ПОСЛЕСЛОВИЕ Владимир Дегоев Генерал Муса Кундухов: история одной иллюзии

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Владимир Дегоев

Генерал Муса Кундухов: история одной иллюзии

Муса Кундухов родился в 1818 г. в семье осетинского алдара — мусульманина Алхаста из Тагаурии. В двенадцатилетнем возрасте мальчика посылают в Петербург, где его зачисляют в Павловское военное училище, по окончании которого в 1836 г. он в чине корнета направляется служить в Отдельный Кавказский корпус. Там М. Кундухов быстро обращает на себя внимание. Через год его включают в свиту именитых людей, сопровождающих Николая I в поездке по Северному Кавказу. На участке от Ларса до Владикавказа молодому корнету доверено находиться рядом с царем, отвечать на интересующие его вопросы. В 1841 г. Кундухова производят в капитаны. За первые четыре года службы он награжден оренами Св. Анны 3-й степени, Св. Владимира 4-й степени и Станислава 2-й степени. Ему, хорошо знавшему край, российское командование поручает важные миссии по мирному урегулированию конфликтов с местными народами. В 1846 г. М. Кундухова посылают в Варшаву для вербовки офицеров в горский кавалерийский полк, входивший в состав дислоцированной в Польше русской армии. Вернувшись на Кавказ, он получает ответственное дипломатическое задание — склонить Шамиля к миру. Поначалу переговоры шли гладко, но затем были сорваны дагестанской стороной.

Трудную и опасную деятельность Кундухова ценили. К его наградам прибавляются ордена Св. Анны 2-й степени и 1-й степени, Кавалерийский Крест Леопольда австрийского, голубой мундир, пожалованный за «отличную и усердную службу».

Во время Крымской войны (1853–1856 гг.) М. Кундухов, уже в чине подполковника, руководит организацией горского конного ополчения, вместе с которым он участвует почти во всех крупных операциях против турок в Закавказье.

После войны Кундухов делает следующий шаг по служебной лестнице — становится полковником, а к концу 1850-х гг. его назначают начальником Военно-Осетинского, а затем — Чеченского округа. Здесь он целиком поглощен проблемами гражданского благоустройства горских народов. В 1860 г. ему присваивают звание генерал-майора.

Казалось бы, жизненный путь его устойчиво движется вверх. Но, неожиданно для многих, в 1865 г. судьба Кундухова круто меняется. Во главе пяти тысяч осетин — мусульман и чеченцев он переселяется в Турцию. Там он обосновывается в вилайете Сивас, получает титул паши, должность дивизионного генерала, приобретает широкую известность и авторитет. В русско-турецкой войне 1877–1878 гг. Муса-паша Кундухов, командуя османскими силами, сражается против своих бывших товарищей по оружию. Около горы Аладжа (восточнее Карса) он попадает в окружение, из которого ему удается выбраться с неимоверным трудом. Для него, как и для его новых соотечественников, война закончилась бесславно. В 1878 г. Кундухов поселяется в Эрзеруме, где еще некоторое время командует местным гарнизоном, после чего уходит в отставку. В этом же городе он проводит остаток своих лет. Скончался М. Кундухов в 1889 г. Похоронен на территории эрзерумской мечети Харманли.

М. Кундухов не мог пожаловаться на свою судьбу. В обстоятельствах его жизни не было изначально заложено обреченности на безвестность. Но не было и ничего чудотворного. Он принадлежал к народу с древней богатой историей и культурой, находившемуся на довольно высокой стадии социально-политического развития. Благодаря географическому расположению занимаемой осетинами территории они оказались вовлеченными в гигантский процесс формирования Российской империи, открылись внешнему миру. Заинтересованная в их лояльности Россия ориентировалась, хотя и далеко не всегда, на союз с самым влиятельным слоем осетинского общества — алдарами. Отсюда петербургские власти охотно рекрутировали добротные кадры для военной и гражданской службы на Кавказе,[48] где предстояла необъятная работа (масштабов и последствий ее не подозревал никто) по превращению региона в органичную часть общеимперской системы.[49]

Из алдарской семьи вышел и М. Кундухов, что открывало перед ним (понятно — не автоматически, а при известных усилиях с его стороны) благоприятные перспективы продвижения вверх по ступеням российско-кавказ-ского военно-политического истеблишмента. Имевшая вполне рациональную подоплеку «инакотерпимость» господствующего класса России, готового во-брать в себя «туземную аристократию», проявлялась в конкретных формах. Так, отпрыскам родовитых кавказских фамилий обеспечивался доступ в привилегированные российские военно-учебные заведения с последующим определением на службу и хорошими видами на карьеру. Одним словом, перед молодым знатным осетином, родившимся, как М. Кундухов, в 1818 г., было широкое поприще для деятельности. Добавим сюда возможность показать себя в экстремальных ситуациях, где обычно с особой яркостью раскрывается потенциал личности: уже шла Кавказская война, впереди предстояли Крымская (1853–1856 гг.) и русско-турецкая (1877–1878 гг.).

Природная одаренность, внутренняя собранность и преданность службе позволили Кундухову быстро продвигаться по профессиональной стезе. Он отправлялся туда, куда его посылали, дисциплинированно и умело выполнял то, что предписывалось. Участвовал в русских военных экспедициях в Дагестане и на Северо-Западном Кавказе, подавлял краковский мятеж (1846 г.) и Венгерскую революцию (1849 г.), воевал против турок в годы Крымской войны, занимался гражданским и земельным обустройством Осетии и Чечни, выполнял среди горцев миротворческие и посреднические миссии от имени России… Одно Кундухов делал с большей охотой, другое — с меньшей. А что-то, возможно, — вообще с отвращением. Но делал непременно. Как нечто само собой разумеющееся. Во всяком случае в его мемуарах не заметно особых сомнений или раскаяний по этому поводу.

Он вовремя и заслуженно получал чины и награды, отчего казалось, будто все у него складывается удачливо. Однако это — лишь внешняя, парадная канва его жизненного пути, который, по сути, был извилист и драматичен. Возможно, именно благополучная карьера заставила его острее ощутить трагическую раздвоенность человека, пришедшего через трудный опыт к нравственному выбору — долг перед царем или долг перед своим народом: с некоторых пор в его представлениях одно стало исключать другое.

Но так было не всегда. Долгое время Кундухов, получивший в Петербурге прекрасное образование, знакомый с новейшими политико-правовыми учениями, вдохновлялся идеей достижения гармонии между интересами коренного населения Северного Кавказа и России. Главная предпосылка к этому виделась ему в «модернизации» горских обществ, которую он в то же время считал целью-в-себе. Субъективно в его реформаторской «программе» не было и тени антироссийского сепаратизма. Он не мыслил для северокавказских народов иного способа войти в цивилизацию, кроме как через Россию, под ее благотворной и великодушной опекой. Вместе с тем в этой программе, как и в биографии Кундухова, был некий экзотический элемент. Дело в том, что Муса исповедовал ислам, и это существенно сказывалось на его мировоззрении вообще и на его представлениях о будущем горцев в частности.

Осетин по рождению он говорит об этом реже, чем о своей принадлежности к мусульманам. Порой создается впечатление, что, употребляя фразу «мой народ», Кундухов имел в виду более широкую общность, нежели осетины. В тональности его высказываний проглядывают признаки характерного для последователей ислама религиозно-космополитического самосознания. Он принимал концепцию европеизации в своеобразном варианте — с сохранением и поощрением мусульманской религии в качестве основы идейного, духовного и культурного единства народов Северного Кавказа. Одержимый прекраснодушными, идеалистическими планами, Кундухов не понимал, что такое единство, по природе вещей, неизбежно должно быть противопоставлено кому-то и чему-то. В данном случае совершенно очевидно — России и христианству.

По сути, Кундухов невольно ставил перед Россией абсурдную для нее задачу — в материальном плане цивилизовать Северный Кавказ на европейский лад, а в духовном — объединить его идеями ислама, чтобы в конце концов потерять этот важный регион, предварительно оплатив его независимое существование. То есть России предлагалось понести новые расходы по цивилизованному обустройству Кавказа и укреплению антирусской идеологии, тем самым подготовив условия для отделения его от Российской империи. Учитывая практическую невозможность сохранения реальной политической самостоятельности столь ценной в стратегическом смысле территории, нетрудно предположить, в чью сферу влияния попал бы Кавказ.

Таким образом, логическим результатом воплощения замыслов Кундухова явилось бы создание на южных границах России союза народов, способного стать мощным орудием в руках ее соперников. Ожидать с русской стороны такой глупости и такого самоубийственного бескорыстия было бы наивно, если не сказать — неуважительно. Впрочем, Кундухов, все же осознавая, что у России, как и у любой великой державы, есть свои государственные интересы, предлагал ей увидеть выгоды альтруистической политики в грядущей перспективе — иметь в лице населения Северного Кавказа мирных и благодарных соседей. Непомерной платой за эту сомнительную (по тогдашним жестким геополитическим и другим обстоятельствам) возможность оказалась бы вся дорогостоящая история проникновения России на Кавказ.

Однако повторим еще раз: мысли и побуждения, которые руководили Кундуховым, были в своей изначальной основе благородными и гуманными. Веруя в цивилизаторскую миссию России, он связывал с ней надежды на превращение Кавказа в просвещенный и благоденствующий край, «жемчужину» в короне Российской империи. Ему претили антирусские идеи, тем более — действия. Избранный Шамилем путь к государственности — через священную войну — был чужд Кундухову. Равно как и двойная жизнь некоторых восточнокавказских владетелей, одной рукой принимавших от Петербурга чины, награды, щедрые пожалования, другой — подстрекавших своих «подданных» против России.

Страстно желая найти в великом деле «реформации» Кавказа применение себе и своим познаниям, Кундухов решал для себя вечную проблему интеллигента — «чем быть любезным» своему народу. Национальный в своих духовных корнях (как выражаются сейчас — в менталитете), он, вместе с тем, не считал доблестью бездумное сопротивление могучему притяжению другой культуры. Его молодой, восприимчивый ум взялся за работу в эпоху едва ли не повального поклонения звучному и очень относительному понятию «прогресс», толкуемому как последовательное, неумолимое и однозначно благотворное восхождение от низшего к высшему. Сгущалась атмосфера благоговения перед всем новым и отвержения всего старого: новые идеи, новые формы государственного и социального устройства, новые законы, новый человек, наконец. Вера в преобразовательную, спасительную силу разума, воли, знания становилась культом, принимавшим, как это часто случается, воинственный оттенок. Приближалось время, когда умеренность будет приравниваться к ретроградству, когда тяготение к сохранению традиции, самобытности, преемственности будет приметой дурного тона, когда уничтожение будет объявлено созиданием. Век просвещения породил массу соблазнов. Самый иллюзорный из них питался надеждой на то, что есть быстрый и простой способ добыть людям счастье — устранить источник несчастья. Дело оставалось за малым — найти исполнителей, понимающих это и готовых действовать решительно.

Нет ничего невероятного в предположении, что выпускник Павловского училища корнет М. Кундухов испытал некое подобие мессианского искушения употребить чудодейственные реформаторские теории во благо своих соотечественников. Знание не любит оставаться под спудом, оно энергично ищет себе выход, сферу применения, а новоиспеченное знание делает это в особо экспансивной форме, ибо оно к тому же еще и нетерпеливо. Возможно, освоение русско-европейской культуры вызвало в Кундухове обычное для неофита чувство восхищения чужими ценностями с примесью досады по поводу того, что именно их не хватает собственному народу. Поэтому их и нужно заимствовать.

Воспитанный в идеях Просвещения, он возненавидел невежество и предрассудки, ратовал за их безжалостное искоренение. Однако с этими явлениями Кундухов отождествлял многие народные обычаи. Вступая в должность начальника Военно-Осетинского округа (населенного не только осетинами), он провозгласил программу преобразований на основе «развития всякой гражданственности и благоустройства в народе».[50] В ряде институтов народной жизни он видел «нелепость и зло», находя их «не соответствующими духу настоящего времени», «обременительными и разоряющими домашнее благосостояние».[51] М.Кундухов заявил горцам о своем намерении вывести их из нищеты и «поставить в состояние цивилизованных народов».[52]

Но прежде необходимо уничтожить «постыдное, вредное, закоренелое и грубое невежество, переходившее от одного поколения к другому как заразительная болезнь».[53] Отменяя одни адаты и существенно изменяя другие, он стремится регламентировать горскую жизнь до «мелочей», вплоть до подробных указаний: что и сколько может быть съедено и выпито на поминках, как вести себя женам на похоронах мужей, какие памятники ставить на могилах, каким божествам поклоняться, сколько человек приглашать на свадьбу и т. д.[54] Причем М. Кундухов исходит из критерия «рациональности» или «нелепости» обычая, в данном случае — критерия весьма ненадежного, ибо традиционные культуры имеют свою «рациональность», со стороны часто кажущуюся несуразицей. Не совсем понимавший это, Кундухов полагал, будто для успешного утверждения нового порядка достаточно строгого его исполнения, с широким применением штрафов по отношению к нарушителям.[55] Круто ломая привычный уклад народной жизни, он, конечно, руководствовался самыми благими побуждениями и еще не мог знать о том, что другой «радикал-реформатор» Шамиль, заимствовавший восточные образцы государственности, уже после пленения признает грубой ошибкой свое стремление одним ударом покончить с «вредными» привычками горцев вместо того, чтобы предоставить это времени и естественному ходу вещей.[56] Показательно, что и сам просвещенный Кундухов порой был бессилен выйти из-под власти обычая. В своих мемуарах он не без раскаяния приводит случай, когда ему пришлось убить одного негодяя, исполняя закон кровной мести. В этом эпизоде, как выразился первый рецензент Кундухова, З. Авалишвили, «под мундиром офицера русской армии обнаружился человек родового быта».[57]

Мировая этнологическая наука пришла к выводу, что обычаи представляют собой отлаженную веками систему организации, жизнедеятельности и самосохранения общества, механизм приспособления к окружающей среде (рельеф, климат, поведение соседних народов и т. д.). Вобрав опыт многих поколений, они упорядочили человеческие отношения, прекратили состояние «войны всех против всех», способствовали достижению социального равновесия, политической стабильности, этнической целостности. Обычаи, будучи еще и средством формирования народного самосознания, помогли людям обрести собственное лицо. В этой, так сказать, «самоидентификации» заложена мощная духовная и психологическая энергия, прочная нравственная опора, позволяющая этносу ощутить в себе то, что С. М. Соловьев назвал «природой племени». Огромная информация об этой «природе» закодирована именно в обычаях.[58]

Народный быт — явление органичного свойства, откуда и проистекает его устойчивость, консервативность. Безболезненное его преобразование совершается лишь в результате длительной эволюции. Живучесть составляющих его институтов — быть может, первый признак их «целесообразности». Если они отмирают, то происходит это не внезапно и не раньше, чем появится достойная им замена. Но даже тогда, когда обычай, чаще всего под давлением внешних факторов, утрачивает свою функциональность, он все равно остается частью культуры, бессознательным движением души и тела, о происхождении и смысле которого никто уже не задумывается.

Попытки насильственно разрушить естественный строй народной жизни всегда наталкивались на упорное сопротивление этой крепкой «конструкции». Если и удается сломить его, то не до конца и ненадолго, но зато — непременно с драматическими потерями для духовного и физического здоровья народа. Рано или поздно срабатывают защитные инстинкты, и обычаи восстанавливаются, иногда в более ортодоксальном, подчеркнуто «оппозиционном» виде, как реакция на агрессию извне.

Еще раз подчеркнем: хотя Кундухов и не был лишен тщеславия — нормального качества крупной личности, он, тем не менее, не похож на человека, способного принести интересы народа в жертву своей карьере. Стремясь к быстрому упразднению обычаев с помощью жестких административных мер, он был убежден, что несет пользу людям и знает их нужды лучше, чем они сами. Реформатору, видимо, не хватило понимания главного: указами нельзя привить одну культуру к другой. Устрашениями — тем более. Местная культурная почва сама «отбирает» то, что сможет на ней произрасти, остальное отторгается. Похоже, осознание этого — через жестокую реальность — в конечном итоге пришло к Кундухову и стало его личной драмой.

Однако Кундухов имел весьма веские причины и для чувства удовлетворения. Будучи на русской службе он принес немало пользы и России и народам Северного Кавказа. Начальник Терской области граф Евдокимов и его преемник князь Святополк-Мирский высоко оценивали деятельность Кундухова в должности управляющего Военно-Осетинским, а затем Чеченским округом. В их официальных рескриптах указывалось, что благодаря Кундухову «разбои прекращены, народ предался мирным целевым занятиям, множество полезных мер введено для улучшения быта народного, и … по справедливости я (граф Евдокимов. — В. Д.) должен считать Военно-Осетинский округ самой надежной и благоустроенной частью левого крыла (Центрального и Северо-Восточного Кавказа. — В. Д.)».[59] Он «сумел не только удержать в повиновении чеченцев, но много содействовал успокоению других округов и, пользуясь доверием к нему туземцев, успел внушить им ту преданность и доверие, на которых основано нынешнее и будущее спокойствие края». По признанию самого Кундухова, в стремлении «оказать большую пользу службе и краю (выделено мною. — В. Д.)» он «не знал усталости и готов был день и ночь трудиться». Лучшей наградой его подвижническому труду стали любовь и глубокое уважение горцев. Когда чеченцы узнали о намерении Кундухова покинуть их, они добровольно предложили выдать по одному аманату от каждой семьи, чтобы удержать его рядом с собой.

Его заслуги не остались без внимания и со стороны русского правительства. Только за два года (1860 и 1861) Кундухову пожаловали чин генерал-майора, ордена Анны и Станислава 1-й степени, аренду в 12 тысяч рублей. В его подчинение передали еще два округа — Шатоевский и Ичкерийский. Перед ним открывались необъятные перспективы. Казалось бы, чего еще желать этому баловню судьбы — увешанному наградами 42-летнему генералу, у которого к тому же впереди столько времени.

Однако мятущаяся натура Кундухова не могла довольствоваться тем, что для другого было бы больше чем достаточно. С некоторых пор ему стало не хватать нравственного, творческого удовлетворения от своей деятельности. Постепенно это неуютное для человеческого духа состояние усугублялось растущим конфликтом между совестью и долгом, между замыслом и результатом, между идеальным и реальным. Сила, с которой Кундухов связывал самые радужные надежды и которой он преданно служил, превращалась в его и на его глазах в непреодолимую помеху в строительстве нового Кавказа. Кундухов был свидетелем вольных и невольных (но от этого не менее пагубных) ошибок в политике России, точнее — местных российских властей, в принципиальных вопросах — земельном, сословном, религиозном. В своих мемуарах он резко критикует ее за то, что, придя на Кавказ «в роли великодушного покровителя» и «благодетельного посредника между его разноплеменными народами», пообещав, что «религия, адаты и родовые их интересы будут без малейшего прикосновения навсегда … свято сохранены», равно как и привилегии местной аристократии, она на деле демонстрировала «изворотливое коварство», «пуская в дело обман и хищение».

Наряду с множеством подтверждающих это фактов, Кундухов приводил отвратительный и, судя по всему, не единственный, пример насильственной христианизации горцев: «Не желавших казаки связывали, и после сильных побоев неграмотный поп обливал их водой, а иногда и мазал им губы свиным салом; писарь записывал их имена и прозвания в книгу — как принявших по убеждению святое крещение — и после требовал от таких мучеников строгого исполнения христианских обрядов, коих не только они, несчастные, но и крестивший их поп не знал и не понимал. За непослушание же подвергали горцев телесным наказаниям, арестам и денежным штрафам».

В оправдание такой политики Россия, как полагал Кундухов, «клевещет на мусульманскую религию, будто бы она враг всякой цивилизации».

Порой Кундухов не столько упрекает, сколько досадует на Россию. Вместо того, чтобы осознать «свое могущество и долг великой державы» и заняться «на плодородной ниве его (Кавказа. — В. Д.) посевом семян цивилизации» с «целью развить и укрепить к России чистосердечную любовь честных и способных кавказских народов, имея за них порукою их чувство благодарности и выгоды жизни», она отдает предпочтение силе оружия и разным «недостойным ухищрениям», для «посева зла и пролития… невинной русской и туземной крови». Причем, помимо всего прочего, силовая политика, по мнению Кундухова, требует в тысячу раз больших «жертв и расходов».

С какого-то момента удачливый генерал понял свое бессилие изменить что-либо в этой порочной системе, а оставаться ее послушной частью значило «невольно делаться гибельным… орудием» для народа, который доверял ему. Сознание того, писал Кундухов, что «возвышение мое в сущности было не что иное, как устроение моего счастья на несчастье ближних», внушило «отвращение к продолжению службы и к истекавшим от нее личным моим выгодам».

Мучительно переживая крах по сути основной идеи своей жизни, отказываясь смириться с таким исходом, Кундухов искал новое поприще для достойного применения своего политического темперамента. И эти поиски привели его в Турцию, куда он эмигрировал во главе нескольких тысяч северокавказских горцев, включая осетин. Отъезд из отечества генерала российской армии поставил одиозную печать на его биографии. Одни не могли простить ему черной неблагодарности по отношению к царю, другие — чуть ли не предательства по отношению к собственному народу.

Подобный взгляд нам кажется упрощением. Высказывать столь категоричные обвинения, не потрудившись вникнуть в мотивы, побудившие Кундухова к эмиграции, по меньшей мере, некорректно. Судить человека гораздо легче, чем понять его, оттого что сама жизнь гораздо сложнее, чем идеальные представления о ней. В том-то и дело, что Кундухов не отделял собственную судьбу от судьбы народа. Для его натуры обрести путь спасения только ради себя было слишком мало.[60] Если бы дело обстояло иначе, то он не бросил бы благополучную военную карьеру. Взваливая на свои плечи тяжелейшее бремя ответственности за людей (навсегда отрываемых от родного очага), осознавая риск оставить о себе недобрую память в народе, он совершал мужественный поступок, на который отважится не каждый. Лишь убеждение в отсутствии иного выбора придавало ему силу и решимость.

Сам Кундухов высказал эту мысль совершенно ясно. Объясняя причины своего «невольного перехода» в Турцию, он писал, что в составе России горцев ничего хорошего не ожидало, «кроме нищеты и обращения в христианство». «Безотрадно окинув взглядом будущность» своей родины, Кундухов счел ее «невыносимо гадкой и душной». Поскольку такая перспектива представлялась ему гибельной, он решил найти для горцев новое отечество, и его выбор, «как мусульманина», остановился на Турции. Свою готовность возглавить переселение и разделить будущее кавказских эмигрантов за границей Кундухов считал самопожертвованием во имя народа, как, впрочем, и некоторые его сослуживцы.

Однако в мотивах, склонивших генерала к столь драматическому решению, был и элемент соблазна. Хотя он признавал, что Турция — это лишь «меньшее зло», и допускал возможность встретить нужду на новом месте, все же чувствуется некое благоговение перед «землей обетованной». Кундухов надеялся, что «при труде» переселенцы «не будут иметь ни в чем недостатка», а для людей с «умственными способностями» откроется «дорога к высшим государственным должностям».[61] Ради этого, с его точки зрения, стоило «безукоризненно слиться сердцем и душой с османлы (турками. — В. Д.)» и делить с ними «скорбь и радость». Кундухов не исключал, что в будущем ему удастся вернуться на Кавказ с «правильно устроенными» турецко-мухаджирскими войсками и освободить его от России.

Вместе с тем, нельзя сказать, что на свой трудный шаг Кундухов решился без сомнений и внутренних терзаний. Тому доказательство — сам факт создания мемуаров, их общее настроение, каждая их страница и даже те строчки, которые, казалось, написаны очень уверенной рукой. Последние, быть может, нагляднее всего выдают «гамлетовский синдром». Особенно показателен один пронзительный (кто-то, возможно, назовет его патетическим и пошловатым) эпизод, приводимый в воспоминаниях. Когда Кундухов сообщил своему сыну о намерении переселиться в Турцию, тот со слезами благодарности бросился к отцу в объятия. Желая знать о причине такой бурной реакции, Кундухов спросил: «Чем же ты напуган здесь (в России. — В. Д.)? Ведь ты сын генерала, достаточно пользуешься выгодами жизни и неотъемлемыми правами русского дворянина». Последовал ответ: «Ах, отец, разве при всех личных выгодах своих могу я быть счастливым в среде несчастных, близких сердцу родных и народа». Эта сцена говорит о многом: Кундухов проверяет на самом близком человеке правильность своего выбора и ищет для себя дополнительное моральное оправдание.

А оправдываться, вообще говоря, было за что, и перед собой и перед другими. И Кундухов это чувствовал. Горцев ждали на чужбине не райские кущи, а лишения, голод, болезни. Многие погибли, так и не добравшись до отведенных им мест проживания. Турки не собирались играть в благотворительность. Они связывали с переселенцами совершенно определенные военно-политические и экономические планы: их руками предполагалось подавлять национально-освободительное движение в Оттоманской империи и осваивать почти безлюдные и малоплодородные пространства Анатолии. Ни о каких, даже символических формах этно-государственной автономии для эмигрантов не могло быть и речи. Им не оставили иного выбора, кроме как «слиться с османлы».

Но самого Кундухова турки приняли с распростертыми объятиями. Для них он был бесценным приобретением. Он получил титул паши, звание ферика, эквивалентное генеральскому, высокие должности, со всеми вытекавшими отсюда благами и возможностями. Влияние и авторитет Кундухова позволили сделать блестящую карьеру его сыну, ставшему министром иностранных дел Турции.

Мы далеки от намерения подозревать Кундухова в заведомо эгоистических, материальных расчетах, хотя бы потому, что он был вовсе не такой одномерной личностью, чтобы удовольствоваться этим. Однако факт остается фактом — участь «эмигранта» Кундухова и его семьи не идет ни в какое сравнение с драматической судьбой тех, кого он повел за собой. Если говорить о его социально-служебном статусе, престиже, благосостоянии и видах на карьеру, то он ничем не пожертвовал и ровным счетом ничего не потерял, а возможно, и приобрел. Выходило, что Кундухов, покинувший Россию из нежелания устраивать собственное счастье на несчастье ближних, прибыл в Турцию только за тем, чтобы реально — пусть и невольно — воплотить в жизнь этот аморальный принцип.

Грустная перспектива предстать перед судом потомков в таком нравственном облике, очевидно, угнетала Кундухова. К этому, вероятно, примешивалась досада на себя за ошибочный прогноз относительно будущего народов Кавказа. В течение четверти века после окончания Кавказской войны он имел не один случай убедиться, что оставшиеся на родине горцы не погибли и не стали русскими (Кундухов не видел ничего промежуточного между двумя крайностями в их грядущей судьбе: либо остаться под властью России и неминуемо превратиться в русских, либо бежать в Турцию и «слиться с османлы»). Ему, уже примерявшему лавры Ноя, было в каком-то смысле обидно лишиться их.

Все эти обстоятельства снижали жертвенный пафос поступка Кундухова и в значительной степени обесценивали духовный смысл его жизни. Более того, вставал вопрос об элементарной целесообразности такого шага, разумеется, — с точки зрения интересов мухаджиров. Плачевная судьба последних отбрасывала на яркую личность Кундухова мрачную тень, которая на фоне благополучного турецкого периода его биографии выглядела еще контрастнее.

От сознания этого идет надрывное стремление Кундухова реабилитироваться, доказать, что в той ситуации он принял единственно правильное решение. Это чувствуется во всем: в эпиграфе — «У кого что болит, тот о том и говорит»; в постоянных напоминаниях о невыносимости русского гнета и в нежелании видеть что-либо позитивное в присутствии России на Кавказе; в утверждении, что в Турцию переселилась «лучшая часть» горцев (?!). Но чем усерднее старается Кундухов убедить читателя в своей правоте, тем явственнее ощущение, что сам он в ней не совсем уверен.

Глядя из сегодняшнего дня на историю жизни Кундухова, легко судить о его заблуждениях, обвинять и возмущаться, быть мудрым и назидательным. Гораздо труднее стать на его место, вжиться в этот образ, представить себя в той смятенной эпохе, когда на Кавказе по-существу происходила колоссальная по своему размаху и последствиям революция. Она была связана с вторжением в местную традиционную, патриархальную среду русско-европей-ской цивилизации — динамичной, агрессивной, искусительной. Подобные процессы всегда протекают болезненно, с неизбежными потерями и для «субъекта» и для «объекта». (Уж такова цена любой перестройки.) Это было особенно заметно на Северном Кавказе, где на довольно тесном пространстве размещалось столько разноязыких народов со своими обычаями, верованиями, общественным бытом. Ситуация контакта с другой культурой, нарушавшая духовное и социальное равновесие в горских обществах, растревожила умы, вызвала раскол в политических настроениях, внесла сумятицу в некогда четкие представления о будущем. Увидеть из того суматошного времени, чем — катастрофой или благоденствием для Кавказа — обернется проникновение туда великой и для кавказцев, бесспорно, европейской державы было едва ли возможно.

Кундухов «поставил» на худший сценарий — и проиграл. Но это полбеды. Вся же беда в том, что вместе с ним проиграли и те, кого он вовлек в эту азартную игру и для кого ее последствия были несравненно тяжелее. Для многих из них Кундухов оказался не Ноевым ковчегом, а ладьей Харона. Что он заслуживает за это? Историк ответит: только не забвения.

Возможно, кто-то, размышляя над этим вопросом, вспомнит, что среди потомков мухаджиров были люди, занимавшие в Турции и других странах Ближнего Востока крупные военные и политические должности. Кто-то с умилением укажет, как на пример процветания вне Кавказа, на не бедствующую зарубежную северокавказскую диаспору. Все это так. Но возникает другой вопрос: а является ли это равноценным воздаянием за утрату Родины, территории, национальной государственности, языка, культуры, да мало ли чего еще? Слишком хорошо известно, чем в Турции заканчивались попытки нетурок настаивать на своей этнической и религиозной принадлежности и тем более искать какие-то формы самоорганизации. В турецком «плавильном котле» не было иного пути выживания, кроме как «слиться сердцем и душой с османлы». (Тут уж Кундухов безусловно прав.)

Конечно, массу изъянов имел и другой, внутрироссийский (имперский) вариант цивилизационного развития горцев. Немало их пострадало в войнах, революциях, смутах, репрессиях. Они испытали на себе целенаправленное стремление переплавить их (как, собственно, и все народы России) в некую унифицированную общность, стремление, принесшее определенный результат в виде советского народа. В разные времена петербургское, а затем московское руководство проводило то явную, то скрытую политику нивелирования национально-культурных особенностей, ассимиляции горцев в единой имперской — монархической или коммунистической — структуре. Но ведь было и другое: демонстративное поощрение национальных (пусть лишь «по форме») культур как составных частей единой социалистической («по содержанию») культуры, создание письменных языков и литературы, национальных школ в театральном искусстве, музыке, живописи, кино и т. д. И, быть может, самое главное — введение национально-государственных институтов, приобщавших народы (несмотря на огромную зависимость от центра) к новым, неведомым для них формам социального бытия. Понятно, что все это во многом делалось с плакатными целями — показать торжество ленинской национальной политики. И, вероятно, мало кто предвидел губительные ее последствия для принципа жесткого централизма. Как бы то ни было, объективный итог внутрироссийского варианта развития северокавказских народов очевиден: оформление национально-государственного самосознания и, при всех, порой карикатурных, издержках нынешней эпохи, довольно высокий уровень политической культуры и самоорганизации.

Оговоримся еще раз — «имперский сценарий» вхождения горцев в цивилизацию был не идеальным. Однако позволим себе спросить: а существует ли вообще идеальный сценарий для такого сложнейшего процесса. Если обратиться к истории «колониальных» и «державных» народов, которым пришлось дорого заплатить за усвоение уроков цивилизации, ответ будет отрицательным.

Один из первых рецензентов мемуаров Кундухова заметил, что указанный им путь «прямо и безошибочно» вел горцев «на кладбище истории».[62] К концу жизни, как можно предположить, и самого Кундухова стали все чаще посещать тягостные мысли по этому поводу. Если это так, то его воспоминания следует считать своеобразным покаянием.

Автор данных строк не утверждает, что предлагаемая им версия — единственно возможная. Он настаивает лишь на необходимости вызволить имя Кундухова из забвения. Достойно оно этого или нет — вопрос совершенно праздный.

У Кундухова свой, отнюдь не бесспорный взгляд на российскую политику на Кавказе, причины Кавказской войны, политическое состояние горских народов. Автор дает любопытные характеристики представителям царской администрации на Кавказе, из которых одних он презирал, другим симпатизировал. Он не терпел грубости, невежества, лживости, коварства, жестокосердия — качеств, присущих некоторым его сослуживцам и начальникам. В то же время он высоко ценил ум, просвещенность, честность, человеколюбие, способность постичь и уважать чужую культуру. Этим тоже не были обделены российские администраторы на Кавказе, за что Кундухов отдает им должное. Мемуарист, судя по всему, полагал, что политика России во многом зависела от конкретных исполнителей и зачастую ими формировалась. Как явствует из его рассуждений, не только система делала людей, но и люди делали систему.

Кундухов далек от русофобии. Россия для него — великая держава и высокое понятие. Он не мог не осознавать, что по существу обязан ей всем. И за это он любил ее, хотя и по-своему. Кундухов тепло вспоминает о своих русских друзьях — самом ярком и живом олицетворении России в его глазах. Трудно без волнения читать трогательные сцены расставания с ними.

Но Кундухов четко различал Россию, которой можно гордиться, и российское правительство, которое «должно всегда краснеть как перед кавказскими народами, так равно и перед Россией» за то, что «поступает в действиях своих против русской натуры». Да и не он один критически относился к российской политике на Кавказе. Упоминая о своей встрече в 1865 г. с тифлисским генерал-губернатором Коцебу, Кундухов приводит его слова: «Что же мы приобрели на Кавказе? Лучшим его племенам мы не сумели внушить к себе доверие и отдали их туркам».

Кундухов нигде не пишет о неприязни местного населения к русским людям. Напротив: «Горцы любили русских и скоро с ними сдружились, не питая к ним вражды». Другое дело — их отношение к официальным властям: «Но нельзя было любить и терпеть меры, которые принимало правительство без всякого правосудия». Однако и тут были исключения. Одно из них — граф Евдокимов: «Он покорил Чечню и Западный Кавказ; несмотря на это, горцы любили его и уважали, видя в нем правдивого, умного и храброго человека».

Значительное место в мемуарах занимает Кавказская война. Ее происхождение не представляет для автора какой-либо тайны. «Главная причина» — в «невнимании Николая (Николая I. — В. Д.) к справедливым просьбам всех мирных горцев, которым он вместо страха внушил сознание унизительности их положения и сильную к себе вражду». Из этого следовало, что для предотвращения войны русскому царю достаточно было правильно повести себя во время его визита на Кавказ в 1837 г. Сегодня уже мало кого устроит столь незатейливое объяснение. (Тем более, что война началась уже при Александре I.) Разве что тех, кому оно понадобится в целях, не имеющих касательства к исторической науке.

Трудно согласиться с Кундуховым и тогда, когда он дает весьма невысокие оценки Шамилю как полководцу. В частности, в блестящей (по мнению многих российских и зарубежных историков) экспедиции горского вождя в Кабарду в 1846 г. Кундухов не увидел ничего, кроме недостатка «решительности» и… «отваги». Он не признавал за Шамилем талантов стратега и тактика, считая, что имам и его наибы побеждали «лишь храбростью и мужеством горцев», «без всякого искусства».

Обращает на себя внимание упоминание о предпринятой российскими властями в 1848 г. попытке заключить мир с Шамилем. Об этой возложенной на него деликатной миссии Кундухов говорит с чувством досады на имама, виновника срыва переговоров.

Стоит отметить, что Кундухов снимает с исторического полотна Кавказской войны героико-эпический лак, которым злоупотребляют многие историки и мемуаристы. Он не скрывает ее грязную и бесчеловечную сторону — на войне как на войне.

Особую ценность воспоминаниям Кундухова придает то обстоятельство, что он использовал уникальные народные предания о Кавказской войне, добытые из первых уст.

В последней (12-й) главе Кундухов предлагает свое видение опасностей, потенциально грозящих России, как многонациональной империи. Прежде всего автор сомневается, на пользу ли этой державе ее продолжающийся «под мраком таинственности» рост. По его мнению, самая сложная проблема — общение с мусульманским миром. Если Россия заменит «всю свою систему, основанную на праве сильного, системою, стремящейся к добру, пользующейся и любовью и доверием народов», то она будет «богата, сильна и прочна», обеспечит себе «повелительную роль» в Европе и Азии. Кундухов считал, что добиться верноподданства мусульман нетрудно, при одном условии — не мешать им исповедовать свою религию. Если же российское правительство не откажется от «ныне существующей близорукой политики», то «непременно будет иметь в итоге печальные результаты и позднее раскаяние». Это станет очевидным и непоправимым, когда мусульманские народы России бросятся искать спасения у ее врагов.

Человек гордый и ранимый, он привносит в свой рассказ пристрастную тональность, порожденную обидой за беспочвенные подозрения к нему российского командования и, быть может, за недостаточно оцененные заслуги.[63] И все же есть прямой смысл взглянуть на многие вещи глазами М. Кундухова. Чтобы понять то, над чем задумываться не полагалось. Отрадно, что спустя более столетия после смерти Кундухова у нас, его соотечественников, появилась возможность услышать из той далекой, беспокойной эпохи сильный голос колоритной личности.

У воспоминаний Кундухова сложная судьба. Чудом уцелевшие от пожаров, войн и революций, они увидели свет в 1936–1937 гг., почти через полвека после кончины автора. Не в Турции и не в России, а во Франции в русскоязычном эмигрантском журнале «Кавказ», куда их передал внук М. Кундухова Шевкет Кундух. В 1938 г. первые три главы из них в переводе на английский публикует лондонский ежеквартальник «The Caucasian Quarterly». Об издании мемуаров в СССР, по понятным причинам, нельзя было и помыслить. Впрочем, тогда мало кто в нашей стране вообще знал об их существовании. «Кавказ» не числился ни в одном из «спецхранов» Москвы и Ленинграда. Что касается указанного англоязычного журнала, то в Ленинской библиотеке он был. Разумеется — в особом отделе с ограниченным доступом.

Именно в этом журнале автор настоящей статьи совершенно случайно обнаружил мемуары Кундухова. Однако радость открытия омрачалась пониманием невозможности опубликовать эту вещь или даже хотя бы как-то ее использовать. Ведь дело было в 1972 г. С тех пор я периодически делал попытки найти оригинальную, русскую (то есть полную) версию воспоминаний. Посылал запросы в библиотеки Европы и США. Тщетно. (Как теперь известно, причина неудачи заключалась в том, что я искал отдельное издание, которого не существует.)

Минули годы, а с ними и время спецхранов, идеологических отделов, цензурного надзора за всем и вся. Тут я и решил перевести с английского те три главы, чтобы хотя бы в таком виде этот памятник попал к читателю. Все же это лучше, чем ничего. Идея понравилась Руслану Тотрову — главному редактору журнала «Дарьял», где в 1993 г. и были помещены эти главы. Мы с Русланом испытали определенное удовлетворение и сошлись на осторожном предположении, что рано или поздно найдется весь текст мемуаров. Мы и не подозревали, что это произойдет так скоро. В том же 1993 г. меня пригласили прочитать курс лекций в Стэнфордском университете (США), на территории которого расположен знаменитый Гуверовский Институт Войны, Революции и Мира. В библиотеке института я и обнаружил подшивку «Кавказа», а в ней — предмет моих многолетних безуспешных поисков. Вот так — просто, быстро, неожиданно. Воистину неисповедимы извивы судьбы. Мемуары осетина Кундухова, воспитанного в Петербурге, служившего России на Кавказе, затем переселившегося в Турцию, напечатаны в Париже, а хранятся в Калифорнии.

В 1995 г. «Дарьял» опубликовал их. Впервые в нашей стране воспоминания Кундухова увидели свет в полном объеме. Нельзя не порадоваться тому, что почти через 60 лет они наконец вернулись из «эмиграции». В каком-то смысле это — возвращение и самого автора. В нашу историю и в нашу память.

Особую роль в судьбе Кундухова сыграла публикация основных глав его воспоминаний в журнале «Звезда». Предоставив свои страницы мемуарам М. Кундухова, «Звезда» тем самым открыла этот уникальный политический типаж широкой читательской публике во всероссийском масштабе, приглашая задуматься над повторяемостью и неповторимостью истории с ее поучительными намеками, недвусмысленными предостережениями и мятущимися «героями».

В 1998 г. исполнилось 180 лет со дня рождения Мусы Кундухова. Дата — не очень круглая и, вероятно, поэтому оставшаяся незамеченной. А между тем она заслуживала внимания хотя бы потому, что впервые появилась возможность «юбилейно» вспомнить о некогда табуированном имени, не боясь официального наказания. В бесконечно запоздалом послесловии к этому отнюдь не эпохальному событию хочется выразить надежду, что уже не вернется то время, когда мемуары Кундухова были «не ко времени». И сожаление о том, что сегодня они слишком актуальны.