Глава 16 Двадцатипятилетие

Глава 16

Двадцатипятилетие

Человек, который подошел к своим двадцати пяти годам с тремя замечательными романами, по праву может считать себя на верном пути к успеху, славе, богатству, счастью. Именно так и обстояли дела у Джейн Остин: она завершила работу над тремя значительными, совершенно самобытными книгами, и обязана этим была только собственной энергии и яркому изобретательному уму. Несмотря на неудачу с лондонским издателем Томасом Кэделлом, она не сомневалась в отцовской поддержке. Джейн могла позволить себе шутить по поводу своих произведений, то обвиняя Марту Ллойд в том, что та планирует, заучив «Первые впечатления» наизусть, издать их по памяти как собственное сочинение, то дразня Кассандру, — сестра якобы недостаточно часто перечитывает этот роман. Это шутки уверенного в себе автора. Все было при ней, только немного доработать три рукописи да найти издателя, который понимает в своем деле, и — начинай новый роман!

Этого не произошло. Писательница замолчала без малого на десять лет. Только летом 1809 года, приближаясь к тридцатипятилетию, вернулась она к работе. На первый взгляд не было никакой причины, почему бы ей не продолжать писать так же плодотворно, как раньше. Ее родные не дают никаких объяснений. Семейный биограф, племянник Джеймс Эдвард, замечает лишь: «…можно было ожидать, что новые пейзажи и знакомства подстегнут ее вдохновение», однако этого не случилось, и он словно разводит руками, не находя истолкований тетушкиному молчанию.

Правда в том, что как художник Остин очень мало зависела от новых пейзажей и знакомств. Вся работа происходила в ее собственном воображении, когда у нее складывался отчетливый образ определенной ситуации или определенных персонажей. Ее книги никогда не отображали того, что непосредственно происходило вокруг нее. Лишь изредка она использовала определенные фрагменты. Так, топазовые крестики, купленные ей и Кэсс братом Чарльзом, превращаются в «Мэнсфилд-парке» в янтарный крестик, подаренный гардемарином Уильямом Прайсом сестре; Коб в Лайме, где она сама побывала, наталкивает ее на изображение знаменитой драматической сцены в «Доводах рассудка», а служба Генри в полку милиции дает почву для осмысления образов Уикхема и его приятелей-офицеров в «Гордости и предубеждении». Нет, она не брала сюжетов из жизни и не записывала историй своих друзей и родных. Приключений тетушки Филы и кузины Элизы хватило бы на целую серию захватывающих романов — они так и просятся на бумагу. Можно было бы описать всевозможные странности и проступки полудюжины хэмпширских семейств… Но, как мы видим, Хэмпшир почти не запечатлелся в произведениях Остин. Не найти в них и узнаваемых портретов соседей, даже самых эксцентричных, злых или забавных. Мир ее воображения был самодостаточным и совершенно независимым.

А вот в чем она действительно нуждалась, так это в определенных условиях работы, которые позволяли отвлечься от повседневной жизни вокруг. Эти условия она потеряла вскоре после своего двадцать пятого дня рождения. Вот что заставило ее замолчать: колоссальное событие в ее «жизни без всяких событий» — еще одна «ссылка».

Решение мистера и миссис Остин уехать вместе с дочерьми из дома, в котором они провели более тридцати лет, стало для Джейн абсолютно неожиданным. Неприятным сюрпризом ко дню рождения, в декабре 1800 года. Прежде родители никому из детей и словом ни о чем не обмолвились. В ноябре домой в отпуск приезжал Чарльз и среди прочего посещал бал у лорда Портсмута вместе с Джейн, но известие о переезде он получил лишь в начале нового года и был им так же шокирован, как и она. После его отъезда сестры тоже разъехались кто куда — Джейн в Ибторп к Марте, а Кассандра в Годмершем, где ее очень ждали в связи с появлением на свет шестого ребенка. Родители Остин остались дома вдвоем и, как парочка расшалившихся детей, предоставленных самим себе, принялись подначивать друг друга, расписывая прелести и возможности новой жизни. Они решили положить конец привычной жизни с привычными обязанностями, которую вели уже сорок лет, и без оглядки на кого бы то ни было замыслили план переезда из Стивентона в Бат.

Никто не может винить их за стремление отдохнуть после стольких лет непрестанных трудов. Правда, они могли бы преподнести свое решение несколько тактичнее, но ведь суть дела это все равно не изменило бы. По сохранившимся свидетельствам Джейн объявили о переезде сразу, как она перешагнула порог после возвращения из Ибторпа. «Ну, девочки, все решено, мы решили покинуть Стивентон тогда-то и отправиться в Бат», — объявила миссис Остин, если верить семейному преданию. Джейн была просто потрясена. Так вспоминает Мэри Остин, которая присутствовала при этом, хотя у нее и имелась причина воспринимать все в более радужном свете, особо не замечая ничьей печали, — ведь для нее с Джеймсом эта перемена явилась весьма благоприятной: им предстояло переехать в Стивентон и принять обязанности по приходу. Дочь Джеймса, Анна, слышала впоследствии, что тетушка Джейн даже потеряла сознание. Как бы то ни было, решение родителей стало для нее шоком, и весьма болезненным.

Оно сказалось на всех детях Остинов. Эдвард, Генри, Фрэнк и Чарльз, находившиеся вдали от родного дома, но прежде уверенные, что могут вернуться в любой момент, постарались приехать еще раз до того, как родители отбудут, — «пока Стивентон еще наш», как написала Джейн. Все они чувствовали одно и то же: двери в детство закрываются и прежняя жизнь заканчивается навсегда. Кассандра уничтожила несколько писем, полученных от Джейн сразу после того, как та узнала о решении родителей. Видимо, они были полны ропота, даже злости. А очевидное стремление родителей и брата с невесткой устроить все как можно быстрее совсем не помогало Джейн взять себя в руки. В январе она сообщила Кэсс, что получила от Джеймса и Мэри приглашение на годовщину их свадьбы — были также приглашены Том Шут и сестра Мэри, Элизабет Фаул с супругом, — но отклонила его. Никаких пояснений сестрам не требовалось: «Меня позвали, я отказалась».

В письмах сестре она ясно дала понять, что старший брат с женой изъявляли чрезмерную готовность вступить во владение Стивентоном. Джейн писала, что одна из стивентонских лошадей, бурая кобыла, после их отъезда отойдет Джеймсу: «Ему не хватило терпения подождать, он уже сейчас забрал ее в Дин… таким же образом они мало-помалу захватят и все остальное, я полагаю…» И Джейн была бессильна перед этим «захватом», ведь он происходил с согласия ее родителей. Ей оставалось лишь наблюдать за развитием событий. «Что до наших рисунков… этих старых библейских картинок, развешенных по всему дому… они достанутся Джеймсу». Ее печаль по этим картинкам, может и не слишком красивым, но таким привычным и милым, поймет любой, у кого была своя беспорядочная странноватая домашняя коллекция, где каждый рисунок связан с каким-то семейным воспоминанием. Джейн отвергла предложение матери (и Кассандры) расстаться с одной из самых дорогих для нее вещей: «Поскольку я не собираюсь проявлять щедрость по чужому требованию, я не отдам Анне свое бюро, хотя поначалу думала об этом сама».

Вместе с Мартой она принялась разбирать библиотеку мистера Остина в пятьсот томов, которые он намеревался продать, так же как и большую часть мебели, и пианино, на котором Джейн играла столько лет, и ее «огромную коллекцию нот». От старых раскрашенных декораций тоже собирались избавиться: Джеймс совершенно очевидно и полностью потерял интерес к домашнему театру. Джейн надеялась убедить его выкупить отцовские книги по гинее за том, и он действительно забрал большую часть из них — только неизвестно, по какой цене. На распродажу попало лишь двести томов. Джейн с негодованием писала, что за все книги удалось выручить всего семьдесят фунтов: «Весь мир словно сговорился обогатить одну часть нашего семейства за счет другой»[135].

Она изо всех сил старалась сохранять легкий раскованный тон в своих письмах Кэсс, но шутки ее часто казались вымученными: «Мы определенно слишком долго здесь прожили, да и бейзингстокские балы пришли в полный упадок… хотя лучше, чтобы никто не знал, сколь мало я приношу в жертву, покидая Хэмпшир, а то, подозреваю, ни у кого здесь не останется ко мне ни нежности, ни интереса». Она с удовольствием предвкушала, как они станут проводить «лето на море или в Уэльсе», и делалась непринужденней, когда доходила до планов и надежд их матери, связанных с Батом, впадая в привычный по отношению к миссис Остин комический тон. «Мама так же уверенно, как и ты, думает оставить у нас двух служанок — отец единственный, кто не посвящен в этот секрет… Мы планируем обзавестись постоянной кухаркой и молодой ветреной горничной, а еще степенным работником средних лет, который мог бы взять на себя двойные обязанности — мужа одной и любовника другой… Никаких детей, разумеется, быть не должно…» Здоровье миссис Остин оставалось крепким, невзирая на все треволнения, ведь «она не хочет, чтобы какое-нибудь недомогание нарушило приготовления к отъезду».

Миссис Остин считала, что Бат пойдет на пользу и ей с ее хрупким здоровьем, и мужу, которому уже исполнилось семьдесят. Находиться поближе к брату Ли-Перро, богатому, приветливому и гостеприимному, тоже казалось ей важным: помимо очевидных преимуществ жизни возле состоятельного родственника, это позволяло присмотреть за имуществом, которое рано или поздно должно было отойти к Джеймсу. Мистеру Остину нравилось то, что из Бата они легко смогут ездить в путешествия в Девоншир и Уэльс, которые, как он думал, очень понравятся дочерям, — и оказался совершенно прав. Это было единственное обстоятельство, которое привлекало Джейн. Однако ее мать оно интересовало значительно меньше, так что, когда они через несколько месяцев добрались до Бата, миссис Остин заявила, что больше не тронется с места, и остальным членам семьи пришлось ее переубеждать.

В письмах Джейн того времени есть живость и блеск, но это скорее попытка сохранить бодрость, чем подлинный энтузиазм. Она делает то, что должна делать, пытается сохранить бодрость духа в ситуации, над которой не властна. На ее глазах разрушалось все, к чему она привыкла, она потеряла то, что так любила, ей пришлось исполнять чужие решения, не имея права голоса, — и все это за перспективу городской жизни в новом доме, который еще даже не был найден. Ни пристанища, ни покоя… Потери ее были неисчислимы, и объяснить кому-либо, что она чувствовала, было невозможно. Ей нравилось время от времени посещать Бат и использовать его в своих произведениях, но жить там она совершенно не хотела. В феврале она ускользнула от родителей, предоставив им самим готовить дом к отъезду, и отправилась к Алитее и Кэтрин Бигг в Мэнидаун. Вот там ничего не менялось. Затем домой вернулась Кассандра, приехали с последними визитами Эдвард с женой и Фрэнк, нарочно отпросившийся в отпуск… Фрэнк с отцом после этого направились в Лондон, а оттуда в Годмершем, а мать с дочерьми в начале мая поехали в Ибторп. Кэсс осталась у Ллойдов еще на несколько недель, а Джейн с миссис Остин поехали в Бат, где чета Ли-Перро, полностью восстановленная в своем прежнем, унылом величии после выпавших на их долю унизительных судебных тяжб, ожидала их на улице Парагон. Находясь здесь, Остины должны были подыскать и снять себе дом.

Четыре письма, написанные Джейн за первые недели пребывания в Бате, свидетельствуют о попытках борьбы с унынием. Сам Бат она характеризует так: «Туман, полумрак, дым и смятение». Дядя и тетя проявляли доброту и радушие, но о встрече с какими-то старыми знакомыми Джейн сообщает: «Мы были счастливы встретиться и все такое», и это «все такое» сразу меняет смысл фразы. Когда ее отвели в ассамблею, она развлекалась тем, что наблюдала, как подвыпившая жена гоняет хмельного мужа по комнатам, разыскивая его любовницу. Затем: «Еще один дурацкий прием накануне, возможно, будь многолюднее, вынести его было бы легче». Но: «У меня больше никак не получается получать удовольствие от общения». Это не непринужденное «Чем больше я наблюдаю мир, тем меньше он мне нравится» Элизабет Беннет, это безотрадное, даже пугающее заявление. Ни «старые бузотеры», приходившие играть в вист с ее дядей, ни мисс Лэнгли, «похожая на любую другую коротышку с широким носом, большим ртом, платьем по последней моде и выставленной наружу грудью», не могли поднять ее мнение о людях.

Она подозревала, что родители выбрали Бат не только для своего стариковского удовольствия, но и как место охоты за мужьями. Это служило дополнительной причиной горечи и раздражения. Когда родители ее матери достигли пожилого возраста, они точно так же перебрались в Бат, захватив с собой двух незамужних дочерей, разменявших третий десяток. Здесь, в Бате, и Кассандра Ли вышла замуж за Джорджа Остина, и ее сестра Джейн Ли тоже нашла себе спутника жизни. Джейн Остин, разумеется, сознавала эти параллели и, ощущая себя выставленной на брачной ярмарке, испытывала жгучее чувство унижения. Возможно, это и побудило ее принять предложение прокатиться по окрестностям в фаэтоне, запряженном четверкой, с человеком, которого она явно не собиралась «ловить в свои сети», — с неким мистером Эвелином. Он был женат и думал исключительно о своих лошадях. Именно он продал Эдварду пару коней для его кареты, когда они были в Бате в последний раз. Кэсс предупредила сестру, чтобы та не позволяла себе никаких вольностей с мистером Эвелином, но Джейн заверила: «Он абсолютно безобиден; его никто здесь не опасается, он собирает семена для своих птичек и все такое».

Была еще некая миссис Чемберлен, которая, как предположила Кассандра, могла бы стать подходящей приятельницей. Но эта дама лишь вызвала еще одно убийственное замечание Джейн: «Что до приятности, она такая же, как и другие». Попытки Кэсс вмешаться, кажется, не приносили в этом случае совершенно никакой пользы. Джейн, пересилив себя, отправлялась на прогулки с миссис Чемберлен, но… «Прогулка была прекрасная, с чем моя спутница соглашалась всякий раз, как я это высказывала… На этом и заканчивается наша дружба, поскольку Чемберлены покидают Бат через день или два». Она могла бы прибавить: и именно так заканчивается почти любая дружба в Бате. «У нас здесь устраивается маленький прием ввечеру; ненавижу маленькие приемы — они держат тебя в постоянном напряжении». Затем она предупреждает сестру: «У тети сильный кашель, не забудь, когда приедешь, что ты наслышана об этом». Жизнь на курорте, похоже, отличалась такой скукой, что могла привести в отчаяние деятельного человека. Знать же, что она продлится неизвестно как долго, по-видимому, было и вовсе невыносимо. Но Джейн умела соблюдать приличия, даже если на самом деле ей хотелось кричать.

И письма прерываются на три с половиной года.

Утрата Стивентона немало осложнила жизнь Джейн. Самое главное — она так горевала, что лишилась способности писать. Толчком для депрессии может послужить повторение неприятных обстоятельств, и, похоже, в этом случае так и произошло. В младенчестве, а затем в семилетием возрасте Джейн уже лишалась дома и долго потом не могла забыть эти тягостные переживания. Именно так и формировалась та «девочка с причудами», какой ее увидела кузина Фила, — осторожная с незнакомыми людьми, готовая смеяться и над собой, и над другими, тщательно скрывающая, что на самом деле чувствует. То, что чувства ее были глубокими и зачастую болезненными, — вне сомнений. Она не смогла бы писать романы, если бы не знала подобных чувств, но даже в своих письмах она их не проявляла, разве только в форме шутки.

Ребенком, оправляясь после школьного опыта, она находила силы развлекать семью своими сочинениями. В то же время она создавала в них воображаемый мир, в котором ей все было подконтрольно. Героини, отчасти похожие на нее саму, проявляли недюжинную проницательность и здравый смысл, могли существенно влиять на собственную судьбу, даже давали советы своим родителям. Очевидно, Джейн получала огромную радость от сочинительства, никак не меньше того удовольствия, что дарила своим домашним, а перспектива значительно расширить круг своих читателей служила для нее дополнительным стимулом.

Отъезд из Стивентона разрушил хрупкий порядок, который она для себя выстроила, позволявший ей, по настроению, принимать участие в семейных делах или обосабливаться от них. Да, раньше ей доставляли удовольствие поездки в Кент, Бат, Лондон или Ибторп, но даже тогда она, бывало, стремилась остаться дома в тишине и покое. Как мы помним, в 1799-м она писала сестре, что предпочла бы провести лето дома с Мартой Ллойд, а не сопровождать мать в путешествиях. Так что в ее нежелании расставаться с родным домом были и вполне рациональные причины, и отголоски детских страхов. То, что новая «ссылка» произошла по вине тех же людей, что и прежде, — ее родителей, и то, что она не могла ни протестовать, ни жаловаться, делали ситуацию только хуже.

Ее старший брат Джеймс разделял ее глубокую привязанность к родным местам. В одном из своих стихотворений он писал, что заболел бы, доведись ему «быть изгнанным» из Хэмпшира. Уезжая из дома, он болезненно скучал по привычным пейзажам и испытывал невероятное облегчение, когда наставало время вернуться. Он выразил это, немного чопорно и торжественно, в следующих строках:

Присуще это чувство каждой жизни

И нами властвует в любом конце земли:

Томление по дому, по отчизне,

Когда от милых весей мы вдали…[136]

Есть у него и еще одно странноватое стихотворение, в котором он представляет себя после смерти, лежащим на стивентонском погосте подле своей жены. Ему этот образ приносил спокойствие и утешение, настолько сильно он ощущал свое неразрывное единство с этим местом. Поэтические опыты Джеймса носили сугубо личный характер, больше в духе Бронте, чем Джейн Остин, и чувства свои он выражал в стихах совершенно открыто. Он позволял себе быть романтиком в отличие от младшей сестры, хотя она ничуть не меньше его срослась со Стивентоном и его окрестностями. При этом Джеймсу не приходилось расставаться с домом в школьные годы, а ей — пришлось, и та «ссылка» лишь усилила врожденную настороженную опаску перемен, новых людей и мест. Все те же виды все из тех же окон, та же домашняя рутина и те же ежедневные прогулки по саду, к церкви или в деревню, те же запахи и звуки — все это, свое, привычное, и создавало те надежные, безопасные условия, в которых ее воображение могло работать.

Джейн никогда не описывала собственную депрессию так, как доктор Джонсон, упоминавший о своей «тоске зеленой», или доктор Босуэлл с его унынием и страхом смерти. Остин не предавалась жалости к самой себе, не позволяла себе никаких сокрушений. Ее не постигла настоящая болезнь, как Каупера, который погрузился в размышления о собственной греховности и боялся быть отверженным Богом. Как известно, Джейн любила его поэзию и в уста своей героини Фанни Прайс вложила некоторые его строчки. Ее описание неизменно подавленного настроения Фанни, следствия полученной в детстве психологической травмы, как и неумения Марианны в «Чувстве и чувствительности» побороть свое горе, вплоть до ее желания себе серьезной болезни, показывает, как хорошо писательница сама понимала депрессию. Но при всем этом понимании и самоконтроле депрессия поразила самую суть ее существа, расшатала основы ее творчества. Невероятный творческий всплеск 1790-х годов разом прекратился.