Дома

Дома

Знаете, о чем первом думает музыкант, очнувшись на утро после концерта дома, лежа в одежде поперек кровати, ничего не помня, не понимая, где он и кто он? Он думает: «ГДЕ ГИТАРА?!!!» И уже только потом он думает обычное, что думают все остальные люди: «Ну что же я опять так нажрался-то, опять нихрена не помню, сколько раз уже это проходили...» Он пытается встать, сползает на пол, возле кровати он обнаруживает стакан с водой и мысленно ставит пятерку тому себе вчерашнему, так заботливо его здесь оставившему, об этом человеке он не знает практически ничего. Жадно пьет. Выползает из комнаты, вещи свалены грудой у входной двери: сумки, куртки, из них торчит гитарный кофр. Ну, слава богу.

Я совсем не из тех музыкантов, которые испытывают к своим инструментам что-то вроде сексуального влечения. Есть такие, гордо рассказывающие: «На прошлой неделе пришла из Штатов моя детка: махагони, двадцать четыре лада, два хамбакера, кастом серия, мейд ин уса... и вот, пока они ее делали, представь себе, вдруг какие-то странные обертона в районе 5 килогерц... в мастерской долго мучились с этим, покрыли дополнительным пятым слоем лака, и, знаешь, звук, прямо раскрылся как бутон! Ты должен это услышать!» Угу, бутон... на прошлом концерте у Леньки выскочил кабель из разъема, вместо звука гитары на протяжении нескольких песен он издавал только треск и шум. Никто, включая его самого, ничего не заметил, пока звукорежиссер не сказал в мониторы загробным голосом: «Парни, кабель проверьте, сожжете мне гитарный стек!» Девяносто процентов слушателей никогда в жизни не отличат звук хорошей гитары от плохой, да даже не отличат звук бас-гитары от обычной. Они просто не вдаются в такие подробности, но музыканты, конечно, предпочитают играть на хороших инструментах. Некоторые, как я уже сказал, перегибают палку. «Ты знаешь, вот сейчас, когда этот парень говорил о гитарах, у меня была такая эрекция!» – говорит Ленька в курилке репетиционной базы, когда за влюбленным в гитары металлистом из группы, репетирующей в соседней комнате, закрывается дверь. Людям вообще свойственен фетишизм, кто-то два раза в день полирует свой автомобиль и называет его «моя ласточка» (это про «ВАЗ 2109»), кто-то разговаривает со своим планшетом, кто-то собирает пивные пробки и беседует с ними – люди полны безумия. Я стараюсь не забывать, что гитара – это всего лишь кусок дерева с проводами и ничего больше. Впрочем, надо отдать ему должное, мне достался хороший, удобный кусок дерева. Я к нему привык, такой не купишь в каждом магазине за углом, да и стоит он не дешево. Так что даже если вы никогда не видели гитару в эротических фантазиях, потерять ее – большое огорчение. А сколько их уехало забытых на заднем сиденье такси, в метро, было украдено в клубах, пропало в ходе уличных потасовок... Поэтому, очнувшись на утро после концерта, ничего не помня, первое, в чем хочет убедиться музыкант – это в том, что гитару (бас, железо, саксофон, трубу, тромбон, банджо, клавиши, волынку, лютню, арфу, орган и т.д. и т.д.) он до дома донес.

Мы дома, снова Москва. Непросто было объяснить Джонни Болту, что ехать из Иркутска плацкартом домой слишком долго, что нечего жаться, надо купить самолет... Не знаю уж, наши ли уговоры или то, что Ленька пообещал ночью всыпать Болту яд в ухо, пока он будет спать, в случае если мы поедем плацкартом, но что-то подействовало, домой мы летели. Уверенность и успех – это когда в аэропорту открывается лента с багажом, и твоя сумка едет первой. Ты не спеша берешь ее, плавной походкой идешь к выходу. Лицо твое не выражает никаких эмоций, на нем написано обычное удовлетворение: я привык, что у меня всегда все отлично, моя сумка приехала первой, потому что так оно и должно быть. Люди бывают разных категорий: есть люди, которые стоят и ждут до посинения свои баулы у ленты транспортера, и есть люди, у которых есть дела поважнее. Они просто берут свой багаж, идут по своим делам. По делам идешь ты, а вот все остальные двести пассажиров, видимо, принадлежат к другой категории. Ленька взял выехавший первым кофр, и именно так, как описано выше, вышел из терминала D Шереметьево. Вышел и сразу за дверьми остановился, поскольку на самом деле дел у него никаких не было, да и идти ему было особенно некуда. Он достал сигарету и закурил, чтобы выиграть еще пару минут перед тем, как придется признать, что нигде и никто его не ждет. Единственное место, которое условно можно было бы назвать домом – сквот художников, но это совсем не то место, которое хочется назвать домом. Говорят, где-то там в Кройцберге есть сквоты, в коридорах которых растут апельсиновые деревья, а на полу, покрытом мягким ковром, играют счастливые улыбающиеся дети. Московские сквоты, по крайней мере те, в которых доводилось бывать Леньке, больше напоминали бомжатники с обшарпанными стенами, обставленные трухлявой мебелью с помойки, в которых иногда появлялись вода и свет, иногда бывало тепло, изредка кто-то прибирался, и почти всегда были водка и гашиш. Художники были отличные ребята, Ленька с ними дружил, с ними всегда можно было выпить, с ними было о чем поговорить, и нельзя сказать, что они не были бы рады его возвращению, нет, они бы были рады, просто они не замечали, что он уезжал.

Дом – это дом, где уютно и где тебя ждут, а сквот художников – это сквот художников.

Вот вышел из дверей аэропорта Лелик и, пожав всем руки, помчался на маршрутку домой, где его ждала мама с пирогами и младшая сестра школьница. Попрощавшись со всеми, отправился на электричку экспресс к своей молодой подруге Джонни Болт, я подождал, пока они разойдутся, и тоже отправился в свою берлогу. И остались стоять у выхода только Ленька и Димон. Димон тоже никуда не спешил. Прямо перед туром его семнадцатилетняя подружка куда-то безвозвратно исчезла, прихватив с собой все деньги, что нашла дома. Надо было заплатить за учебу в институте. Она молодец, пошла учиться. Димон воспринимал их отношения как «серьезные», ну, насколько он вообще мог воспринимать что-либо всерьез. И хотя он и смотрел на мир без излишней трагичности – «ну, ушла и ушла, хрен с ней» – сейчас, почти вернувшись домой, он почувствовал где-то в животе тоску. Плотная, насыщенная жизнь в туре заканчивалась, впереди маячили спокойные дни, он остается наедине с собой, будет время подумать обо всем, поставить точку, а думать ему как раз и не хотелось. Где-то в глубине души он чувствовал, что ничего хорошего он не надумает. В Димоне было что-то от настоящего сурового мужика, такого практически карикатурного мачо, в духе героев фильма «Неудержимые». Однажды в поезде у него сломался зуб. Он не говоря ни слова достал мультитул, которым обычно чинил и настраивал барабаны, сложил пассатижи, встал у зеркала и выдернул изо рта осколок. Затем достал надфиль и спилил видимо мешавший ему во рту скол. Затем также молча сел обратно на свою полку, абсолютно невозмутимо, как будто он зубочисткой воспользовался. Обвел глазами наши изумленные лица и сказал: «Что?.. Ну, зуб сломался, мешал». Вот сейчас, он также сурово без лишних эмоций он посмотрел на Леньку: «Может ко мне?» Тот с радостью согласился.

Съемная квартира на краю Москвы, старая советская мебель вперемешку с «Икеей», из окна вид на МКАД, до метро на автобусе, до автобуса на другом автобусе поменьше – тот еще район. Именно в таких квартирах и живут рок-звезды. Ленька обратил внимание, что если выбросить пустые пачки из-под сигарет, какие-то забытые сбежавшей подругой флаконы, то вещей у Димона набиралось ровно на один чемодан, плюс барабаны. Кофр с тарелками (круглый), кофр с малым барабаном (круглый), кофр с педалями (прямоугольный), большой кофр со стойками (прямоугольный), сумка с футболками, штанами и носками, а также нотами, ноутбуком и солнечными очками. Все. Больше своего у Димона ничего не было. Если считать в вещах, то вся его жизнь, все достижения умещались в: «Большой квадратик, маленький квадратик, два кружочка и сумка. Парни, погрузите, пожалуйста, в поезд меня и шмотки, не бросайте нас на перроне. Вы же видите, я пьяный...» По-спартански аскетично. У Леньки была похожая картина. Отсутствие балласта делает человека свободным. Человек, правда, не всегда стремится к свободе.

Два дня они неторопливо стирали провонявшие клубами футболки, Димон полировал тарелки какими-то специальными лаками, перебирал пружинки на педалях. Ленька над ним издевался, говорил, что он как Скрудж Макдак купается в своем богатстве, только вместо золота медь. Свою гитару он, как вошел, поставил в угол и больше к ней не притрагивался – она для него богатством не считалась. Добра у него, похоже, не было, вообще. Каждое утро Димон занимался по два часа на пэдах. Они спали, ели, смотрели телек. У Димона пиво, у Леньки минералка. Тур закончился, и Ленька подумал, что это могло бы стать точкой. И тело, и разум подсказывали ему, что устали развлекаться. Подлый организм отчаянно сопротивлялся саморазрушению, от пива начинал болеть живот, крепкий алкоголь застревал где-то в глотке, вкус сигарет был противен, болело горло, от трех плюшек гашиша его вырвало. Выглядел он ровно так, как должен выглядеть человек, который уже пару месяцев каждый день пьет и злоупотребляет всем, что попадается ему под руку. Выглядел он очень паршиво. Бледный, заросший, усталые, мутные красные глаза, нездоровая кожа, прыщи, как у подростка... Это был подходящий момент для остановки.

– Бухло и наркотики – как соль и перец к еде под названием «Жизнь». Без них она может показаться пресной. Но блюдо не может состоять только из одних приправ. Ты начинаешь солить и понимаешь, что это существенно улучшает вкус. Проблема в том, что у тебя нет чувства меры. Ты начинаешь солить изо всех сил. Просто солишь и солишь. И чем больше ты солишь, тем меньше думаешь, собственно, о самой еде. Тебе говорят: «Эй, чувак, ты, кажется, пересолил, ты полегче там, что ли, а то копыта отбросишь». А ты думаешь, надо намутить еще немного соли и хорошенько все просолить, остальное потом, – объяснял Ленька Димону. Тот смотрел на него не мигая и потом говорил:

– Я что-то не понял, ты повар что ли?

Первые два дня его трясло, была температура, он почти все время провалялся на диване, спал, смотрел с Димоном кино, сварил вареники. Пересолил. Они почти не разговаривали, как-то не было повода, и все же оба были рады, что не одни.

На третий день после возвращения мы играли последний концерт тура, большой сольник в Точке, Ленька был бледен, лицо его было уныло, вяло шутил из последних сил. Наверное, первый раз на моей памяти я видел его с минералкой вместо пива, и первый раз он везде попал в свои партии – звучало вяло и неубедительно. Он приехал за пятнадцать минут до выхода на сцену и сразу после концерта собрал шнуры и ушел, не остался тусоваться, чтобы не искушать себя. Мы договорились встретиться завтра в сквере на Болотной площади. Казалось бы, уже должны были устать друг от друга за время тура, а нет, наоборот, не хотелось расставаться. Я, правда, не пришел. Честно говоря, похоже, я бросил своих дружков, сбежал, как Марк Рентон, когда выдался случай. На следующий день я лежал у себя дома поперек кровати и не мог пошевелиться, и тут зазвонил телефон. Это была она. Она сказала:

- Привет, проснулся? В общем, я иду от врача, похоже, что я действительно беременна!

А я, естественно, отвечаю ей:

- Девушка, я понятия не имею, о чем вы говорите, вы, наверное, ошиблись номером.

А она говорит:

- Слушай, ты, придурошный (придурошный, булошная, люблю этот мягкий московский выговор), мы женаты уже пять лет, я сейчас приду домой и надеру твою рок-задницу – может, это поможет тебе вспомнить...

- Да-да, действительно, я начинаю что-то припоминать! – говорю.

Я кладу трубку, она идет домой, а я понимаю, что у меня остались буквально последние тридцать минут, до того как... до того как я стану официально будущим папашей. Я переворачиваюсь на кровати. Почему-то мне кажется, что этот момент наступит только при личной встрече. Я трезвею от важности момента, туман похмелья на секунду развеивается. Да я буду отличным папашей! Ну и что, что я до сих пор пьян со вчера, к тому моменту, как ребенок вылезет, я буду в форме. Все будет хорошо. Одновременно меня начинает грызть червь сомнения:

- Ну, все, давай до свидания, тусовки и концерты, пока-пока, туры-шмуры, привет, ответственность, бессонные ночи, вопли. А потом в шестнадцать лет этот хмырь скажет, что не желает становиться таким занудой, как ты, в мире есть вещи поважнее, чем учеба и уйдет в битники, за твой счет, естественно, а ты будешь скулить, зачем кормил этого подонка...

- Погоди, погоди, - ловлю я червя на слове, - ты сказал, «этот хмырь», с чего ты решил, что это будет мальчик? Ведь это еще не известно!

Чертов червяк затыкается.

- На самом деле, подлый червяк, ты не знаешь, как все будет на самом деле! Просто пугаешь меня. Мне вполне хватило двадцати лет круглосуточных тусовок, я расстаюсь с ними легко, ты больше не возьмешь меня этим, я как раз собирался что-то изменить – и вот оно. На самом деле все будет совсем не так. Мы будем жить в домике у моря, где всегда солнечно и ясно, и будем сниматься в Боливуде... Да даже если и не будем, все будет хорошо, мы найдем способ заниматься тем, чем хотим. Мы будем самой счастливой семьей на свете, а ребенок у нас родится сразу с ирокезом и татуировками и двумя записанными альбомами. Хотя, может быть, и без ирокеза и татуировок, может, он или она захочет что-то другое, не знаю, другую музыку, что-нибудь типа регги или что там тогда будет модно, или, упаси боже, балет...

- Все будет хорошо, One love, брат, червяк просто проверял тебя - говорит мне неизвестно откуда появившийся Боб, и я успокаиваюсь. Я понимаю, что таблетка нурофена подействовала, и я засыпаю.

А Ленька с Димоном тем временем валялись в сквере на газоне. Был выходной, в сквере было полно народу. Рядом с ними какие-то дредастые хиппаны довольно слаженно вчетвером играли на барабанах. Ленька смотрел в одну точку где-то в бесконечности неба. Его мрачная пост-алкогольно-наркотическая депрессия была в разгаре. Димон неторопливо пил пиво и поглядывал на небо, на дредастых и на попадавшие в его поле зрения ножки проходящих мимо девиц – такие летние, в цветных колышущихся легких платьях – и если были действительно хороши, то сделав усилие, задирал голову и разглядывал их обладательниц целиком. Всегда приятно смотреть на красивых девиц, даже когда они проходят мимо. Иногда ему даже улыбались в ответ, иногда, чувствуя его спиной, смущенно одергивали платья, не оборачиваясь, иногда бросали ему в ответ испепеляющие взоры. В ответ на них Димон говорил:

– Нет, ну, а что они так реагируют-то? Если у них есть такие замечательные части тела как ноги и то, что выше, и они их мне показывают, естественно, я буду на них смотреть, мне это искренне интересно. Вот я, например, красивый, и что мне, жалко, что ли? Смотри на меня, сколько хочешь, я готов поделиться с миром своею красотой, нет, мне не жалко, от меня не убудет.

– И скромный.

– Что?

– Красивый и скромный.

– Нет, ну а что лукавить? Я клёвый. Да я больше скажу, я такой крутой, что я бы сам себя... если бы мог, ну ты понимаешь. А если бы я хотел скрыть свою красоту, ходил бы как ниндзя мусульманки в парандже да в хиджабе, завернувшись в черное с ног до головы. И не нужно никаких испепеляющих взглядов.

Ленька был раздражителен и всерьез пустился в какие-то разъяснения, что дело даже не в приличиях, а в том, что у Димона потребительское отношение к женщинам, а у них может быть душа, но быстро устал. Замолчал где-то на середине фразы, потом понял, что завелся от того, что его все раздражает, что все нормально, мальчики смотрят на девочек, и нечего тут обсуждать, и не стал продолжать.

– Может, тебе сигарету? Что-то ты напряженный какой-то, – Димон протянул ему сигарету.

– Ну... что бывает после любой хорошей вечеринки? Правильно, похмелье! Соответственно, после любого хорошего тура рокер должен ложиться в клинику Маршака на две-три недели, а если ему туда не надо – значит тур был так себе. Все просто – химия. Ничто в этом мире не появляется из ниоткуда, – Ленька закурил и отвечал, не поворачивая головы. – Чтобы чувствовать радость, ее надо как-то заслужить. Человек общается с друзьями, занимается любимым делом, гонит на автомобиле, слушает музыку, покоряет волну или гору, играет в футбол, смотрит, вот, на небо, на солнце, обнимает любимых... В общем, совершает какие-то действия, благодарный организм синтезирует и посылает ему немножко химии в мозг, человек чувствует радость. Человек вынюхивает колпак спидов, получает бодрость и радость в мозг просто так. Радости в организме ограниченное количество, в какой-то момент она заканчивается, и наступают отходняки. От регулярного употребления мозг привыкает, что радость ему поставляют извне, и разучивается ее синтезировать. Я как-то так себе это представляю. Как раз мой случай, у меня депрессия, мне ничего неохота, никакое дело не доставляет мне удовольствие, поскольку мозг за него не получает радостной химии. Единственное, что ободряет – я знаю, что рано или поздно это должно пройти. Ничего нельзя изменить за один день, так что надо подождать... Ну, еще я выпил полтюбика ново-пассита. Наверное, он тоже как-то приободряет. У меня такая оптимистическая депрессия.

– Ну, успехов, – говорит Димон, – я думаю, тебе стоит немного потерпеть, потому что последнее время, извини, ты был похож на чмо... Так музыку играть нельзя.

«Да при чем тут музыка. Что ты думаешь, человек существует только для того, чтобы играть музыку?» – хотел сказать Ленька, но посмотрел на Димона и подумал, что он, возможно, существует как раз только для того, чтобы играть музыку, и ничего плохого в этом нет, и даже более того, это делает его счастливым, и, пожалуй, это лучше, чем долбить наркотики с утра до ночи.

Хиппаны еще немного поиграли на барабанах, голоногие девицы продолжали прогуливаться по дорожке, несколько облаков проползли по небу, Димон открыл еще одно пиво. Солнце жарило, день был великолепный.

Из толпы отделились две фигуры и подошли к ним. Их общий знакомый гитарист Люк с каким-то парнем. Рукопожатия.

– Привет парни, что делаете?

– А мы вот гуляем с Вованом, вечером на канцик, а пока вот решили в парк зайти. Вы из тура? Ну как, что было? А мы из Питера вчера.

Они сели рядом и стали пересказывать Димону истории о последних похождениях. Ленька лежал с унылой миной, практически никак не реагируя на их появление, пока Люк вдруг не произносит, слегка понизив голос:

– А вы не хотите, кстати, парни немного?.. – он шмыгает носом.

– Нет-нет, спасибо, я на диете, – быстро отказывается Ленька. Все ржут.

– Вы что, прямо тут что ли собрались? – возмущается Димон. – Тут менты ходят за пиво кузьмичей забирают, а вы вообще распоясались!

– Ну, а что, хиппаны вон замедляются, а мы ускоримся! – улыбается Люк.

И действительно, дредастые парни невозмутимо передавали косяк по кругу и, докурив, снова начинали настукивать в барабаны. И когда уже Люк зачерпывает фильтром парламента из своего пакета, Ленька не выдерживает и говорит:

– Знаешь, давай я, пожалуй, юзану... последний разок.

Димон хотел было сказать, что может не стоит, раз уже решил тормознуть, но потом подумал, что как-то глупо будет. Что он ему, мамка? Чего ему лезть в чужие дела? Если человек сам не хочет, то никто его не заставит, это всем известно. Так что через полчаса Ленька улыбался и смотрел на мир через две черные блестящие шайбы в глазах, и Димон с удивлением обнаружил, что Ленька, наконец, стал сам собой, веселым шутником. Он пересказывал парням бесконечные истории из тура, да так, что те лежали, согнувшись пополам от смеха, показывал что-то руками, подпевал хиппанам, только теперь Димон почему-то отчетливо видел другое. То, чего не замечал за ним раньше, какую-то гниль. Он видел две огромные стеклянные, как у куклы, бусины вместо глаз, видел его почесывания и скрежет зубами, его ужасные чрезмерные гримасы, словно у Петросяна в Аншлаге. Все это он, конечно, видел не в первый раз, но сейчас он отчетливо видел, как все это неестественно. Он слушал его речь впервые за несколько последних дней и вдруг осознал, что девяносто процентов времени он говорил о наркотиках, и это была тема действительно его интересовавшая, в отличие от всего остального только лишь вращавшегося вокруг них. Ленька говорил: «...Когда будем готовить тур на следующее лето, я, нахрен, лично вычеркну этот долбанный город Мирный из списка! Там просто адский ад, сплошные гопаны и обрыганы, весь город – трущобы вокруг завода, мрачнейшие серые бетонные дома, заваленные грудами мусора. Они там, похоже, гадят прямо в окна, при этом там вымутить нихрена невозможно...» А Димон думал: «Да, такими темпами через год ни в Мирный, ни вообще в тур ты не поедешь, такими темпами через год я тебя увижу на ютюбе в ролике про крокодиловых торчков, будешь по ночам вскрывать тачки по спальным районам, а потом вымучивать по знакомым, задолжав и рассорившись со всеми друзьями». Но ничего не сказал, потому что решил, что это не его дело. Не обращая внимания на их болтовню, он думал, правильно ли, что он его не притормозил, ничего не сказал, могло бы это что-то изменить? Но он же ведь не нарколог, он музыкант. В то же время он же друг, вроде как друзья помогают друг другу. Но это было бы так глупо, как училка в школе: «Леонид, одумайся, ты в объятиях сатаны!» Чем, интересно, это закончится? Что с ними будет через год?

Он все никак не мог успокоиться и пошел отлить к туалетным кабинкам, они были в другом углу парка. Народу там было мало, на повороте в аллее сидели трое уличных музыкантов, явно профессионалы. За барабанами был совсем старый, наверное, столетний дед с кустами седых волос в носу и ушах. Димону даже показалось, что он видел, как при движении из него сыпался песок. Из инструментов у него были малый и хэт на одной стойке, щетками он выстукивал на них какой-то джазовый рисунок. Иногда он останавливался, глаза его закрывались, и он, свесившись над барабаном, полностью замирал на полминуты, видимо засыпал. Такой он был старый, что засыпал посреди песни, но потом просыпался и снова вступал. Рядом на банджо играл дядька помоложе, но тоже преклонного возраста, все еще довольно неплохо поющий приятным низком голосом с хрипотцой, и молодой басист ровно и отстраненно навешивал свои партии, сидя верхом на комбике. Треньканье банджо мешалось с ударными и басом, голос поверх выводил мелодию, и получалась Музыка. Что-то из советского джаза. Никто не проходил мимо. Прохожие останавливались, завороженные, и оставались слушать, бросали деньги в чехол от банджо и рассаживались вокруг на газоне. Какая-то парочка пританцовывала. Кто-то хлопал. И тогда Димон понял: «Мне надо так же». Вот так и должно быть, важна только музыка. Музыка всю жизнь. Никто не хочет быть глубоким стариком в маразме, но это уже совсем не так страшно, если умереть летом, сидя за установкой, играя джаз в парке. Все очень просто, правильный ответ – только музыка. И нечего мудрить, нечего думать, правильно ли он сделал, что ничего не сказал Леньке или нет, ответа он все равно не найдет, да это и не важно, не нужен ему ответ, у него есть музыка. Кому-то, может быть, действительно необходимо строить планы, делать карьеру, искать ответы на вопросы, но уж он-то никогда не задумывался о будущем дальше, чем на пару дней, и все всегда как-то получалось само собой. Зачем усложнять? Он просто играет музыку и получает от этого удовольствие, и собирается дальше делать то же самое, а все остальное идет своим чередом, так что нет никакого смысла заглядывать в конец, все равно от этого ничего не изменится, разве что только будет менее интересно.