7. В СТАРОМ ГОРОДЕ

7. В СТАРОМ ГОРОДЕ

Столице Индонезии более четырех с половиной столетий. Ее название — Джакарта — происходит от Джайякерта, что в переводе означает «великая победа». Принц-мусульманин Фатахиллах 22 июня 1527 года захватил находящийся в устье реки Чиливунг порт Сунда-Келапа и переименовал его в память о военном триумфе в Джайякерту. Захватом портового города Фатахиллах хотел предотвратить проникновение на яванскую землю европейцев. Он знал, что португальцы из Малакки вознамерились создать в Сунда-Келапа торговую факторию, а для ее защиты — форт. С этой целью заключили с правителем города соответствующий договор. В ознаменование соглашения чужестранцам была подарена «тысяча корзин перца». Об этом говорит хранящаяся ныне в Национальном музее в Джакарте высеченная в 1526 году мемориальная каменная плита. Португальская флотилия подошла к причалам порта через пять лет после подписания договора, но была вынуждена отступить. Ее встретил огонь батарей Фатахиллаха. Имя полководца сегодня носит старейшая джакартская площадь в районе, который местные жители называют Кота-лама — Старый-город.

Площадь вместе со зданием, занимаемым ныне Государственным архивом, и церковью Сион за железнодорожным вокзалом — наиболее интересные исторические достопримечательности столицы. От голландской крепости с ее четырьмя бастионами, претенциозно называвшимися Жемчужиной, Алмазом, Сапфиром и Рубином, не осталось и следа. Только названия квартала Интен и улиц Пинту-Бесар и Пинту-Кечил хранят в себе эхо канувших в Лету времен. Интен переводится как «драгоценный камень», Пинту-Бесар — «большие ворота», а Пинту-Кечил — «малые ворота». Через первые выезжали в роскошных колясках в город хозяева колонии, выходили на подавление мятежей воинские колонны, через вторые впускали в крепость туземцев для всяких черных работ. Улицы выводят на площадь Фатахиллаха, которую джакартцы еще называют площадью Трех Музеев. Они расположились в примыкающих к ней старинных зданиях.

Музей Джакарты обосновался в особняке, который некогда служил резиденцией самому генерал-губернатору. В двух корпусах, симметрично расходящихся от увенчанного башней с крестом центрального блока, собраны экспонаты. В огромных сумрачных комнатах находятся камни Таруманегары, копии портретов правителей Нидерландской Индии, колониальная мебель, посуда, предметы быта горожан прошлых веков, традиционные джакартские повозки, маски.

Художник-монументалист Харьяди в 1975 году начал расписывать стены одной из комнат в левом крыле. Хотел в красочном переплетении человеческих фигур передать всю историю Индонезии от «яванского человека» Эжена Дюбуа до наших дней. Однако через год напряженной работы выяснилось, что от неизбавимой сырости краски портятся. Пришлось отказаться от затеи, оставить работу незавершенной. Во многих местах на стенах только обозначены контуры углем, в других — фигуры закрашены наполовину, в третьих — просматриваются законченные композиции. Так и кажется, что вот появится художник и продолжит покрывать стены живыми красками.

В музее почти отсутствуют пояснительные надписи, никто не присматривает за посетителями. Да в этом и нужды, видимо, нет. Сколько раз я там ни бывал, не видел ни души, кроме двух-трех сонных служителей, лениво рассматривающих через открытые двери пустынную площадь.

Справа — Музей изобразительных искусств. Здание выполнено в псевдоклассическом стиле, с порталом, колоннадой.

Построено оно в начале нашего столетия на пожертвования китайских торговых домов. Украшение музея — подаренная ему Адамом Маликом коллекция старинного фарфора. Наиболее ценные вазы в ней датируются XVI веком. Привлекают внимание картины самого популярного в сегодняшней Индонезии художника Аффанди. В 1971 году ему исполнилось 75 лет, и он был еще полон творческих замыслов. Его оригинальная манера писать толстыми, выпуклыми мазками, давать образ в пестром, мозаичном сочетании красок принесла ему широкое международное признание.

По левую сторону площади расположился Музей театра кукол — вайянга, открытый в 1975 году. Он занял старинное здание, выстроенное на фундаменте голландской церкви. Богатые экспонаты дают полное представление о традиционном индонезийском театре, о всех его направлениях. Один из работников музея, узнав, что я из Советского Союза, радостно сообщил, что несколько наиболее характерных кукол из этого музея были переданы в Центральный театр кукол в Москве.

Достопримечательность четвертой стороны площади — трехметровая старинная пушка. Сейчас мало кто обращает внимание на эту громадину. Если к ней и подходят, то лишь для того, чтобы рассмотреть открытки, разложенные уличными торговцами на ее массивном постаменте. А ведь совсем недавно городские власти были вынуждены спрятать орудие, чтобы избавить площадь от многотысячных толп паломников к нему.

Пушку отлили португальцы в XVI веке. Торец затвора выполнили в форме человеческой кисти, пальцы которой сложены «дулей». По средневековому поверью народов юга Европы, такая композиция пальцев ограждала от дурного глаза. Голландцы привезли орудие в Батавию из захваченной в 1641 году Малакки и водрузили его на свою крепостную стену. Один из офицеров батавского гарнизона того времени записал в своем дневнике: «Нам не разрешали давать из португальского монстра слишком много залпов в праздничные дни. Боялись, что от сотрясений рухнут дома».

Генерал-губернатор Дэндельс в 1810 году приказал оснастить форт более современной артиллерией, а старую отправить на переплавку. Но португальской пушке повезло. Она не попала в плавильный котел. Была слишком тяжела, и никому не хотелось тащить ее. Чудовище просто сбросили со стены в траву и позабыли.

Прошло какое-то время, и началась вторая жизнь орудия — как обожествленного объекта поклонения. Затвор замолчавшего навек ствола народная молва наделила способностью... избавлять женщин от бесплодия. Его назвали «Ньи Джагур», что означает «женщина». Слухи о чудодейственной силе пушки разнеслись даже за пределы острова.

Вокруг железного чудища стали собираться тысячи страждущих женщин, устраивались молебны, жертвоприношения, песнопения. Прикоснуться обнаженным низом живота к «волшебной дуле» приезжали с близких и далеких островов, а также из других стран. Полтора столетия женщины поклонялись пушке. В 1975 году в интересах соблюдения санитарных норм власти свезли «Ньи Джагур» на задворки городского музея. Лишь через три года, когда вера в «животворящую силу» металла исчезла, орудие вновь выставили для всеобщего обозрения.

Архив разместился в бывшем особняке высокопоставленного чиновника колониальной администрации. Находится он на улице, переименованной после революции в честь знаменитого первого министра империи Маджапахит Гаджа Мады. Когда-то эта магистраль соединяла крепость с городом, и вся была застроена примерно такими же зданиями. Дом выразителен своей простотой и в то же время основательностью. Высокая черепичная крыша создает необходимую в тропиках защищающую от зноя воздушную подушку, большие двери и окна забраны деревянными прочными решетками так, что их можно всегда держать открытыми, совершенная симметрия придает строению практичный лаконизм.

На массивной верхней перекладине главного входа вырезано на латинском языке слово «Надежда», над первыми внутренними дверьми — «Вера», а слово «Любовь» украшало выход во внутренний двор. Но брус с этим словом, сказали мне, был украден и как антиквариат продан в США.

Почти все здание занято под хранилище государственных документов. Только бывшая гостиная превращена в маленький музей, где экспонируются предметы голландского быта первых колониальных лет. На столике с гнутыми ножками под стеклом там хранится подлинный акт купли-продажи 10 сентября 1755 года участка земли, на котором теперь стоит Архив — единственный во всей Джакарте образец голландской бытовой постройки более чем двухвековой давности.

Если ехать по улице Гаджа-Мада прямо, то она приведет к старому порту. В одно из воскресений я отправился туда за час до рассвета. Несмотря на ранний, по моим понятиям, час, жизнь в порту уже кипела вовсю. Шумно торговали рыбой, креветками, крабами, настежь были открыты лавки зеленщиков, прямо на тротуаре, на пластиковые подстилки, выложили свои товары торговцы одеждой, галантереей, посудой, всякой мелочью, ненавязчиво зазывали к своим прилавкам продавцы раковин разных цветов, размеров и форм, чучел чудо-рыб, амулетов из «морского корня» или зубов акулы, других сувенирных диковинок.

В тропиках утренние, сохраняющие прохладу ночи часы — наиболее удобное для активной деятельности время. Полуденный зной, послеполуденная давящая жара не располагают к движению. Днем поэтому индонезийцы вялы, как бы погружены в полудремотное состояние. Некоторые европейцы воспринимают эту заторможенность как врожденную лень, пристрастие к праздности. Но если присмотреться внимательнее, то обнаружишь, что бездеятельность кажущаяся. Индонезийцы почти все время чем-то заняты, что-то делают, но так медленно, с такими длительными перерывами, что их занятие и не усмотришь сразу. Это свидетельствует не о лени, а лишь о весьма совершенном приспособлении к жизни под жарким экваториальным солнцем, в условиях монотонного, расслабляющего климата. Оно продиктовано инстинктом самосохранения, потребностью выжить в условиях тропиков.

За воротами в порт сразу же начинается причал, у которого тесно, в длинный ровный ряд выстроились шхуны. Ярко выкрашенные в контрастирующие цвета с преобладанием белого, с острыми, приподнятыми носами, со свисающими темными треугольниками парусами, они были так легки и изящны, что в голову невольно пришло банальное и тем не менее верное сравнение. Шхуны были как птицы! Как стая тонкокрылых птиц, усевшихся на мгновение на берегу, чтобы вот-вот вспорхнуть и разлететься в разные стороны.

Суда-птицы прибыли с Суматры, Сулавеси, Калимантана, Молукк. В основном они были загружены связанными в тугие пачки жестяной лентой деревянными брусами — ценной тропической древесиной. Босоногие грузчики, двигаясь вереницей, сносили их на берег по шатким доскам с насечкой и складывали в высокие штабеля на бетонных площадках. Но с некоторых шхун разгружали мешки, которые своим пряным запахом выдавали содержимое — гвоздику. На заре торговых сношений между островами этот отпущенный тогда только Молуккам удивительный дар природы, несомненно, был одним из главных товаров наряду с перцем, золотом и рисом.

Редкий матрос, завидев меня, не приветствовал: «Хэлло, мистер!» Многие знаками показывали, что хотели бы сфотографироваться, приглашали подняться на борт. На шхуне «Тереза» с Сулавеси крепко сбитые, мускулистые парни по очереди подали мне руку, назвали свои имена. В отличие от яванцев смотрели прямо в глаза, улыбались во весь рот, держались очень свободно. Но в поведении не было вызова. Раскованность была результатом сознания своих сил, уверенности в них. Это были молодые буги.

Предприимчивость и самостоятельность — исконные черты этой народности. Одно из ранних тому подтверждений — история возникновения династии султаната Селангор на Малаккском полуострове. В 1677 году правитель Джохора, государства в южной части полуострова, нанял отряд бугов для войны против суматранского княжества Джамби. Джохорский владыка был хорошо наслышан о гордости и воинственности этого племени. Буги не обманули его ожиданий. Они одержали для него ряд блистательных побед.

Но султан недооценил независимого духа бугов. Когда надобность в них отпала, он никак не мог спровадить их восвояси. А попытка силой отправить наемное войско домой заставила его горько раскаяться. Буги обратили оружие против бывшего хозяина и разрушительным смерчем прошлись по его владениям. Затем более полувека они тиранили малайские султанаты, немало хлопот доставили сидевшим в те времена в Малакке голландцам. В 1742 году выходцы с Сулавеси захватили Селангор, умертвили местного правителя, а на его трон посадили Раджа Луму, внука одного из пяти братьев, которые некогда покинули отчий край во главе наемного войска по зову султана Джохора. Так было положено начало новой династии.

— Когда я в море,— сказалмне Уданг, один из матросов «Терезы»,— я скучаю по суше. Там дом, семья. Но стоит побыть на земле несколько дней, и опять тянет в море. Под парусами я чувствую себя хорошо. Сердце радуется.

— А как случилось, что ты стал матросом?

— Это от деда и отца. Был еще маленьким, а отец ужо брал с собой в море. Учил ставить паруса, читать звезды, показывал мели, течения. Своего сына, когда подрастет, тоже возьму с собой. Пусть привыкает.

Суда, на которых плавали предки Уданга, можно увидеть в Морском музее Бахари. Он разместился недалеко от порта, в прочных, просторных, обновленных зданиях бывших складов Ост-Индской компании. Голландцы позаботились о том, чтобы собранный для отправки в метрополию колониальный товар был надежно укрыт. Стены метровой толщины, низкие потолочные своды из гигантских деревянных брусов, окружающая склады высокая стена со сторожевыми башенками — все говорило о том, что склады строили как крепость.

На первом этаже музея выставлены модели старинных парусных судов в натуральную величину со всех островов архипелага. Они заметно отличались друг от друга в деталях, но в целом были так похожи, что у посетителей не оставалось сомнений в их принадлежности одному региону. Как братья или сестры: разные, но и явно родные. Объединяли модели длинный задранный нос, широкая, вогнутая книзу и центру палуба, косой треугольный парус, балансиры из цельного ствола дерева.

Тут же, в Старом городе, есть улица, название которой очень точно отражает ее суть, ее характер. Это Пасар-паги — утренний базар. Его тесные и грязные торговые ряды оживают в пять часов утра, когда восход только угадывается по бледнеющему горизонту. Хозяева лавок разбирают пронумерованные доски дверных ставен, раздвигают предвратные железные решетки. В узкие проходы въезжают неуклюжие грузовики с тюками и ящиками. Криками расчищают себе дорогу грузчики с телегами на мотоциклетных колесах, носятся с подносами и корзинами от закусочных к лавкам верткие мальчишки, появляются первые покупатели.

Здесь отыщешь не только все то, что продают в супермаркетах центра: французские духи и швейцарские часы, электронную японскую аппаратуру и английскую шерсть, китайский трикотаж и тайваньские медикаменты. Найти можно и необыкновенное. Хотите морскую раковину с тихоокеанского острова Науру? Извольте! Желаете высушенную по особому способу рыбу из Таиланда? Пожалуйста! Изготовленный в христианской Европе молитвенный мусульманский коврик? Вот он, берите! Только платите, касса в углу!

В «Рату-плаза», «Саринах» или других фешенебельных магазинах центра товары рассортированы, лежат аккуратненько на бархате, под стеклом. А здесь все вперемежку, грудами, покрыто пылью, в смятых коробках, рваных пакетах. И тем не менее барометр торговой погоды не в центре, а здесь, на Пасар-паги. Сюда едут бизнесмены узнать рыночную конъюнктуру, заключить оптовую сделку на сотни миллионов рупий.

Заправляют Утренним базаром лица китайского происхождения. Им не занимать деловой хватки, терпения, гибкости. Не сажай грушу, говорят они, если не уверен, что тебе придется отдохнуть в ее тени. Этот практицизм сложился в силу ряда причин. Уехать китайцу из Китая, оторваться от могил предков крайне тяжело. Родные края покидали только под давлением чрезвычайных обстоятельств и наиболее предприимчивые люди. При этом обязательно с мыслью вернуться домой, но, разумеется, с набитым золотом карманом.

Стремление подзаработать будило в иммигрантах инициативу, взращивало способность приспособляться к разным условиям. Кроме того, освободившись от жестокого регламента жизни на родине, они давали волю изобретательности, самостоятельности. В странах Южных морей, богатых природными ресурсами и населенных народами с терпимостью к чужой системе жизненных ценностей, китайцы развили в себе способность к предпринимательству, посредничеству, ростовщичеству.

Традиционно важнейшая основа социального порядка в Китае — культ семьи и клана — осталась фундаментом китайской общины и в Индонезии. И здесь в семьях китайцев интересы дома стоят выше личных запросов каждого из его обитателей. С пеленок китайцы приучаются приносить свои чувства в жертву семье, превыше всего ценить клановые, общеобязательные идеалы. Более того, в условиях иммиграции, языковой и культурной несовместимости, чуждого, хотя и не враждебного окружения постулат Конфуция «Государство — большая семья, а семья — малое государство» приобрел еще большее значение. Он стал формулой выживания и утверждения на чужих берегах.

Хозяева Пасар-паги не тратят время попусту. Помыслы их и действия пронизаны рационализмом. Здесь не встретишь оригинальность духовных запросов, небудничность эмоций, накал страстей. Возвышенной поэзии нет, кругом — деловая, бухгалтерская проза. На донышке чашек для риса написано: «Пусть всегда будет полной», на алтаре в лавке: «Да наполнится помещение золотом», над дверью в доме: «Благополучия во все времена года».

Деловитость китайцев чувствуется даже в таком вроде бы располагающем к отрешению от мирской суеты месте, как храм. Он тут же, недалеко от Пасар-паги. В нескольких, соединенных коридорами желтых зданиях, под крышами с загнутыми углами-драконами, за густо покрытыми черными и красными иероглифами стенами — десятки алтарей. Внутри — выжимающий слезы из глаз густой дым благовоний, тускло светящиеся в сумраке огромные бронзовые курильницы, прячущиеся за тяжелыми, плотными занавесями святые угодники.

Китайское божественное начало не похоже на наделенных человеческими качествами Брахму или Будду, Иисуса или Аллаха. Оно безразличное к человеку Небо. К нему невозможно испытывать теплое чувство любви, им нельзя восторгаться. Не вызывает оно ни душевного трепета, ни рабского самоуничижения. Китайцы относятся к Небу почтительно, как к высшему олицетворению разума и целесообразности. Они уважают его, как дети отца, с той лишь разницей, что считают себя земными детьми, а его — небесным отцом.

О рационализме религиозных взглядов китайцев говорит их гипертрофированный культ предков, через общение с которыми они надеются заручиться помощью Неба. Самый распространенный прием общения — гадания, которые сопровождаются подношением даров. Цель обряда заключается в извещении предков о своих намерениях и выяснении их отношения к ним: дают они благословение или нет, будут содействовать в осуществлении замыслов или откажут в покровительстве.

В храме я наблюдал за стариком, занятым гаданием. Опустившись на колени перед алтарем, он долго тряс в руках бамбуковый пенал, наполненный пронумерованными плоскими палочками, пока одна из них не выпала на пол. Старик воткнул ее в песок курильницы, спрятал в клубах благовонного дыма и принялся бросать на пол половинки деревянного «банана». Деревяшки упали разными плоскостями. Старик пошел к кассе и из нужной ячейки вытащил бумажку с «предсказанием» на китайском и индонезийском языках.

Вот в храм вошла молодая семья: муж с женой, держащей на руках грудного ребенка. Они принялись методично обходить алтарь за алтарем, перед каждым шептать молитвы, жечь купленные тут же в храме палочки. Видимо, супруги были озабочены серьезной проблемой и решили, чтобы не ходить сюда несколько раз, за один заход испросить помощи сразу у всех покровителей. Каждому из них мужчина оставлял что-нибудь из подношений, добавлял к уже наваленным на столы грудам даров то пару апельсинов, то связку бананов, то горстку домашнего печенья. Все это молодой человек доставал из большого полотняного мешка, и этим он походил на раздающего подарки волшебника. Перед одним из наиболее богатых алтарей задержался чуть дольше обычного. Когда выложил жареного цыпленка, призадумался, помедлил, а потом пошарил рукой в мешке и к цыпленку добавил бутылку рисовой водки. Из этого можно было сделать вывод, что китаец питал надежду на особую милость со стороны этого божественного покровителя.

Во дворе храма жаром пылали построенные в форме пагод две каменные печи. К их закопченным отверстиям, из которых вырывались языки пламени, то и дело подходили люди. Прикрывая лица руками, они приближались к печам насколько могли и бросали в раскаленные зевы подарки душам умерших предков. Возле гудящих крутым пламенем печей вертелась старая горбунья в грязном тряпье. Ко всем она приставала с предложением отнести за них дары к огню. Зарабатывала на своем уродстве — старуха была мала, головой доставала лишь до нижнего края отверстия печи. Жар ей не мешал. Не боясь вырывающихся из печей языков пламени, она подбиралась к самым амбразурам и ловко закидывала подношения в самое пекло.

Основа религиозного мировоззрения китайца — вера в то, что человек обладает двумя душами: материальной и духовной. После смерти первая с телом погребается в землю, вторая возносится на небо. Витающие за облаками души родных надо регулярно снабжать «обувью», «одеждой», «деньгами» и прочим необходимым для «жизни». Вся эта бутафория делается в специальных мастерских при храме из бумаги и бамбуковых планок. А для «передачи» используются печи. С дымом к предкам отправляются подарки. Порой сюрпризы. Почившему в прошлом веке посылают, например, склеенный из бумаги «транзистор» или «телевизор».

В Старом городе толкучек, подобных Пасар-паги, несколько. На одной из них открыто торгуют контрабандой. Цены здесь, разумеется, ниже, чем где-либо. Но есть и большая вероятность приобрести подделку. Транзистор с маркой «Сделано в Японии» может оказаться собранным в кустарных мастерских Гонконга или Сингапура и проработает недолго. Здесь продают «швейцарские» часы, которые на деле являются швейцарским корпусом с нешвейцарской начинкой. Покупатель рискует приобрести джинсы «из США», не подозревая о том, что их сшили в соседней мастерской, в двух шагах от лавки.

Под крышей здания, неуклюжим, огромным утюгом лежащего рядом с причалом для шхун, разместился Пасар-икан — Рыбный базар. Его я учуял издалека по резкому запаху свежей рыбы, сладковатому душку гнили. Гнилым несло от жесткой травы аланг-аланг, которой был густо устлан пол рыбного торжища. Она была почти насквозь пропитана морской водой и, обдавая холодком, противно хлюпала под ногами. Первое, что я услышал, как только вошел в темноту зала, было пронзительное «Авас!» — «Поберегись!» Прямо на меня, полусогнувшись, неслись два парня с огромнейшей, до краев наполненной живым серебром корзиной. Свернуть они с таким грузом, разумеется, не могли, остановиться — тоже. Уворачиваться пришлось мне. Под громкий, но не злой смех индонезийцев.

Здесь было все, чем богаты индонезийские воды. В одном углу торговали большими рыбами: акулами и тунцами. Мясо этих великанов жесткое, пахучее. У акул срезаны плавники. Они высоко ценятся на китайской кухне, где из них готовят знаменитые супы и салаты. Мне предложили купить и качестве сувенира челюсти морской хищницы. Но похожие на согнутые пилы кости были так плохо обработаны, что пришлось отказаться от покупки.

В другом месте горами лежали лелех, сембилан и другие рыбы средних размеров. Возле рыбных куч, беззлобно перебраниваясь с торговцами, сидели женщины и выбирали рыбку за рыбкой, складывая их в корзину или пластиковый мешок. Потом мальчишки-подручные тащили отобранное к хозяину рыбной груды, восседающему, подобно божку, на столе с безменом в руках. Ни одна из женщин не ушла, не высказав внимающему с невозмутимостью идола торговцу все, что она думает о его совести. Но ни разу я не слышал, чтобы эти монологи принимали форму личных оскорблений, выливались в брань.

Около выхода корзинами продавали икан билис — маленькую, с детский мизинчик, рыбешку. Ее солят, вялят и подают к столу как приправу к рису. Эта самая дешевая рыба — важнейший источник питания бедноты. Здесь же, на деревянных перекладинах, темно-желтыми ромбами висели кальмары, на прилавках лежали переложенные морской травой лобстеры, в пластмассовых чанах шевелились креветки разных размеров. Те, что размером с фалангу пальца, подходят для салатов или к жареному рису, с ладонь — будут обжарены в тесте, еще крупнее — опустят неочищенными в кипящее и сдобренное пряностями масло.

Сидящие около стены торговцы предлагали разнокалиберных живых крабов, упакованных в плетенные из бамбука клетки. Здесь мне еще раз пришлось проявить прыткость и вовремя отреагировать на звонкосвистящее «авас». Четверо ребят тащили подвешенный на перекинутых через плечи веревках громадный, обсыпанный опилками брус льда. В жарких тропиках защита продуктов от порчи — дело не легкое. Все начинает гнить весьма скоро. Изготовление льда — целая индустрия, а владельцы холодильников — состоятельные люди.

Недалеко от Пасар-икана четырехугольным конусом высится построенная голландцами смотровая башня. Подвал ее когда-то использовался как тюрьма, в которую сажали капитанов судов, вовремя не уплативших положенные портовые сборы. С башни открывается довольно широкая панорама старого порта и прилегающих к нему торжищ. Сверху они выглядят как гигантский людской муравейник, отдельные ручейки от которого растекаются по узким улочкам, ведущим в Кота бару — Новый город, в новую Джакарту.