ГЛАВА 30 Опыт гласной исповеди — Два подвижника — Старец Анемподист отправляется в горы — И снова — литургия — Монах-молчальник — Избиение в спецприемнике — Смерть Николая-молчальника

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 30

Опыт гласной исповеди — Два подвижника — Старец Анемподист отправляется в горы — И снова — литургия — Монах-молчальник — Избиение в спецприемнике — Смерть Николая-молчальника

Пустынная церковка не оставалась бездействующей: братья обычно собирались в ней накануне воскресных дней и полиелейных праздников. Службу совершали чином, который практикуют при отсутствии священника. Вместо литургии служили обедницу, каждый из присутствующих поочередно выходил вперед, становился около алтаря лицом к братьям и во всеуслышание исповедовал свои грехи. Затем каждый брал из чаши ложечкой частицу запасных Даров и причащался. Так продолжалось довольно долго.

В середине лета брат, живущий в дупле, решил сходить в Георгиевку проведать старца Онисифора. В один из ясных дней, рано утром он отправился в путь и к вечеру уже добрался до кельи старца, находящейся на окраине селения. Перед входом прочитал общеизвестную молитву и, услышав «Аминь», вошел в келью. Кроме старца, в ней находился еще один благообразного вида монах весьма преклонного возраста.

После взаимного приветствия отец Онисифор пригласил брата сесть на табурет и стал расспрашивать о жизни их монашеской общины, особенно о здоровье старца Исаакия. Поговорив немного, он вышел во двор и занялся приготовлением ужина, а у брата завязался оживленный разговор с неизвестным ему старцем, который, как оказалось, был игуменом. Вместе с о. Онисифором они подвизались в Киево-Печерской Лавре вплоть до ее закрытия в 1961 году. Затем обстоятельства разъединили их, и они долгое время не имели никаких сведений друг о друге. Отец Онисифор сразу же уехал на Кавказ, а о. Анемподист, так звали старца, остался в Киеве. С течением лет, видя бесполезность своего жития среди мирской обстановки, он решил тоже уехать на Кавказ. В Сухуми о. Анемподист задержался довольно долго, расспрашивая в храме о своем друге о. Онисифоре у приезжавших из разных мест монахов-пустынников. Однако так ничего и не узнал. Как-то он познакомился со старым пустынножителем, который пригласил его в свою пустынь, где жили несколько монахов на небольшом расстоянии один от другого.

Братья расчистили землю под огороды, насадили даже виноград и развели пчел. Здесь о. Анемподист и жил долгое время. В этом году недалеко от пустыни начались лесоразработки и братьям пришлось покинуть обжитые места. Вернувшись в Сухуми, о. Анемподист неожиданно повстречался в соборе с отцом Онисифором и тот увез его к себе в Георгиевку.

Но совместная жизнь для монахов-отшельников, привыкших в течение долгих лет к абсолютному уединению, оказалась великим испытанием. Оба старца занимались умно-сердечной молитвой, которая требует уединения и абсолютной тишины. Незначительные влияния извне, будь то малейший шорох или даже глубокий вздох брата, отвлекают ум и он имеет тогда обыкновение уклоняться в разнообразные тонкие, едва уловимые помыслы, которые затем переходят в обыкновенное интенсивное пустословие. Так и в этом случае: два отшельника, соединившись в одной келье, лишили один другого желанного молитвенного состояния, но никто из них ни полусловом не обмолвился о своих трудностях, по смирению не желая огорчить брата. Конечно, у монахов-подвижников, достигших совершенства, судя по их собственным письменным свидетельствам, ум, соединившись с сердцем, пребывал как бы отчужденным от всего внешнего.

Блаженный патриарх Калист в своей книге, в главах о молитве, пишет: «Ум, очистившийся от всего внешнего и чувства всецело подчинивший себе деятельною добродетелью, неподвижным пребывает внутрь сердца».

Подобное сему писал еще некто из святых Отцов: «Истинно мудрый человек, имея тело как бы кабинетом души и безопасным местом убежища, на рынке ли бывает или на праздничном торжестве, на горе или на поле, или среди толпы людской — сидит в своем естественном монастыре, собирая ум внутрь и любомудрствуя о подобающем ему». О том же пишет и епископ Феофан Затворник: «Когда случится с кем начать говорить, то ум мой отсоединится от сердца, и когда закончу говорить, то ум тотчас же соединится с сердцем».

Но эти два монаха, несмотря на то, что оба были уже в преклонном возрасте, по-видимому, не достигли еще этого состояния, а потому пребывали в чине среднепреуспевших.

Узнав от пришедшего брата об Амткельской пустыни, о. Анемподист стал упрашивать, чтобы тот взял его с собой. Разумеется, он был нужным человеком для амткельских пустынножителей, так как они долгое время уже оставались без священника, но брат сомневался, что старец сможет преодолеть такое большое расстояние, а главное — высокий Георгиевский перевал. Он спросил старца:

— Дойдешь ли ты туда, отец?

Старец игумен с уверенностью ответил:

— Дойду, дойду, Бог поможет!

Утром следующего дня, на рассвете, они отправились в путь.

Брат надел на плечи рюкзак отца Анемподиста, а тот пошел вслед за ним налегке. Поднимаясь на Георгиевский перевал, чтобы не утомить старца, который выказал необыкновенную резвость, брат шел не спеша, часто отдыхая, но о. Анемподист, несмотря на свои восемьдесят пять лет, шел, ни на шаг не отставая от него. Возле источника путники прохладили себя студеной водой, наполнили походную фляжку и продолжили подъем. Старец бодро шел, не отставая от своего провожатого. На вершине перевала немного отдохнули и стали спускаться по узкой тропинке в долину бывшего греческого селения. Брат украдкой наблюдал за идущим вслед старцем, опасаясь, чтобы ноги не отказали ему, но тот шел, не замедляя шага.

В полдень подошли к кельям приозерных монахинь. Здесь их сытно покормили, и брат предложил остаться у них на ночлег, чтобы утром, со свежими силами, не спеша дойти до пустыньки, но старец понудил его немедля продолжить путешествие. В кельях матушек нашлись для него припасенные братьями резиновые сапоги большого размера. Он надел их, взял в руки свою походную палочку, и они пошли на спуск к северной оконечности озера. Монахини, выйдя из келий, долго смотрели им вслед, дивясь необыкновенно бодрой походке старца. Спустившись крутой тропой к берегу речки, брат вытащил из-под колодины две длинные заостренные палки, которые братья, при окончании своего пути, обычно прятали в том месте.

Одну из палок он взял сам, а другую отдал старцу, объяснив, как нужно опираться на нее при переходе через реку, и они продолжили свой путь к ее верховьям, переходя с одного берега на другой. Старец уверенно переходил по воде на другую сторону, но выбирался на противоположный берег уже с помощью брата, потому что берега были хотя и не слишком высокие, но обрывистые, притом сплошь песчаные, и когда на них наступали, они обваливались. На глубоких бродах, особенно там, где было сильное течение, брат всегда становился выше старца, чтобы перегородить собою бурлящий поток и тем самым ослабить силу напора воды на идущего ниже по течению старца. Вечером они достигли пустынных келий. Старец, хотя и с трудом, медленно, но все же взобрался по склону до поляны, где находилась пустынная церковка. Братья уступили ему келью, которая была построена первой и была просторнее всех остальных.

В первое же воскресенье отец Анемподист изъявил желание отслужить литургию. Больной брат накануне испек просфоры, и рано вечером в субботу началось бдение, которое продолжалось шесть часов. Старец, к удивлению всех, все это время стоял на ногах, за исключением нескольких моментов богослужения, когда разрешается сидеть.

В девять часов вечера, по окончании утрени, сделали перерыв. Братья разошлись по кельям отдыхать. Ушел в свою келью и отец Анемподист, но ровно в полночь, освещая тропу электрофонариком, он пришел в церковь продолжать службу. Прочитали полунощницу и часы, вслед за ними началась литургия, по окончании которой старец приступил к исповеди, а потом ко причащению, которое закончилось уже утром. И все это время, почти пять часов, он стоял на ногах. Удивительно, что в столь преклонном возрасте старец был на редкость бодрым: хорошо слышал и хорошо видел, имел хорошую память и, несмотря на высокий рост, нисколько не горбился.

После богослужения двое из братьев занялись приготовлением трапезы, а остальные, в ожидании ее, сели вокруг отца Анемподиста, прося его рассказать им что-нибудь на пользу души из своего личного опыта. Несколько помедлив, он стал рассказывать:

— В феврале месяце позапрошлого года оборвалась жизнь одного никому почти не известного пустынножителя, оставив в недоумении тех, кто его знал. А началась эта история с того, что много лет тому назад в Сухумской кладбищенской церкви появился никому не известный, похожий на монаха, странник-молчальник. Он носил бороду, длинные волосы, а на голове — потрепанную монашескую скуфью. Одет он был в очень грязный брезентовый плащ с башлыком и кирзовые сапоги. С виду — настоящий бродяга. Он никогда ни с кем не разговаривал. Церковные уборщицы кормили его остатками с панихидного стола, а где он жил — этим никто никогда не интересовался. Комендант кладбищенской церкви случайно обнаружил его в одном из склепов, спящего на лежащих в нем гробах. Он пытался вступить с незнакомцем в разговор, но тот молчал, не отвечая ни на один из заданных вопросов.

Комендант кладбища был глубоко верующим человеком с очень сострадательным сердцем. Он без труда догадался, что перед ним — бездомный странствующий монах. Немного подумав, комендант сказал:

— Если тебя здесь обнаружит милиция, то меня накажут за это строже, чем тебя самого. Пойдем ко мне в дом, немного поживешь у меня, а там будет видно, куда тебя определить. Ты не бойся, я тоже верующий человек и во всем помогу тебе ради Христа.

Странник кивнул головой и начал складывать в рюкзак какие-то книжки, лампадку и иконку. Когда пришли в дом, комендант поинтересовался:

— Ну, как же все-таки тебя зовут, любезный?

Гость показал рукой, чтобы ему дали карандаш, и на клочке бумаги написал каракулями: «Имя мое — Николай».

— Ну вот, а меня зовут Федор, — сказал комендант. Прожив у Федора некоторое время, Николай заметил, что его жена не слишком благоволит к нему, поэтому он присмотрел себе местечко в хлеву, где рядом с коровой, за перегородкой, было свободное место, в котором обычно складывали дрова. Он написал Федору, что желает жить один в дровянике, чтобы не отягощать их. Федор с возмущением стал объяснять ему, что там холодно и за одну ночь можно простудиться, но Николай настоял на своем.

Далеко в горах у Федора была собственная пасека и небольшой домик с печью, в котором никто не жил. По соседству располагалась большая колхозная пасека, а в ней — сторож, который, по договоренности, присматривал за пасекой Федора. На чердаке домика, в деревянном ящике, хранилось довольно много продуктов и кухонная посуда. Обо всем этом он рассказал Николаю, и тот одобрительно закивал головой. Уже начали готовиться к отъезду, как вдруг неожиданно погода изменилась: в городе начались дожди, а в горах выпал глубокий снег. Движение транспорта прекратилось, и все их замыслы расстроились. Стали ждать прояснения. Потянулись дни за днями, а погода, наперекор их чаяниям, продолжала бушевать.

Живя в хлеву, брат Николай питался от стола хозяев, но со временем заключил, что и этим отягощает их. Тогда он написал Федору, что питаться будет сам от себя. Федор в недоумении пытался расспрашивать его о причине такого решения, и Николай написал: «Когда буду жить на твоей пасеке и караулить твоих пчел, тогда и хлеб твой буду есть, а раз не работаю, то и питаться буду сам от себя».

Он стал ходить на городской рынок, чтобы в мусорных урнах собирать полугнилые овощи и фрукты, которые бросали уборщицы рынка в конце рабочего дня. Набрав сумку овощного мусора, он приносил его к себе, в дровяничек, перебирал, очищал, обрезал и готовил из него варево.

Однажды, нежданно-негаданно, милиция оцепила рынок и произвела проверку документов, набрав полную машину бродяг, среди которых оказался и Николай. Привезли их в спецприемник и стали, заполняя на каждого следственные бланки, водворять по одному за решетку. Дошла очередь и до брата Николая: спросили фамилию — он молчит, спросили вторично — он молчит, тогда рядом стоящий милиционер, размахнувшись, ударил его по голове так, что с нее слетела скуфья. Николай нагнулся, поднял ее и надел на голову. Опять задали тот же вопрос — он молчит. Милиционер ударил его вторично, скуфья опять упала на пол, но он уже не стал ее и подымать.

Следователь смотрит на него и по выражению лица и глаз заключает, что он все понимает, но почему молчит?..

Тогда стали его изуверски бить, свалив на пол. Пинали ногами куда попало, но ничего не добились — он молчал, не произнеся ни единого звука. Наконец, сняли отпечатки пальцев обеих рук и втолкнули в КПЗ.

Позже об этой сцене рассказывал другой странник, который вместе с братом Николаем оказался среди арестованных. На третий день после первичного допроса, на спецмашине, его повезли к врачу-психиатру, потом в клинический научно-исследовательский отдел. Все эксперименты, однако, подтвердили, что он нормальный человек, только с признаками дистрофии (крайнего истощения организма в целом).

Следователем овладело неотступное желание любыми средствами заставить его говорить, потому что с подобным явлением ему ни разу не приходилось сталкиваться за годы своей следовательской практики. В течение сорока дней на нем испробовали все методы подследственных истязаний, какие применяют лишь к самым злейшим преступникам. Но ничего не добились — он упорно молчал.

Когда, наконец, из Москвы прибыл ответ, что в дактилоскопической картотеке розыска уголовных преступников он не числится, городской прокурор повелел выпустить Николая из спецприемника. После освобождения ему зачитали постановление, что в двадцать четыре часа он должен покинуть город, а про выдачу денег на билет, конечно, даже не заикнулись.

И пошел брат Николай на свою прежнюю квартиру — в хлев к Федору. Только после пребывания в спецприемнике он стал необыкновенно боязлив: вздрагивал при каждом резком звуке. Заметив это, Федор поспешил увезти его на свою пасеку, там он успокоился и прожил довольно долго, кажется, около двух лет.

Но случилось непредвиденное: Сухумский леспромхоз построил новую дорогу к обнаруженным в горах массивам букового леса, среди которых было много и медоносного разнолесья: лип, каштанов, павлонии, дикой черешни и разнообразных цветущих кустарников. Многие из сухумских пчеловодов ринулись со своими пасеками по новой дороге в эти девственные леса. Решил переехать туда со своей пасекой и брат Федор, временно оставив Николая жить на прежнем месте.

Недалеко от того места, где поселился брат Николай, примерно в шести километрах, проживал у подножия горы один верующий мирянин, по имени Андрей. Он жил одиноко, без жены, в собственном капитальном доме с небольшим участком земли, на котором расположена была пасека и фруктовый сад. Брат Андрей и брат Федор были задушевными друзьями. Когда Андрей в конце лета приехал в город и зашел к Федору, чтобы осведомиться о результатах медосбора в новом месте, он, между прочим, поинтересовался и о Николае-молчальнике.

Брат Федор ответил:

— Я не бывал у него с самой весны, так что даже не знаю, как он там живет.

Тогда Андрей предложил поехать вместе, чтобы проведать Николая. Наполнили продовольствием два рюкзака и на попутном лесовозе добрались до нужного места в горах, а затем стали взбираться наверх, к месту, где обосновался Николай. Подойдя к келье, окликнули его. Прошло две-три минуты молчания, наконец дверь стала медленно приоткрываться, и на пороге показался бледный, исхудавший брат Николай. Мелкими, неуверенными шажками он пошел к ним навстречу, одной рукой придерживаясь за стенку дома. Брат Андрей с изумлением взглянул на него, еле живого, и обрушился с укоризнами на Федора, упрекая его в бездушном отношении к доверившемуся ему человеку.

— Если взялся за богоугодное дело, — говорил он, — так надо доводить его до конца. По своей оплошности ты заморил до полусмерти этого раба Божия, а ну-ка, если бы он умер из-за твоего нерадивого отношения, ты же всю оставшуюся жизнь мучился бы от угрызения совести!

Оставив брату Николаю принесенное ими продовольствие, они молча ушли. В течение всей осени Андрей навещал Николая, снабжая его продуктами, а когда тот окреп, сказал ему:

— Теперь, брат Николай, ты уже сам ходи ко мне, я буду довольствовать тебя всем необходимым.

И стал Николай, с помощью Божией, по ночам, чтобы не наткнуться случайно на лесничего, спускаться с горы к нему в дом.

Однажды, в середине февраля, пришел он к Андрею. В тот год, по здешним меркам, стояла холодная зима и лежал довольно глубокий снег. Андрей положил ему в рюкзак картофеля, немного дрожжей и пачку чая. Взглянув на Николая, — он сидел возле железной печки и с усилием снимал с ног кирзовые сапоги, — Андрей ужаснулся: сапоги были обуты на босу ногу. Он поспешно принес шерстяные портянки и протянул их Николаю, но тот отрицательно покачал головой. Было заметно, что ноги его распухли и едва влезали в голенища сапог.

Ушел Николай поздней ночью. Пробираясь вверх по занесенной снегом горной тропе, на полпути он, вероятно, почувствовал боль в сердце. Сняв с плеч рюкзак, Николай вывалил из него картофель возле корня упавшего дерева, собираясь, очевидно, на другой день вернуться за ним. Пройдя еще немного по склону, он упал возле маленькой лощинки и умер. Скуфья скатилась вниз до половины горы. Так он и пролежал трое суток, занесенный снегом. За это время мыши отгрызли ему нос.

Разыскивая потерявшегося бычка, случайно наткнулся на Николая один скотовод, который и сообщил об этом Андрею.

С тех пор прошло уже много времени, — закончил свой рассказ отец Анемподист, — и я всякий раз после окончания своего келейного правила, когда начинаю прочитывать братский синодик, поминая брата Николая, почему-то всегда задаюсь вопросом: увенчался ли успехом его самовольно воспринятый образ чрезмерно сурового подвига?