концерты и не издает записей?» Какое-то время Серега еще вращался в Москве, и я узнавал кое-какие новости о нем то от одного, то от другого знакомого, потом он уехал и на несколько лет пропал из моего поля зрения. Однажды я узнал, что он создал коммуну на Алтае. Учитывая все вышеописанное, я представлял себе ее чем-то вроде концлагеря с эсесовцами со шмайсерами, где самые свободные люди на свете трудятся от заката до рассвета и по расписанию ходят в туалет. Никакого хиппанского раздолбайства он бы не допустил. Я нашел его телефон через общих знакомых, Серега обрадовался и позвал нас в гости – это было относительно недалеко: часа четыре на электричке и еще столько же на автобусе, попутках или такси. Болт остался в городе лечить свой зуб, а мы с Ленькой отправились в дом на окраине деревни Каменка. Как сказал бы какой-нибудь писатель-славянофил-почвенник, хозяйство у Сереги оказалось добротное. Здоровый участок земли с аккуратным забором, внутри - дореволюционный деревянный дом, но не покосившаяся и вросшая в землю развалюха, а отремонтированный и сияющий на солнце лакированными бревнами. За домом еще какие-то постройки, трава подстрижена, дорожки из бетона и гравия, лавочки. Выходит Серега. Обнимашки, легкая неловкость друзей, которые не виделись кучу времени и теперь не уверены, что найдут общую тему для разговора:

– Ну, как ты тут?

– Да вот как-то так, а вы там как? Все играете?

– Играем, клево тут у тебя.

Вечером Серега заканчивает свои дела, запускает парочку европейцев, показывает им, как пользоваться душем с туалетом, выдает белье. Мы сидим во дворе у костра, обложенного камнями. На соседнем бревне, выкуривая косяк за косяком, Ленька о чем-то болтает со своим новым другом австралийцем. Серега повзрослел на десять лет, его маниакальный идеализм превратился теперь в суровую мужицкую философию, твердость. Это больше не Серега Карандаш, это Сергей Платонов. Он рассказывает, как восстанавливал развалившийся дом и обустраивал землю вокруг него, как сбежала отсюда его девушка, а я удивляюсь, как с его характером она у него вообще появилась:

– ...Ну и не выдержала она всей этой жизни, сбежала. Вроде в Германии сейчас живет, работает фотографом. Ну, а впрочем, тому, у кого есть УАЗик-буханка, баба не нужна. С ним того... надо каждый день. А у меня как раз есть УАЗик-буханка.

Ну так вот, началось все с того, что я понял, что меня больше не интересует вся эта субкультурная тусовка. Все варятся в собственном соку, а толку ноль, топтание на месте да показ мод. У меня бабка умерла, от нее в наследство досталась квартира. Я ее продал, на нее купил этот дом, тут тогда еще совсем дыра была, недорого было. Отремонтировали, ветряки поставили, солнечные батареи и генератор. Тут с электричеством туго: то есть, то нет. Купили компрессор, колодец пробурили, канализацию сделали с нормальным туалетом, а то зимой в минус тридцать не очень-то охота бегать в отдельный домик. На следующий год огород разбили. Тут еще тогда большая тусовка была, но я бездельников всех потом разогнал. У них то запой, то закур, то у них вдохновение, они песню придумывают, то друзья приехали, то погода хорошая – в общем, как на картинке с сайта pinaygovno: «Пылесос «Автоном» – не буду сосать, это для меня работа», - работать никто особо не хотел. Я им говорю, мол тут вам не плантация, не на дядю работаете, а на себя, тут все общее, все наше, мы все и будем хозяева. Но им пофигу. Или приезжал, скажем, Петрушевский, вроде нормальный человек, а через три дня после его приезда к нам приходит участковый и говорит, что местные жители жалуются, что кто-то распространял на селе самиздат журналы «Трава и воля» и «Сельпокор» под видом журналов о растениеводстве, а там, как ты понимаешь, сплошная анафема, краст и прочая грайндкор-порнография. Я с местными людьми иногда завожу разговоры о самоуправлении, о каких-то местных делах, о государстве, о том, что кое-что мы можем менять сами. Ну, то есть так, без давления, так, чтобы людям, обычным живым людям, а не активистам «Автономного действия», понятно было, о чем вообще все это, чтобы это их конкретно касалось. А он, понимаешь, людям с животноводческой фермы приносит статьи о вивисекции, вегетарианстве, Кропоткина и рецензии на альбомы хардкор-команд. Типа, все, чего им не хватало – это просветительского журнала «Сельпокор», и сегодня они его начитаются, а завтра они тут местный Black Flag в коровнике создадут и ячейку «Автономного действия». В общем, с людьми сложно. Осталась в итоге пара человек, наездами иногда приезжают, а в основном я один. Подружился с местными бурятами, они мне трактором поле вспахали, недорого. А пару лет назад неожиданно туристы стали приезжать, иностранцы в основном, я сначала у себя оставлял бесплатно, ну, еду они какую-то покупали, а потом они поперли толпами. Оказалось, кто-то написал в «Lonely Planet» здоровый раздел про нашу коммуну как про лучшее место, где можно остановиться. Ну, оно, в общем, и не удивительно – у нас тут на триста километров единственный дом с горячей водой и туалетом не типа «дырка в полу», а они, знаешь, на это дело падки. В общем их стало много, и я их теперь на постой пускаю за плату, как хостел. Построил кровати двухэтажные, потому как коммуну почти всю разогнал – все равно большинство комнат пустует, а так на жизнь какие-то деньги получаются, на бензин для генератора, поле вспахать трактором, доски купить, дом починить, химию там и инвентарь купить. Я, конечно, когда мне восемнадцать лет было, хотел, чтобы вообще без денег, но некоторые вещи без денег все же сложно тут доставать. А так-то я овощи выращиваю, на охоту хожу, рыбу ловлю. Я сам не пью и не курю, но вот парни жили, пиво варили сами, бочка еще в сарае стоит. Даже ганжу выращивали, хотя тут чего особо выращивать, она тут вокруг колосится. Жил тут у меня как-то с полгода один растениевод - привез все эти лампы, выращивал зимой свою голландскую смертельную дурь. От него в подвале остался шкаф, ну я иногда запускаю, чтобы аппарат без дела не простаивал. Этой зимой вот куст помидоров вырастил для разнообразия, хорошие помидоры получились, только электричества установка эта жрет много...

Ленька с австралийцем порядком накурились и теперь замерли и внимательно слушают. Когда речь зашла про гидропонику и лампы, они одобрительно закивали, давая понять, что в курсе этой темы. Точнее, австралиец-то просто из уважения, вслед за Ленькой, он, естественно, ни черта не понимает по-русски. Серега замолкает, и повисает небольшая пауза.

Ленька оглядывается по сторонам, видно, что тишина для него мучительна, ему надо, чтобы люди разговаривали, и он спрашивает, кажется, только чтобы спросить:

– Слушай, Карандаш, ну у тебя какая-то странная коммуна получается: во-первых, у тебя только один коммунар, а во-вторых, это больше похоже на обычный платный хостел с постояльцами, не? А как же мировая революция, хиппи, лсд, вот это все?

– Так и есть, – отвечает Серега, – но все же не совсем так. Двери открыты – приезжай, работай, живи, сколько хочешь. Коммуна есть, коммунаров нет. Летом сюда часто приезжают на пару недель, иногда кто-то на пару месяцев, но никто не остается, тут ни клубов, ни супермаркетов – диджей белочка в лесу и эмси бобер в реке. Тут лопата, топор, пила, дела по хозяйству. Зато тут почти все в твоих руках, сам построил – сам живи, сам вырастил – сам съел. Это другая веселуха, не всем подходит, не все видят в этом смысл. Вот вы, музыканты, видите смысл в самовыражении, в вашем творчестве (при слове «творчество» Ленька начинает сдавленно пыхтеть и хихикать, как будто он ребенок, при котором взрослые впервые сказали слово «жопа» и он одновременно и смущается, и веселится). А я оживил этот дом и землю, заново создал это место, и людям, которые оказываются здесь, от этого хорошо, и пока это важно для меня. А насчет хостела – так и есть, я держу хостел в глухой дыре, он помогает и мне, и туристам, и тем редким коммунарам, которые здесь бывают. Всем от этого польза. Видишь, дом стоит, свет горит. Я живу так, как хочу, никому не должен и ни от кого не завишу, сам себе хозяин. Я свободен, о чем мечтал, того, получается, и добился. Никаким капитализмом тут и не пахнет: это не бизнес, это – жизнь.

И тут австралиец начал блевать, причем с таким трубным звуком, как будто он раненый слон, и он уже никогда не дойдет до водопоя. А все потому, что пока Серега вещал, Ленька скрутил еще один огромнейший джоинт и, не обращая внимания на протесты, заставил австралийца его с ним разделить, хотя тому и так уже было неплохо. Все помолчали, посмотрели как блюет австралиец. Блевал он довольно мощно. Потом Ленька сказал:

– Похоже, ты своей речью поразил его в самое сердце! Я даже думаю, может, он теперь бросит все и останется тут вторым коммунаром, будете вместе картоху сажать... если он выживет сегодня.

Австралиец доблевал, извинился, пообещал убрать все с утра и пополз спать, но сразу же упал в какие-то кусты возле дорожки. Серега, проявив человеколюбие, а может заботу о кустах, пошел проводить его до кровати.

Я поворачиваюсь к Леньке, который, откинувшись на спину и зажав зубами сигарету, пересчитывает звезды на небе:

– Знаешь, - говорю, - мы с австралийцем с этим еще днем начали – видимо он от этого так упоролся. Сидели тут на бревне, пока вы где-то бродили. Пили пиво, как раз обсуждали все эти коммуны. Потом мы накурились и отменили деньги, и мир сразу стал намного лучше. Потом мы еще покурили и отменили ментов, потом политиков и военных, и всяких злодеев, отменили зубную боль, стоматологов и, вообще, все болезни и еще, и еще, и еще. Так мы строили свой идеальный мир, отменяя все, что нам не нравилось, пока не оказалось, что мы парим в абсолютной пустоте, в космосе. Только я, он и кусты марихуаны. Тогда я подумал, может быть, это путь в никуда?

– Не знаю, не знаю, парень, кроме кустов марихуаны на земле есть еще масса замечательных вещей, а вот тебя с этим блевуном как раз можно было и не брать. Но самое главное, вот это...

Тут Ленька меняет голос на занудный и нравоучительный:

– Может быть, не надо бороться со всем миром, может быть, полюбить его таким, какой он есть, – он продолжает уже обычным, – Знаешь, как это звучит? Звучит как начинающаяся склонность к компромиссам, то есть звучит как старость. Скоро окажется, что весь этот панк-рок протест слишком мало несет в себе созидательного, одни только карнавальные костюмы и понты, а если хочешь донести что-то до кого-то, то не стоит одеваться как клоун. Потом ты поймешь, что надо быть мягче, что, конечно, cops are bastards, но не all, ведь есть Дукалис! Без них города погрузятся в хаос, а совсем не в анархию. Потом окажется, что невозможно существовать без армии – ведь нас всех завоюют враги, затем ты поймешь, что просто некому взять на себя функции государства, и поэтому бессмысленно с ним бороться. Ты поймешь, что все на своих местах: честные и трудолюбивые бизнесмены живут достойно, соответственно своей чести и трудолюбию, а ленивые и тупые алкаши, рабочие и прочий плебс с окраин живут в дерьме в соответствии со своим плебейским образом жизни. Те, кто хочет чего-то добиться, берут и добиваются. Ты будешь против легализации, поскольку есть люди, которым точно нельзя ничего такого употреблять, и их обязательно надо оградить от наркотиков, да и с мигрантами надо что-то делать и так далее, и так далее... – он замер на секунду, в поисках финала, – ну, а закончишь ты, естественно, вступив в казачий полк.

– Да, звучит правдоподобно, – говорю, – у казаков красивая форма. Но что же делать?

– Есть такая фраза: «никогда не доверяй тому, кто старше тридцати».

– Да, это отличная фраза, тут все просто и понятно, когда тебе до тридцати, но мне-то уже больше тридцати. Что же мне, не доверять себе?

– Ну вот, ты уже начинаешь эти послетридцатные песни: «все не так просто, и в каждом вопросе миллион подводных камней», боюсь, это как волосы в носу, однажды ты просыпаешься, и они у тебя есть, и это уже навсегда.

– Что поделать, я стал умнее, чем тот я, которому было восемнадцать. Мне казалось, что становиться умнее – это хорошо. Что мне теперь, взять дрель и высверлить у себя из головы все эти лишние знания, усложняющие устройство мира, чтобы оставить только панк-рок? Оставаться верным себе – не значит не меняться. Не меняются только камни. Если ты не меняешься, значит, нет движения, значит, ты мертв.

– Важно не то, что ты стал умнее, а что стал мягче и нерешительнее, тебе есть что терять. Кстати, в сарае как раз есть дрель! Мы еще можем остановить это занудство!

– Но это нормально. Точнее, это хорошо! Не меняется чувак, который стоит у магазина «Зиг-Заг» уже лет двадцать и говорит: «дайте ялтинским панкам на водку!» Вот это, конечно, true! Или перед отъездом в Москве я смотрю, какая-то толстуха-хипстерша едет на самокате в детских штанах на лямке, одетая во всякие такие их пестрые одежды, а когда она подъехала ближе, я понял, что ей лет шестьдесят. Это, конечно, тоже true.

– Ах, ну да, одиннадцатая заповедь, про нее все время все забывают – «старикам нельзя ездить на самокатах!». Да ты эйджист! Как твой психиатр, хочу тебе сказать, что ты боишься старости и от этого ненавидишь стариков!

– Да не в самокате дело. Можно, конечно, кататься на самокате в любом возрасте. Глупо обманывать себя и делать вид, что тебе шестнадцать, когда тебе шестьдесят. Будь собой, принимай себя таким, какой ты есть...

– Но, чувак, она чувствует себя на шестнадцать, она раскрепощена, и, например, готова загорать голой в сквере на Болотной. Ей совершенно нечего принимать.

– Хорошо, может это глупо только для меня. Хотя я уверен, ты меня понимаешь, это такое же ощущение, как когда ты видишь, как бывшие леваки разъезжают на тачках за миллионы, но при этом по-прежнему ведут разговоры о Кропоткине, будто бы они все те же «старые добрые волосатые хиппари» из шестьдесят восьмого. Все должно меняться, все должно быть органично. Вот Игги Поп – органичен. Он рокер, он верен себе, он старый и морщинистый, но по-прежнему крутой. Он больше не бьет бутылки об голову, не достает член на концерте, наверное, не бухает и не колется героином – потому что всему свое время, это было круто в двадцать пять и было бы неестественно сейчас. Вообще, со временем понимаешь, что «True till death» – это скорее о death, чем о true. К моему возрасту большинство приличных оголтелых рокеров были уже мертвы, разве что Джи-Джи каким-то чудом протянул на пару лет дольше, да Горшок умудрился дотянуть почти до сорока с менталитетом пятнадцатилетнего, а все остальные... Сид Вишез навсегда останется малолетним придурком и рок-звездой, как и Джим Моррисон, и все эти ребята из клуба 27, которые справились с собой сами, они останутся true. Они уже точно никогда не будут как Игги. Или наши друзья... Моня навсегда останется обаятельным кудрявым раздолбаем панк-рокером на скутере, другом всего мира, парнем с татуировкой «Thanks mom I’m punk» на заднице. Если ты несмотря на то что уже пару раз убрался, продолжаешь гонять на скутере накуренным и пьяным, потому что это твой стиль жизни, и ты не собираешься его менять, а шлем неприемлем, поскольку портит тебе прическу – у тебя мало шансов, нужен хотя бы небольшой компромисс.

Тимур навсегда останется романтичным студентом-философом, вокалистом группы Sandinista! Ваня Костолом и Федяй навсегда останутся скинхедами-антифашистами, потому что их убили, у них не будет шанса изменить свою точку зрения, стать мягче или жестче, перейти в большую политику, стать папашами или дедами, или, как Серега, отказаться от всего, уехать жить в лес. У них все решено, они остаются true. Все остальные обязательно меняются.

Я понимаю, что разогнался и выпалил все, что было в голове, а Ленька совершенно не в том состоянии, чтобы сказать мне хоть что-нибудь в ответ. Я смотрю на него вопросительно, а он уставился куда-то в бесконечность.

– Что? – говорит Ленька.

– Что «что»?

– Прости, я отвлекся, рассматривал свой кед, не слышал, что ты сказал. Может, скажешь еще раз?

– Бесчувственная ты скотина. Не буду я тебе ничего повторять, ты опять увлечешься своим кедом или еще чем-нибудь, смысла в этом все равно никакого...

– Ну не обижайся, чувак, ты же знаешь, все, что я люблю и умею – это рисовать картинки, играть рок и упарываться алкашкой и наркотиками. Такой стиль жизни, знаешь, I hustle every day, это накладывает некоторые... в общем, иногда могу переборщить и пропустить пару фраз в разговоре. Большое дело, люди только и делают, что говорят с утра до ночи. Не услышал сегодня – послушаю завтра, – говорит Ленька.

– Примерно об этом я и говорил, – продолжать разговор не хочется. Я оставляю его лежать на лавке возле костра, все в той же позе, с сигаретой в уголке рта. А сам иду пройтись по деревенской улице, там тихо и темно, горит пара фонарей, орут кузнечики, никаким панк-роком не пахнет, пахнет яблонями. Заборы, трава в канаве, дома, грядки, курятник, коровник. Трещат сверчки. Все просто и понятно. Там все true, без надрыва и без лишних вопросов. Когда я возвращаюсь, Ленька спит в той же позе, в углу рта – потухшая сигарета.