13. НОВОЕ ПЛЕМЯ ТРАНСМИГРАНТОВ

13. НОВОЕ ПЛЕМЯ ТРАНСМИГРАНТОВ

Ява уже давно не то «лесное пиршество», каким ее увидел И. А. Гончаров. Дикие джунгли сейчас покрывают не более пятой части острова, которая приходится в основном на заповедные зоны и в меньшей мере на труднодоступные места. Остальная земля пядь за пядью, из горсти в горсть перебрана человеком, занята под сельскохозяйственные культуры, главным образом рис.

Мир, пожалуй, не знает более изнурительного сельского труда, чем выращивание риса на заливных полях. Вот оценка специалистов: «Вырастить рис по яванскому методу на гектаре земли требует в десять раз больше усилий, нежели при взращивании любой другой зерновой культуры на такой же площади... Обработка одного гектара заливного поля требует 400 человеко-дней. Причем ручного труда. Для американского фермера на это уходит 7 человеко-дней».

К этому следует добавить, что по содержанию протеина и углеводов рис значительно уступает пшенице. Кроме того, индонезийцы употребляют его очищенным до снежной белизны, то есть лишенным в значительной степени и без того немногих питательных веществ. Горький парадокс: с одной стороны, тяжелая работа, с другой — мизерное вознаграждение. Но традиция сложилась, устоялась, и сломать ее пока не представляется возможным. Не дайте яванцу риса день, два, и он занеможет. Помню, еще в студенческие годы спрашивал соседа по общежитию, индонезийца:

— Видодо, что ты каждый вечер возишься у плиты, варишь рис? Ведь можно без лишних хлопот спуститься в столовую и поужинать?

— Нет, не могу,— отвечал Видодо.— Там нет риса. А без него глаза мои не видят, уши не слышат, ноги не двигаются, голова не работает.

Творивший в 40-х годах нашего столетия поэт Хайрил Анвар называл савах чашей, до краев наполненной крестьянским потом. В разъездах по Яве много раз приходилось видеть, как наполняется эта «чаша». На работы в поле, будь то высадка рассады или сбор урожая, выходит не только владелец участка, но и его соседи по деревне. Человек 10 — 15 растягиваются цепочкой и, не разгибая спины, высаживают пучок за пучком или срезают колосок за колоском. Хозяин саваха самостоятельно физически не в силах справиться. Коллективных усилий требует и поддержание в должном порядке сложной ирригационной системы. Поэтому опирающаяся на рисоводство община с давних пор все решает за каждого своего члена, яростно сопротивляется всему, что выходит за рамки ее законов и обычаев, подвергает безжалостному остракизму любого, кто восстал против ее устоев.

Индонезийская деревня веками выработала три основных закона своего бытия: готонг-ройонг, мушшаварах и муфакат. Первый обязывает всех жителей деревни принимать участие в общественных работах, помогать друг другу в сельскохозяйственных и прочих работах. Совместными усилиями обрабатываются поля, готовятся праздничные столы, строятся дома и мосты, ровняются дороги, расчищаются джунгли, возводятся мечети и плотины.

Второй закон вменяет деревенскому старосте, который считается лишь первым среди равных, в обязанность выносить любое касающееся всей деревни решение на всеобщее обсуждение. Сам процесс обсуждения проблемы и называется мушшаварах. Третий закон обусловливает принятие таких решений только по достижении всеобщего согласия. Рожденный Западом принцип «воли большинства» в индонезийской деревне считают «тиранией большинства». Муфакат удовлетворяет всех и каждого члена деревенской общины.

Правящие ныне страной круги превозносят этот патриархальный «демократизм» как единственно верное естественное социальное лицо Индонезии. Постепенность, эволюция, никаких революционных потрясений. Индонезийцы, мол, традиционно отвергают открытый конфликт, добиваются принятия решений путем сколь угодно длительного, но примирения противоречий, достижением всеобщего согласия на добровольной основе и в духе заботы о благе всех. Как взаимозависимость при выращивании риса обусловливает ровные, добрые личные отношения между крестьянами, так и для успешного национального строительства необходимо, по мнению верхушки общества, избегать не то что борьбы, но даже трений между отдельными группами населения.

За всем этим нетрудно разглядеть стремление отвлечь внимание народных масс от непримиримости классовых противоречий, неотвратимости социальных катаклизмов, сохранить статус-кво. Жизнь, однако, взламывала и взламывает демагогические покровы. В феодальные времена, когда под ними прятали эксплуатацию крестьянства военным террором и религиозными установками, их разрывали крестьянские восстания. Социальная «гармония» лопнула от накала классовой борьбы в 1945 и 1965 годах. В наши дни ее сотрясают «голодные марши» крестьян, забастовки рабочих и служащих, активный протест в дни предвыборных кампаний.

В одном селении пришлось остановиться, чтобы заменить пробитую при выезде из Мадиуна камеру. На столбе висела старая покрышка — знак того, что здесь чинят колеса. Один из сыновей крестьянина принялся за резину, а я по приглашению хозяйки вошел в дом. В «столовой» на дощатом столе сидел среди остатков завтрака — вареного риса и тушеных овощей — голопузый малыш лет трех. Под столом важно разгуливал яркий петух, косо высматривая на земляном полу оброненные рисинки и крошки. Девочка школьного возраста в углу в цементном чане мыла тарелки и складывала их в шкаф с металлической сеткой вместо стекол. Шкаф стоял ножками в глиняных глубоких блюдцах, наполненных водой. Это для спасения от муравьев, термитов и тараканов. Но в то же время затхлая, стоячая вода служит излюбленным местом для размножения разносящим лихорадку комарам. Другой мебели в комнате не было.

Скудно меблированными оказались и две другие тесные комнатенки. В них стояли только кровати. Одна для хозяина с хозяйкой и маленьких детей, другая для взрослого сына с молодой женой.

— Детей у меня девять,— сказала крестьянка.— Попробовала уберечься, пила таблетки, но все напрасно. Десятого ношу сейчас в животе.

Фраза в ее устах прозвучала так обыденно, будто она говорила о погоде. Ее еще молодое, резко контрастирующее с изношенным телом лицо светилось мягкой, приветливой улыбкой. Она все приглашала присесть за стол, показывала свою фотографию вдень свадьбы.

Потом Сумади, ее муж, уже на улице, тоже с улыбкой, неторопливо поведал далеко не веселую, ставшую обычной для сегодняшней Явы историю. Был у него савах в три четверти гектара. Когда старшую дочь выдавал замуж, отрезал, как требует обычай, третью часть ее молодой семье. Первый сын в самостоятельную жизнь вступил хорошо, женился на «земельной», сейчас считается устроенным. А второй сплоховал. Вернулся из армии, побывав в дальних краях и набравшись чужого разума, и привел молодую в дом. Нарушил традицию. Делать нечего. Пришлось на его имя переписать половину земли. Что будет с остальными детьми? Только аллах ведает! Сейчас все меняется, не успеваешь приспосабливаться.

— Этим,— Сумади махнул рукой за дом, в сторону саваха,— семью не прокормишь, даже мельчить участок нельзя, новой земли взять неоткуда. Приходится прирабатывать ремонтом колес. Но разве это выход? С каждым днем становится все труднее.

Уже в начале нынешнего столетия голландская колониальная администрация была вынуждена констатировать «густонаселенность» Явы, ее неспособность обеспечить себя продовольствием. В 1930 году было записано: «Этот перенаселенный, голодный остров являет собой пример того, что ждет человечество, если оно не сделает сознательных усилий избежать яванского феномена». С тех пор изменений в лучшую сторону не произошло. Наоборот. На Яве, по площади составляющей семь процентов территории страны, живет ныне 93 из 148 миллионов индонезийцев.

В горах населенные пункты еще как-то разделены спусками и подъемами, крутыми поворотами, а на равнинной местности не покидает ощущение, что едешь по одной бесконечной деревне. По обеим сторонам дороги тянутся дома, непрерывной чередой идут люди — женщины с притороченными к спинам огромными корзинами, мужчины, согнувшиеся под коромыслами, шумные стайки беззаботных детей. Сама дорога тоже редко бывает пустой. То промчится машина, то медленно проедет буйволиная повозка, то проскочит группа велосипедистов или запряженный лошадкой докар.

Плотность населения здесь одна из самых высоких в мире — 690 человек на квадратный километр. Демографы из Джокьякартского университета Гаджа-Мада подсчитали: если население Явы будет и впредь увеличиваться на два миллиона человек в год, то через два с половиной столетия жителям острова придется спать стоя... На каждого из них будет приходиться не более квадратного метра земли. Стремительный рост населения Явы при неизменности площади обрабатываемых земель ведет к обезземеливанию, обнищанию, безработице.

По данным Комитета земельной реформы, трое из четырех владельцев участков гнут спины на савахах в четверть гектара. Здесь этот размер объявлен «минимально экономически оправданным». Меньшее поле будет уже нерентабельным. Однако подтверждающие этот вывод расчеты были сделаны 15 лет назад. Они давно и безнадежно устарели. При нынешних ценах на товары, которые получает деревня из города, с таким савахом не протянешь и года.

Крестьяне вынуждены закладывать зерно еще до получения урожая. Иногда они вынуждены так поступать в течение двух-трех лет. Неизбежно наступает тот час отчаяния, когда он решается продать переставшую быть кормилицей землю, чтобы хоть как-то облегчить долговую кабалу. Бывает, что бедняга остается, жить в своей хижине и продолжает работать на том же поле, но уже батраком местного кулака или городского богатея. Но не редко он вынужден распроститься и с крышей, и с савахом.

Сейчас около половины яванских земледельцев не имеют собственной земли. Число работающих по найму за последние шесть лет выросло в сельской местности в пять раз. Идет активный процесс классового расслоения индонезийской деревни. Обезземеливание местная печать сравнивает с набирающим скорость локомотивом, у которого неисправны тормоза и который мчится к темному туннелю под названием «катастрофа».

Мысль о необходимости разгрузить Яву от избыточного населения занимала правительство республики с первых дней существования независимой Индонезии. Но к планомерной и долгосрочной программе переселения, или, как здесь говорят, трансмиграции, приступили только в 1969 году. Было создано специальное министерство, ряд других ведомств, перед которыми поставили задачу найти комплексный подход к решению проблемы. Основной приманкой для привязанных к родным местам жителей Явы сделали возможность получить сразу и землю, и работу.

Трансмигрантов стали зазывать в построенные государством на целинных землях других островов поселки со школами, амбулаториями, почтой. Каждой семье выделялось два гектара первично обработанной земли, льготная ссуда на приобретение семян, саженцев, удобрений, инвентаря. Поселки строили недалеко от крупных плантаций, лесоразработок или масштабных строительств, чтобы у новоселов под боком всегда был источник заработка. Переселять старались людей большими группами и из одних краев, чтобы вдали от родины они не чувствовали себя оторванными от привычного окружения.

Такой подход оправдал себя. Если за все 50-е годы Яву покинули 103 тысячи семей, то за последние пять лет ежегодно переселялось в среднем 50 тысяч семей. На географической карте Индонезии появилось 250 новых сельскохозяйственных районов. Среди них — крупные плантационные хозяйства на Южной Суматре, Центральном Сулавеси, Молукках.

На Суматре одно из хозяйств принялось за выращивание табака. Находится оно в районе Дели. Я помню, что после войны у нас продавались папиросы «Дели». И тогда, и позднее я считал, что название на желтой с золотым ободком пачке связано с Индией, ее столицей. И только попав в Индонезию, понял, что ошибался. Это был знаменитый суматранский табак, выращивание которого в послевоенные годы было заметно свернуто. Может быть, теперь, с возникновением новых плантаций, он вновь вернет себе всемирную славу.

В осуществлении программы трансмиграции не все получается так, как хотелось бы. Сказывается недостаток средств, специалистов, мощной техники для наступления на джунгли, опыта в организации таких крупномасштабных работ. Министерство не выдерживает графика переселения. Усилия правительства нейтрализует естественный прирост населения. Один из пессимистически настроенных индонезийских журналистов как-то заметил: чтобы перевезти на новые места только прибавляющихся каждый год жителей Явы, недостаточно будет всего пассажирского флота Азии. Однако это не значит, что политика трансмиграции — бесперспективное дело. Даже сейчас она в определенной мере облегчает демографическое бремя Явы, способствует экономическому подъему периферийных районов.

Одна из причин бедственного положения индонезийских крестьян в том, что они — объект эксплуатации прослойкой лиц, принадлежащих к осевшей в стране зажиточной китайской общине. Нигде лучше этого не почувствуешь, как в любой деревенской лавке, хозяином которой непременно окажется китаец.

Ровокеле на Западной Яве относится к разряду мелких поселков. Он в стороне от большой дороги, вся его активная жизнь сосредоточена на одной улице, по которой свободно, как по двору, разгуливают тощие петухи. Единственным местом в Ровокеле, где можно отдохнуть, размять ноги и выпить что-нибудь прохладительное, является магазин с не соответствующей его неопрятному виду вывеской «Мутиара», что значит «жемчужина».

Когда я зашел внутрь, то в глаза бросилось беспорядочное нагромождение товаров. Лавка была похожа на склад, куда свалили что попало и как попало. Рис и одежда, лекарства и керосин, книги и водопроводные трубы, консервы и мотоцикл. Все вещи покрыты пылью, тронуты ржавчиной, разбросаны, перемешаны.

Свободное пространство лавки заполнили люди, судя по одежде, крестьяне из окрестных деревень. Они ничего не покупали, но стояли в очереди к кассе, на которой деньги считали, видимо, еще до первой мировой войны. За музейным экспонатом сидел хозяин «Мутиары» — пожилой китаец в полосатых пижамных брюках и грязной майке. Каждого он сдержанно, с достоинством приветствовал, покровительственно расспрашивал о здоровье, семье, потом, не торопясь, выбирал один из валявшихся на столе гроссбухов и начинал мусолить страницы.

Шло обычное, устраиваемое раз в месяц выяснение размеров долгов. Одни посетители суетливо доставали из-за поясов свернутые трубочкой и перетянутые резиновым кольцом деньги, другие, опустив глаза, разводили руками, заискивающе улыбались. И те и другие уходили от китайца с советом, как уберечься от простуды или как воспитывать детей, но все теми же должниками. Протискиваясь к выходу, они вряд ли обращали внимание на укрывшийся в дальнем темном углу лавки небольшой алтарь с тусклыми, отливающими старым золотом иероглифами: «Доставка во все времена года».

Китайцы проникли и в такую традиционно занятую индонезийцами отрасль, как рыболовство. С этим я столкнулся в Пангандаране, на юге Западной Явы, куда приехал посмотреть на фестиваль в честь легендарной Лоро Кидул — королевы Южных морей. Накануне поездки нам рекомендовали попасть туда до захода солнца. Есть в Пангандаране, говорили мне, выдающаяся далеко в море покрытая кокосовыми пальмами коса, с одной стороны которой можно встречать день, а с другой — его провожать. Некоторые энтузиасты проводят на косе всю ночь, чтобы понаблюдать и за закатом, и за восходом солнца. Но, уже спускаясь с перевала Калипучанг, мы поняли, что безнадежно опаздываем к вечерней зоре. С востока стремительно накатывалась темнота. Когда мы подъехали к перегороженным шлагбаумом воротам Пангандарана и остановились, чтобы заплатить въездной налог, было уже совсем темно.

Курортный городок был еще далек от сна. Его улочки заполняли толпы гуляющих, в основном молодых людей, на тротуарах шла бойкая торговля с освещенных керосиновыми лампами тележек, кафе под вынесенными прямо на дорогу тентами были забиты. На фестиваль, который должен был начаться на следующий день, съехалось очень много народа. В какой бы отель мы ни обращались, везде получали один и тот же ответ: «Извините, все номера заняты». Мы уже готовили себя к ночлегу в машине, как помочь нам взялся мужчина средних лет с длинным электрофонарем в руках.

Я пошел за незнакомцем темными переулками по шатким доскам, под которыми противно хлюпала черная жижа. Провожатый светил под ноги мне. Сам, видимо, знал дорогу наизусть. Он привел меня к группе слабо освещенных бунгало. Из темноты вынырнул администратор и открыл один из домиков. Как только я вошел внутрь, то сразу понял, что нам здесь не ночевать. Посреди совершенно голой, не оборудованной кондиционером комнаты стояли две кровати с комковатыми грязными тюфяками. В нос ударил резкий запах инсектицида «Флит». Им только что обработали бунгало. На полу вверх лапками валялись дохлые рыжие тараканы. Администратор сказал, что уже поздно, постельного белья не будет, не будет и ужина. Это пояснение я использовал как предлог, чтобы отказаться от услуг отеля. Уж лучше спать в машине, чем дышать всю ночь вонючим «Флитом» в мрачной, как тюремная камера, комнате.

И все же нам повезло. Когда я, спотыкаясь в потемках, вернулся к машине, еще один индонезиец вызвался устроить нас. Он привел нас к «отелю» — разделенному на комнаты длинному бараку, обрамленному узкой открытой верандой. Получив заработанное, проводник скрылся в темноте и вскоре появился в сопровождении старика, которого представил как массажиста, готового за скромную плату размять наши затекшие за долгую дорогу спины. Мы отказались.

Надо было подумать об ужине. В отеле могли накормить только рисом и курицей. Но находиться на берегу моря, в известном своей кухней из морских продуктов Пангандаране и глотать пресный рис и еле теплую курицу было просто нелепо. Мы вышли на улицу, отыскали китайский ресторан, где и поужинали жареной муреной, запеченными в тесте креветками и салатом из кальмаров. Тут же с хозяином ресторана договорились о том, что завтра до восхода солнца он пришлет лодочника, который повезет нас встречать рассвет в море.

Ровно в пять утра лодочник был у наших дверей. Парень лет восемнадцати, в лихо сдвинутой на затылок шляпе с узенькими полями, майке и шортах. Лодка — выдолбленная из цельного дерева перау с балансиром — лежала на песке у воды. Втроем мы стащили ее в море, парень прикрепил мощный японский мотор, дернул резко за шнур, и мы помчались, рассекая небольшие волны, навстречу уже алевшим низким облакам. Было довольно прохладно, мы ежились под дождем мелких брызг, чем приводили лодочника в развеселое расположение духа. Он подшучивал над нашими неуклюжими попытками уберечься от колющих иголочек водяной пыли.

Черная полоса берега давно скрылась. Лишь слева виднелись неясные контуры далекой горы. Небо было сплошь покрыто темной пеленой, и только прямо по носу нашей лодки оно начинало расслаиваться на длинные неровные полосы, подсвечиваемые снизу невидимым глазу пламенем. Их цвет и формы менялись как в калейдоскопе. Увеличивались светлые прорехи, краснота приобретала все более легкие тона. Вот показался тут же пустивший по воде дорожку краешек раскаленного диска. Он на глазах вырос из океана, на какое-то мгновение задержался на воде, оторвался и пошел по небу, заливая все вокруг теплым золотом.

На обратном пути к берегу лодочник бросил в море несколько приготовленных загодя лепестков цветов.

— Это,— пояснил он,— для Лоро Кидул.

Когда-то, гласила легенда, такое имя носила юная и прелестная принцесса, любимая дочь Силиванги, правителя сунданского княжества Паджаджаран. Но наслала на нее завистница в любви порчу, и лик ее прекрасный превратился в сморщенное старушечье лицо; гибкое, стройное тело расплылось и скрючилось, глаза угасли, волосы свалялись в редкие, грязные космы. Отец не мог выдержать такой перемены и прогнал дочь из дворца. Долго скиталась несчастная девушка по незнакомым местам, испытала много бед и лишений. Однажды вышла на высокий, нависший над морем утес. И тут вдруг услышала голос:

— Хочешь вернуть себе красоту, бросайся со скалы в волны. Будешь вечно молодой, неувядаемо прекрасной. Но навсегда останешься в морской пучине. Выбирай!

Обессилевшая от физических и душевных мук принцесса решила отдать себя на волю рока. Голос не обманул. Она приняла прежний облик. Позднее стала королевой подводного царства. К людям относится двояко. Порой вспоминает окружавшие ее в родительском доме всеобщее обожание, доброту и ласку и дарит им рыбу, в другой раз вспоминает горечь изгнания, беды странствий и в гневе рвет рыбацкие сети, переворачивает лодки, топит людей. В такую минуту Лоро Кидул превращается в чудовище. Ее глаза сверкают раскаленными углями, волосы дыбятся пучком змей, руки тянутся к жертвам щупальцами спрута, голос подобен грому. Когда мы вернулись к берегу, песчаный пляж уже был усыпан людьми. Некоторые купались. Мужчины — кто в брюках, кто в шортах, женщины — в блузках и юбках. Индонезийцы еще не приняли европейского обычая надевать в таких случаях специальный костюм. С визгом бултыхались в прибойной волне голенькие ребятишки.

На берегу уже все было готово к фестивалю. Около вытащенных на берег и поставленных носами к воде лодок развешанными на шестах сетями была огорожена площадка, на которой устраивались музыканты небольшого оркестра.

Вокруг импровизированной арены плотным кольцом сидели и стояли зрители. В стороне, на пригорке, под деревянным навесом складные металлические стулья занимали почетные гости: представители местных властей, иностранные туристы.

По знаку распорядителя, суетившегося под навесом, заиграл оркестр. Под протяжные звуки флейты, гулкие удары гонгов из небольшой рощицы наклонившихся к морю кокосовых пальм группа молодых людей в белых рубашках и с белыми повязками на головах вывела белого буйвола, рога которого были обвиты золотистыми и красными бумажными ленточками. Процессию возглавлял дукун, старик в круглых старомодных очках, просторной рубахе, украшенной золотым шитьем, и в повязанном по-особому головном платке из батика.

Меланхоличного, как бы задумавшегося, безропотного буйвола ввели на арену, Старик расстелил на песке у кромки воды бархатный малиновый коврик, сел лицом к морю. Какие-то люди расставили перед ним несколько подносов с фруктами, цветами, снопиками риса, связанными в пачки листьями бетеля, небольшую, сверкающую на солнце курильницу. Колдун долго устраивался: выбирал удобную позу, двигал подносы, чашу с благовониями, переговаривался с музыкантами. Наконец утих. Закрыл глаза, глубоко несколько раз втянул сизые струйки дыма, чуть подался вперед и запричитал не сочетающимся с его тщедушным телом высоким голосом. В однотонном пении слышались арабские слова, узнавались индонезийские. Но большая часть заклинаний была на старосунданском языке.

Старик закончил и замер. За дело принялись молодцы в белых одеяниях. Они повалили несопротивлявшегося буйвола на песок, двое сели ему на ноги, двое оттянули голову, один двумя сильными точными ударами тяжелого паранга отделил ее от туловища. Кровь, хлынувшую из разверстого нутра, жадно поглощал песок. Парни подняли отсеченную голову за рога, показали ее зрителям, положили на сколоченные из досок носилки.

Внимание собравшихся вновь переключилось на шамана, который уже был у воды, встречал сверкающую свежей краской небольшую лодку. Ее подтягивали к берегу мальчишки, бредущие по грудь в воде. На игрушечное суденышко водрузили буйволиную голову, перенесли поднос с дарами, курильницу. Дукун еще раз пропел заклинания, освятил подношения цитатами из Корана. Лодку взяла на буксир моторка и потащила в открытое море. Там, подальше от берега, на ней поднимут парус и пустят к далекому горизонту. Принимай, Лоро Кидул, скромные дары человеческие! Будь милосердна и щедра! Не губи рыбаков, дай им хороший улов!

Когда мы зашли после фестиваля в уже знакомый нам ресторан подкрепиться перед дорогой, его хозяин, встретивший нас как давних знакомых, не без удовольствия сообщил, что финансировал празднество его старший брат, которому в этих краях принадлежит рыболовецкая флотилия и холодильники. Это он нанял дорогостоящего, знаменитого на все побережье дукуна, заказал оркестр, забойщиков, купил буйвола, построил навес, приобрел специальную лодку. Не поскупился. Давно уже в Пангандаране не проводили такого грандиозного фестиваля.

Китаец знал, что делает. Теперь о его щедрости, покровительстве традициям будут долго говорить рыбаки по всему побережью. С этими разговорами проглотят и новое повышение платы за аренду лодок, моторов, сетей, за хранение улова в холодильнике.

У меня была еще одна «встреча» с Лорой Кидул, в заливе Пелабухан Рату. Однажды после нескольких утомительных часов за рулем под полуденным солнцем я решил остановиться в укромном уголке залива и искупаться. Только я вошел в почти горячую воду, как был сбит высокой и тугой волной. Когда меня уже тянуло в море, я схватился за карман плавок и застыл от ужаса: ключей от машины в нем не было. Один, вдалеке от большой дороги, в плавках, без очков! Даже если разбить стекло машины, то без ключа, отпирающего замок на руле, двигатель все равно не заведешь!

Потрясенный свалившейся вдруг бедой, я поплелся к машине, лихорадочно обдумывая выход из столь нелепого положения. Навстречу мне к воде спускались трое ребят. На моем лице, видно, была такая очевидная растерянность, что один из них спросил:

— Что-нибудь случилось, господин? Подростки выслушали мой сбивчивый рассказ.

— Это дело рук Лоро Кидул,— ровным голосом сказал один из них.— Она сердится на господина.

Не знаю, что меня толкнуло пойти вместе с ребятами к воде. Когда мы подошли к морю, отхлынула волна, и на моментально сохнущем песке я увидел черный брелок с ключами от машины! Легче найти иголку в стоге сена, чем ключи в Индийском океане! В это трудно поверить, но они нашлись. Обуреваемый несказанной радостью, сменившей в один миг полное отчаяние, я обнял одного из мальчишек и крепко прижал к себе.

Ребята, однако, были по-прежнему невозмутимы. Они просто объяснили случившееся.

— Лоро Кидул,— пояснил паренек,— не сердится. Она просто пошутила.

Эту «шутку» я запомнил на всю жизнь.