5. СКЛОНЕНИЕ ГЛАГОЛА «ВОРОВАТЬ»

5. СКЛОНЕНИЕ ГЛАГОЛА «ВОРОВАТЬ»

Корнелис де Хутман, голландец по происхождению, авантюрист по натуре, много лет жил в Лиссабоне. Брался за торговлю, нанимался на суда, подвизался на ниве ростовщичества, но все время ждал того самого часа, который, верил он, перевернет его жизнь, принесет ему славу и богатство. Когда услышал, что лишенные доступа к восточным пряностям на лиссабонском рынке голландские купцы хотят отправить к далеким островам собственную экспедицию, подумал, что это и есть его звездный час.

В портовых кабачках в пьяных разговорах он нахватался отрывочных сведений о странах Южных морей. Красноречия ему было не занимать, поэтому убедить амстердамских толстосумов дать ему корабли не составляло для него особых трудностей. Лукавство проходимца дорого им обошлось. Плавание растянулось на 14 месяцев, из 250 членов экипажа состоявшей из четырех кораблей флотилии половина погибла в штормах и от голода. Но до индонезийского берега экспедиция все же дошла. В 1596 году Корнелис де Хутман обогнул с востока Суматру, спустился к Яве и бросил якорь в бухте Бантенг.

Этот небольшой залив находится всего в 100 километрах к северо-западу от Джакарты. Ехал я туда утром, по еще не загруженной дороге. Миновала застроенная мастерскими, мелкими предприятиями, складами джакартская окраина Грогол, укрывшийся за длинными серыми заборами город Танггеранг, потом потянулись рисовые поля. От Серанга, небольшого, но многолюдного городка, свернул направо под прямым углом и тут же почувствовал, что попал на дорогу, которая на картах обозначается тоненькой красной ниточкой. До берега было не более 20 километров, но тащиться по колдобинам и рытвинам пришлось почти столько же, сколько от Джакарты до Серанга.

Не доезжая до моря, слева от дороги, перед внушающим опасения шатким, с зияющими прорехами деревянным мостом через желтую речку, увидел развалины. Среди серых камней с желтыми пятнами высохшего лишайника мирно паслись козы. За еле видимым земляным валом словно из-под земли передо мной вырос старик, представился гидом-смотрителем и вежливо попросил плату за осмотр. Сообщил, что развалины — остатки султанского дворца, построенного в начале XVI века. К этому ничего больше добавить не мог, но не уходил, почтительно семенил сзади и кротко улыбался.

На другом берегу, среди огромных валунов, группа женщин стирала белье. Делали они это весьма любопытным способом. Скручивали посыпанную стиральным порошком мокрую одежду в тугие жгуты и колотили ими по камням, то есть в традиционный метод стирки включили новый, современный элемент — синтетическое моющее средство. Все они были по пояс обнажены. Разместившиеся также на камнях чуть выше по течению купальщицы также были прикрыты только длинными юбками-каинами. Под их присмотром в быстрой воде барахтались совсем голенькие дети. Еще выше, метрах в трех-четырех от них, усердно намыливали головы мужчины.

Наблюдая за этой общей баней и прачечной, я еще раз убедился в отсутствии у индонезийцев стыдливости в отношении наготы в нашем понимании. В городе мне приходилось много раз видеть женщин, открыто кормящих грудью детей при полном скоплении народа, моющихся с обнаженным торсом в каналах. В сельской же местности, в глубинке, и вообще не признают одежд выше пояса, кроме головного убора. При встречах с чужестранцами женщины в таких «нарядах» не сразу прикрывают грудь. Проходит минута-другая, прежде чем они осознают, что перед ними чужак, и спокойно, без суеты застигнутого врасплох человека натягивают каин до подмышек или отворачиваются.

Различия в отношении к наготе между нами и индонезийцами демонстрирует и следующий пример из воспоминаний американки, которая в Индонезии известна под балийским именем Ктут Тантри. Она много лет прожила на Бали, активно участвовала в борьбе индонезийского народа за независимость. В годы японской оккупации была брошена в застенок и подвергалась жестоким истязаниям. Пытавшему ее офицеру, пишет Ктут Тантри в своих воспоминаниях, пришла в голову мысль сломить волю американки, проведя ее обнаженной по всем улицам города Кедири. Японец знал, как мучительно стыдно для белой женщины быть выставленной в таком виде на всеобщее обозрение. Но он не учел одного: индонезийцам чуждо свойственное европейцам представление о наготе как о чем-то неприличном. Ктут Тантри знала об этом и не терзалась, не стыдилась. А местные жители, увидев, что творят над ней оккупанты, поспешно отводили глаза, прятались в домах, еще раз убеждаясь в жестокости японцев. Затея, таким образом, не возымела действия. Напротив, она обернулась против ее организаторов.

У индонезийцев такое отношение к наготе сохранилось, надо думать, от первоначального, которое было свойственно всем народам мира. Как-то в беседе со мной на эту тему один из столичных журналистов, полушутя, высказал следующую мысль. Человеческую плоть, по его мнению, проклял Христос. Его церковь привила европейцам понятие о греховности тела, а миссионеры разнесли этот постулат по всему свету. Кроме того, колонизаторы навязывали свои нравы не только из религиозных побуждений. Ими еще двигал и деловой интерес, хотелось одеть в тряпки как можно больше туземцев и обеспечить прибыли фабрикантам мануфактуры.

Представляется, что точка зрения журналиста продиктована скорее антипатией к колониализму, нежели желанием установить подлинные причины появления верхней одежды в ее традиционных формах. Против этого говорит хотя бы тот факт, что женские национальные кофты кебайя появились на Яве задолго до прихода голландцев. Сомнительно, чтобы колонизаторы заботились и о снабжении туземного населения тканями. Для голландцев с их жадностью и недальновидностью было не свойственно использовать покупательные способности местного рынка.

...Я все же осмелился и пересек казавшийся хлипким мостик под ободряющие крики собравшейся вокруг машины ватаги мальчишек. Въехал в насквозь пропахший рыбой, солью и соляркой портовый городишко. У причала, в грязной, замусоренной воде, сгрудилась дюжина обшарпанных шхун со свернутыми и косо торчащими парусами. В стороне от порта, над лесной чащей, высилась белая башня, которую издалека можно было принять за маяк. На такую мысль наталкивала близость моря, по которому пролегли важные пути местного и международного значения. Но когда я подъехал к башне, то выяснилось, что она — минарет, стоящий рядом с мечетью, крытой трехъярусной крышей, и бассейном для омовения. Ее построил китаец-мусульманин для султана Маулана Мухаммеда, правившего княжеством Бантам в последние десятилетия XVI века.

Ступени узкой винтовой лестницы внутри башни были стерты миллионами ног. Со смотровой площадки с одной стороны открывался вид на набирающее синеву к горизонту море, с другой — на растворяющуюся в светлой дымке горную гряду. Внизу светлой бирюзой сверкал бассейн, темнели вычерненные дождями крыши мечети, пятнами могильных камней серело старое кладбище, обрамленное раскидистыми деревьями с яркими большими цветами. С этого минарета 5 июня 1596 года быстро спустился человек и бросился во дворец к султану, чтобы доложить, что в бухту входят корабли под странным, еще не виданным в этих краях флагом. Это была потрепанная бурями, обескровленная голодом и болезнями эскадра Корнелиса де Хутмана.

Султан Бантама не стал чинить препятствий агонизирующим морякам. Снисходительно, как хозяин гостю, как сильный слабому, он разрешил голландцам бросить якорь, прийти в себя, закупить перец. В судовом журнале флагманского корабля по этому поводу была сделана следующая запись: «На суда поднялось так много яванцев, а также турок, китайцев, бенгальцев, арабов, персов, гуджератов и других, что сквозь толпу было трудно пройти... Каждый облюбовал себе местечко на палубе и разложил товар... Китайцы принесли все сорта шелка, яванцы — кур, яйца, уток, различные фрукты... арабы, турки и другие принесли все, чего бы ни пожелалось». Не чаял султан, не ведал, что с радушным сердцем принимает тех, кто позднее разрушит его дворец, построит на берегу крепость и станет хозяином не только Бантама, но и всей Явы, всего архипелага.

В Амстердаме привезенные первой экспедицией товары были распроданы с барышом, в тысячу раз превзошедшим расходы на ее организацию. Распалившиеся от пряного запаха наживы купцы тут же снарядили вторую флотилию под руководством все того же пройдохи Корнелиса де Хутмана. Хоть и плут, хоть и лгун, хоть и вор, но все же лучше новичка. Второе плавание, предпринятое в 1599 году, обернулось неудачей. Подвела склонность капитана к авантюрам. Он решил остановиться на севере Суматры, у берегов султаната Ачех, и загрузиться перцем бесплатно. Однако за попытку силой завладеть товаром был убит воинственными ачехцами. Его брат Фредерик угодил в плен, один корабль был потоплен, другой еле успел развернуть паруса и улизнуть от неистовых мусульман.

Но уже ничто не могло остановить амстердамских торгашей. В 1602 году они объединились в Ост-Индскую компанию, которой королева и правительство дали не только монополию на все торговые операции с Востоком, но и право заключать союзы и соглашения, объявлять и вести войны, казнить и миловать местное население. Словом, отдали на ее произвол жизнь и смерть народов огромного архипелага. Первую открытую конфронтацию между голландцами и яванцами, положившую начало вражде на три с лишним столетия, спровоцировал Ян Питерзоон Кун, вошедший в историю колониальных войн как «архитектор» голландской колониальной империи. В 1619 году он приказал укрепить склады компании в Джайякерте (будущей Батавии, а потом Джакарте) так, что правитель города в целях безопасности был вынужден поставить против превращенных в крепость складских помещений батарею орудий. Голландцы только этого и ждали. Под предлогом угрозы интересам компании и в целях самозащиты они напали на яванские позиции, но были вынуждены отступить и бежать. Кун вскоре вернулся в Джайякерту с большой флотилией, десант с которой 28 мая взял город и сжег его.

На пепелище под защитой выросшего из складов мощного форта голландцы выстроили милый их скучающему по родине сердцу город с широкими улицами вдоль каналов, легкими мостиками, разлинованными парками, церквами. Городу дали овеянное исторической романтикой название — Батавия. Так в древние времена называлось северное германское племя, которое беспокоило даже могущественную Римскую империю,

Ошибкой было бы считать, что с момента падения Джайякерты начался колониальный период индонезийской истории. Ведя отсчет от дня сожжения города, некоторые историки говорят, что подневольное ярмо индонезийцы тащили почти 330 лет. Это не так. По крайней мере первые полстолетия голландцы были вынуждены вписываться в давно устоявшуюся в Южных морях систему торговли, считаться с сильными государствами архипелага. Яванскому султанату Матарам они одно время даже платили ежегодную дань. Но при этом, конечно, не упускали из виду своей цели — получить исключительное право на торговлю пряностями.

На дворянском гербе Куна было высечено: «Никогда не поддаваться!» Так он и делал в отношении местных народов. Никогда не поддавался сочувствию, состраданию, жалости. Куда бы ни ступала его нога, он везде сеял смерть, лил кровь. Когда население богатого мускатным орехом острова Банда воспротивилось вторжению голландцев, Кун отдал короткий приказ: «Уничтожить всех». Один из участников этой массовой резни потом записал в своем дневнике: «Мы должны осознать, что жители Банда сражались за свою свободу... С ними можно было бы поступить иначе, более справедливо... Однако все было сделано в такой преступной, убийственной манере, что пролитая кровь невинных взывает к небесам...»

В 1629 году только что переваливший на пятый десяток Кун подхватил холеру и скоропостижно скончался, навеки упокоился в земле, которую безжалостно попирал. В послевоенные годы при реставрации в старой части Джакарты» бывшей голландской церкви, где ныне размещается Музейо театра вайянг, была обнаружена могила основателя Батавии. От нее осталась небольшая серая плита с полустертыми буквами. Сейчас она вмурована в обнаженный до кирпичей кусок старого фундамента и сопровождена пояснительной надписью.

Любопытно, что в «Сказании о земле яванской», написанном при дворе матарамского султана Агунга, который трижды безуспешно пытался овладеть Батавией и изгнать неверных с Явы, Кун выступает как... герой освободительной борьбы индонезийского народа. Командующий армией Матарама, осадившей голландскую крепость, согласно «Сказанию», оказался предателем, и Кун, вписанный в хронику под яванским именем, исполнил султанскую волю, когда напал на него, разбил его отряды, а самого взял в плен и казнил. Вот до какого извращения истины могут дойти дворцовые летописцы-лизоблюды! Ради того чтобы в угоду владыке поражение выдать за успех, они готовы оклеветать отца родного, злейшего врага выдать за национального героя!

Остается сожалеть о том, что султан Агунг так и не смог сплотить в единый кулак правителей яванских княжеств в борьбе против голландского проникновения. Более того, в эти критические годы братья по крови и вере не раз выступали даже в союзе с неверными, друг против друга с оружием в руках ради близорукой материальной или политической корысти. Как могли в общем-то сравнительно немногочисленные отряды европейцев покорить целые народы? Первое, что приходит в голову в поисках ответа на этот вопрос,— преимущество в военной технике. Оно действительно было. Пушки и мушкеты белолицых убивали эффективнее, нежели дротики и кинжалы. Парадоксально, но огромные восточные армии были разбиты не в последнюю очередь благодаря восточному же изобретению — пороху.

Однако главная причина, как представляется, заключается не в этом. В конце концов вооруженные азиатские орды, опираясь на надежный тыл, могли бы уморить в осаде любой гарнизон, и пушки не спасли бы интервентов от голода, жажды и болезней. Дело в том, что вся история закабаления Юго-Восточной Азии — поразительный пример отсутствия единства между туземными правителями. На каргу была поставлена судьба родной земли, а они были заняты ожесточенной династической грызней, интригами друг против друга, были готовы поступиться своими территориями ради упрочения своих позиций в борьбе за престолы.

Встречались среди них отдельные деятели типа султана Агунга, которые были способны понять, какой кабалой может обернуться «помощь» неверных. Но таких было мало, единицы. Большинство же — недалекие, тщеславные, продажные. Это они давали колонизаторам одну возможность за другой совершенствовать на практике тактику «разделяй и властвуй», которая позднее стала классикой колониальной политики. Знакомясь с историей междоусобиц в решающие годы вторжения чужеземцев, приходишь к выводу, что туземные правители в этот период не воспринимали свой регион как политическую категорию. Для них голландцы были такими же конкурентами и союзниками в соперничестве за место в торговле пряностями, как и соседи-единоверцы.

В планы Ост-Индской компании входило овладение «Островами пряностей», превращение Батавии в единственный торговый центр Юго-Восточной Азии, изгнание из Южных морей всех других европейцев, включая испанцев из Манилы, португальцев из Малакки и Макао. Замысел был в основном осуществлен преемниками Куна. В 1641 году генерал-губернатор Энтони ван Дьемен принял капитуляцию португальской А-Фамозы. Малаккский порт голландцы закрыли, чтобы все суда из Индийского в Тихий океан проходили через Зондский пролив, поближе к их богатеющей Батавии. В 1666 году колонизаторы утвердились на острове Тидор. Весь архипелаг после этого стал принадлежать Ост-Индской компании. Гульдены звонким сверкающим потоком полились в темные подвалы амстердамских банков. Маленькая, холодная Голландия превратилась в госпожу огромной территории в Южных теплых морях, нищий задворок Европы стал ее первым купцом, самодовольным главным ростовщиком континента.

Весь архипелаг спустя восемьдесят лет после экспедиции Корнелиса де Хутмана был превращен в огромный трудовой лагерь, где индонезийцы с утра до ночи гнули спины под недремлющим оком надсмотрщиков, роль которых взяли на себя потомки некогда гордых и могущественных государей. Крестьяне постепенно переводились на положение рабов. Это был феодализм, которому колониальное правление придало уродливую, бесчеловечную форму. Окруженная голландской охраной, или, если посмотреть иначе, конвоем, туземная аристократия приобрела с приходом колонизаторов небывалую, деспотическую власть над населением подопечных территорий.

Как хозяева, голландцы в сравнении с другими поработителями азиатских народов показали себя хуже всех. «Оранг Беланда» — так индонезийцы называли белых хозяев — действовали подобно недалекому, жадному человеку, который вдруг попал в набитую сокровищами пещеру. Ими владело только одно желание — нахватать как можно больше и как можно быстрее. Будто завтра — конец света. Побывав на островах в начале XIX столетия, один из наблюдательных европейцев заметил, что на всем у голландцев «лежит печать случайности... встретишь белого и видишь, что приехал он сюда на самое короткое время, для крайней необходимости». Этой необходимостью было обогащение.

В погоне за ним колонизаторы насильно заставляли крестьян выращивать пряности, кофе, индиго, другие экспортные культуры в ущерб посадкам риса, овощей. Все скупала исключительно компания по баснословно низким, экономически не оправданным ценам. Политика «принудительных культур» на первых порах давала неправдоподобно огромные барыши, но в более длительной перспективе была губительной для сельского хозяйства, заводила его в тупик, отнимала у нищающих земледельцев всякий стимул к совершенствованию сельскохозяйственного производства.

Сами колонизаторы в отчетах Совету директоров компании писали: доходы крестьян не обеспечивают «гигиенически соответствующие условия существования». Так витиевато они признавались в том, что на индонезийской земле вовсю гуляет костлявая с косой, на лезвии которой написано: «Голод».

Презренная жажда золота толкала «просвещенных, высоконравственных» голландцев на жестокие интриги даже друг против друга. Почти два столетия в Батавии стояла арка, на архитраве которой из камня была вырезана голова некоего Питера Эрбервельда. Он был обезглавлен в 1737 году за попытку, как говорилось в приговоре, «свергнуть правительство Нидерландской Индии с помощью 17 тысяч яванцев и 10 тысяч балийцев». Каменные врата выстроили как предупреждение о бесплодности любых усилий, направленных на освобождение от ярма компании. Спустя много лет после казни выяснилось, что Питер Эрбервельд и не помышлял ни о каком мятеже. Генерал-губернатору Зваардекруну приглянулся его обширный участок на одной из центральных улиц Батавии, и он попросил уступить землю ему. Питер Эрбервельд заупрямился. Тогда его ложно обвинили в предательстве, пытками вырвали «признание» и казнили, а собственность конфисковали.

Могильную плиту подлого Зваардекруна топчут сейчас прихожане церкви Сион в Джакарте. Она лежит рядом с боковым выходом, и, когда верующие выходят из дверей после службы под последние наставления священника, все не могут уместиться на узкой, выложенной каменной плиткой дорожке. Нетерпеливые норовят проскочить к воротам ограды по траве, черным буквам и гербу чугунной плиты, под которой погребен негодяй.

Знакомясь с хроникой колониальных бесчинств, поражаешься тому факту, что группка торговых тузов присвоила себе безоговорочное право распоряжаться судьбой народов архипелага в то время, когда Европа, в муках рожающая капитализм, носилась с идеями свободы личности, равенства, братства, парламентаризма. Куда девались эти идеалы пробующей силы буржуазии, когда европейцы вступали на трапы судов, готовых отправиться к восточным берегам? Гуманизм, уважение прав и свобод человека, неприятие абсолютизма — весь этот набор высоких принципов как ненужный груз, как балласт оставлялся дома. Люди, только что ратовавшие за них, в мгновение ока превращались в свирепых конкистадоров, которые в своем разбое руководствовались только одним диким правилом — прав тот, кто сильнее.

Ярый бонапартист Вильям Дэндельс, правивший Нидерландской Индией с 1808 по 1811 год, посылал на гибель одну тысячу туземцев за другой ради исполнения своего замысла за год — непременно за год!— построить дорогу от Аньера на западной оконечности Явы до Баньюванги — на восточной. Крестьян в полном смысле как скотов кнутами собирали в стада и гнали в смердящие лихорадкой болота. Всех, кто уклонялся от каторжных работ или не справлялся с дневной нормой, вешали. Тракт в тысячу километров без всякого преувеличения можно назвать дорогой, уложенной на человеческие кости.

Близ Аньера сохранился маленький ее отрезок в первоначальном виде. Когда я трясся по нему вместе с индонезийским журналистом, тот, показав на булыжную мостовую, сказал:

— Здесь каждый камень — могильный памятник. Дэндельс был безжалостен. Султан Бантама не смог собрать очередную партию кули, его владение просто обезлюдело, и он был изгнан с Явы, сослан на восточные острова.

В один из инспекционных визитов в Джокьякарту «противник монархизма» уселся на наспех, специально для него сколоченный и покрытый позолотой трон и потребовал от султанаприветствовать его публично как сюзерена. Можно представить, какой моральной мукой был этот поклон для продолжателя древней и гордой династии Шайлендра, для яванца, предпочитающего смерть унижению на глазах соплеменников и тем более подчиненных. В Дэндельсе, этом провинциальном адвокатишке, вырвавшемся к власти спекулированием на идеалах Нового времени, заговорило атавистическое чувство раба, который с приобретением возможности казнить и миловать тысячи людей принялся мстить за многовековые унижения своих предков. Но не тем, кто был в них повинен, а тем бесправным, кто был отдан в его руки. В Нидерландской Индии у хозяев стало обычаем после обильного ленча удаляться в свои покои и отдавать свои изнеженные, раскормленные тела под чуткие и быстрые пальцы массажисток. В бедных яванских семьях в те времена девочек порой ослепляли в детстве, чтобы вырастить из них мастериц массажа и обеспечить им в будущем чашку риса. Ведь у слепых, как известно, пальцы обладают повышенной чувствительностью. По свидетельству голландской газеты тех времен, белые «привыкли к ежедневной процедуре массажа как к наркотику, просто не представляли себе жизни без радостей изощренных яванских упражнений на теле».

Ряд западных историков считают, что кальвинистские совесть и чувство справедливости все-таки пробудились у голландцев, когда колониальный чиновник Деккер опубликовал в 1860 году новеллу «Макс Хавелаар, или Кофейный аукцион Датской торговой компании». Как очевидец, этот либерал, взявший псевдоним Мултатули (Многострадалец), но жалея черных красок, расписал все мерзости голландского колониализма. Его книга действительно наделала много шума в Амстердаме. Обыватели охали и ахали по поводу бесчеловечности колониального режима, жалели бедных туземцев. «Засовестившиеся» правящие круги изобрели так называемую этическую политику, с помощью которой они намеревались «очеловечить» облик колониализма. Королева Вильгемина в 1901 году в тронной речи заявила, что голландцы, как «представители христианской державы, обязаны помнить о нравственной миссии по отношению к туземному населению».

Однако этот поворот вовсе не означал, что в зажиревшей метрополии пожалели обреченных на голодную смерть индонезийцев. Просто опирающаяся на феодальную эксплуатацию система выжимания соков из низведенных до скотского состояния людей уже не давала прибылей. Дальнейшее ужесточение подневольного труда привело бы к вымиранию населения. А с мертвых не возьмешь и гроша.

В Нидерландскую Индию рвался со своим капиталом частный предприниматель, который видел другие, более совершенные и продуктивные методы ограбления колонии. Буржуазия видела в ней не только источник экспортных культур, но и кладовую ценнейшего минерального сырья, фабрику первичной обработки сельскохозяйственной продукции, рынок сбыта потребительских товаров.

Под напором капиталистов в 1862 году была отменена система «принудительных культур», через восемь лет после этого принят земельный закон, позволяющий частным лицам скупать участки и использовать их по своему усмотрению. Как грибы после дождя на островах стали возникать конторы «Дели Маатшапи», «Гендельс Вереенигих Амстердам», «Юнилевер» и других компаний. Они разжились обширными плантациями чая, табака, хинина, кофе, понастроили фабрики первичной обработки этих культур, банки, отели, железные дороги, торговые дома.

Новый бизнес требовал более или менее квалифицированных и здоровых рабочих. А колонизаторы с крепостническими замашками так «заботились» о просвещении и здравоохранении, что 95 процентов индонезийцев были абсолютно неграмотны, двое из троих — хронически больны. Теперь же сахарным и табачным баронам были нужны работоспособные люди. Они создали необходимый минимум лечебных учреждений. Хозяевам предприятий и железных дорог требовались грамотные рабочие. Поэтому была приоткрыта для индонезийцев дверь в школу. «Этические» потуги не благородный порыв осознавших свою вину протестантов, а продиктованная временем забота все о том же собственном кармане. Они — позолоченная бумажка, в которую по необходимости завернули по-прежнему горькую пилюлю колониализма. О неизменности хищнической природы власти чужеземцев страстно писала Раден Адженг Картини. Рожденная в 1879 году в семье яванского аристократа, она в 20 лет подняла трепетный от гнева голос в защиту страдающих от умственной деградации, нравственных и физических унижений земляков, богатого культурного наследия народов архипелага. «Я знаю, как страдает население,— писала она друзьям в Голландию,— а что собирается сделать правительство? Оно намерено реорганизовать администрацию, после чего страдания народа лишь приумножатся». «Голландцы смеются над нашей глупостью, но как только мы пытаемся получить подобающее образование, то немедленно строят нам всяческие препятствия»,— подчеркивала Картини в другом послании.

Письма славной дочери Явы были впервые опубликованы в Амстердаме в 1911 году. К тому времени Картини уже не было. Она умерла во время родов в возрасте 25 лет. Книга, в которой была собрана ее переписка под общим заголовком «Да будет свет, да скроется тьма», сразу же стала бестселлером. Через год ее переиздали на многих европейских языках. Протест против уродств колониализма Картини облекла в форму отстаивания достоинства Человека вообще. Ее философский и глубоко эмоциональный подход к вопросу о правах и свободах не мог оставить равнодушными честных людей в любом уголке земного шара. Поэтому мысли Картини, как справедливо отмечается в предисловии к одному из послевоенных изданий писем, «не только отразились на судьбах миллионов индонезийцев, но и вышли за пределы архипелага».

Касаясь колониального периода истории Индонезии, нельзя обойти следующее, имеющее большое значение для сегодняшнего дня республики явление. Как только на индонезийских берегах появились голландцы, то возле их крепостей, складов и церквей стали расти кварталы китайских иммигрантов. В первый год существования Батавии в ней насчитывалось около 800 китайцев. Через три года их было уже более двух тысяч. В подарок второму генерал-губернатору Нидерландской Индии, Жаку Спиксу, они преподнесли золотую медаль, на одной стороне которой выгравирована карта-схема города, а на другой — надпись: «В знак признательности вечной памяти мы, китайцы Батавии, дарим эту медаль Ж. Спиксу, генерал-губернатору Восточных Индий, выдающейся личности и нашему защитнику». Это не только откровенная лесть, но и признание очевидного факта. Голландцы, поощряя китайскую иммиграцию, брали ее под свою защиту. Они нуждались в китайцах, их мастеровых руках, трудолюбии, неуемном стремлении разбогатеть, презрительно-снисходительном отношении к местным жителям.

В Бантене с минарета я разглядел соседствующие на берегу квадрат разрушенных крепостных стен и темно-красные черепичные крыши. Внизу смотритель башни подсказал, что это развалины голландской крепости и китайский храмовый комплекс. Стоит посмотреть, сказал он, форт: он старейший на Яве, так же как и китайская кумирня.

От бастиона остались только подвальные помещения, из черных провалов которых несло затхлой сыростью. Зато желтые, нарядные ворота храма издалека привлекали внимание яркими красными иероглифами. Он выглядел совсем новеньким, будто только что выкрашенным. В таком соседстве было что-то символическое. Разрушенная, съеденная временем крепость и нестареющее своей праздничностью святилище. А ведь и то и другое было выстроено примерно в одно и то же время. Но угрюмая цитадель давно опустела, заброшена, ее хозяева не удержались своими жадными корнями в индонезийской земле, оставили по себе худую память. А в храме и сейчас жгут благовония в честь небожителей, просят у них процветания люди, которые ужились среди индонезийцев.

Вся китайская община Индонезии не жалеет средств на поддержание его в порядке. Семидесятилетний Ой Ки-Сиенг, один из руководителей общины, пояснил, что китайцам дороги упрятанные в темноту главного алтаря святыни, привезенные с родины первыми переселенцами. Как никакие другие, эти, с трехвековым опытом покровительства, сказал он, могут уберечь от невзгод и даровать удачу.

Раз в год, в августе, сюда съезжаются паломники со всех концов Индонезии, чтобы поклониться могущественным угодникам. Гости важные, богатые устраиваются в отдельных номерах в двухэтажном доме на территории храма, среднего достатка — в общежитии, длинном бараке в глубине двора, простые же ночуют прямо на траве, под открытым небом. Одетые в символизирующие чистоту души белые штаны и рубахи, они целыми днями жгут благовонные палочки на многочисленных алтарях, гадают, испрашивают у богов помощи.

Коротко остриженный, сухой, в оранжевых просторных брюках и куртке Ой Ки-Сиенг охотно провел меня по множеству залитых солнцем залов. Стены внутри были густо обвешаны старинными портретами китайцев с заплетенными в косичку волосами, часами всех форм и размеров, пожелтевшими фотографиями в память о религиозных фестивалях, широкими шелковыми лентами с вышитыми золотом иероглифами. В причудливо отражающих крутыми боками людей и предметы гигантских бронзовых чашах на львиных лапах тоненькими сизыми струйками курились благовония. Все было тщательно протерто, отутюжено, промыто, надраено. На каменном полу прямо на глазах подсыхали темные пятна влаги от недавней уборки.

Старик был вежлив, но строг. Не отказывался отвечать на вопросы. Однако говорил мало и только по существу. Сам ничего не спрашивал, твердо отклонил просьбу позволить сделать несколько снимков в храме. Не дал даже приблизиться к главному алтарю с тяжелыми шторами желтого бархата, из-за которых еле просматривались шитые золотом одежды фигур святых. «Боги,— без улыбки пошутил он,— были привезены сюда, когда фотоаппаратов и вспышек не было и в помине, незачем тревожить их и теперь вещами, им неведомыми». Уж не боялся ли священник, что мой фотоснимок сглазит чудодейственную силу древних идолов?

Распрощавшись с чересчур корректным китайцем, я вышел за ограду. На ровно поросшей травой площадке среди крепостных развалин за время осмотра храма собралась группа босоногих ребятишек. Мальчишки в коротких штанишках, а то и без них, в одних рубашонках, девочки в выцветших платьицах с голопузыми малышами на руках. Внимание всех было приковано к центру круга, где в боевых позах, склонив к земле клювы и угрожающе распустив шейные ожерелья, застыли два тощих петуха. Дети предавались старинной забаве — петушиному бою.

Птицы лишь стращали друг друга и никак не хотели вступать в драку, несмотря на нетерпеливые подталкивания, на поощряющие возгласы. После долгого, настойчивого подстрекательства петухи наконец отважились схватиться. Разом поднявшись в воздух под ликующие крики детворы, они столкнулись грудью, обменялись молниеносными ударами клювом и шпорами. После всего трех воздушных атак один из петухов повернулся к сопернику хвостом, признав таким образом свое поражение.

Это были рядовые деревенские петухи, а не принадлежащие к специальной бойцовской породе. Да и изрядно старые, с облезлыми боками, ободранными хвостами. Петухи, казалось, решили просто разыграть спектакль и избавиться от настырных приставаний ребят. Поэтому и бой был вялым и коротким.

Другое дело — настоящие петушиные бои. Для индонезийцев они служат развлечением с незапамятных времен. Фрески с изображением дерущихся кочетов сохранились на камнях индуистского храмового комплекса Пенатаран на Восточной Яве; при дворе Маджапахита существовала почетная должность «смотрителя царских бойцовых петухов». Со временем была выведена специальная порода боевых птиц с мощными лапами, узкой, мускулистой грудью. Бои устраивались регулярно и в кратонах, и в деревнях. О победителях слагались легенды. Им давали звучные, запоминающиеся имена: Гордый Солдат, Кривое Крыло, Бьющий В Глаз. Схватки тогда чаще всего кончались гибелью одного из соперников, так как на шпоры цепляли острые как бритва стальные ножички.

Вокруг арен сражений охваченные азартом зрители заключали пари. Были даже такие случаи, когда на петушиных боях проигрывались целые состояния. В одной из яванских сказок жена обрушивается на мужа со словами: «Ты, бездельник и игрок, сделал нас нищими. Готов утащить последний горшок к нечестивым дружкам на петушиный бой». Но все это было и быльем поросло. Сейчас петухов продолжают стравливать в глубинке, но до смертельного исхода никогда драку не доводят. Все чаще эта традиция становится всего лишь детской забавой.

Крестьянские дети, собравшиеся на развалинах голландской крепости, не стали больше мучить хитрых петухов. Подхватив их подмышки, они шумной ватагой побежали в светло-зеленую заросль молодого бамбука навстречу новым развлечениям и играм.