Глава 5 Связи с Францией

Глава 5

Связи с Францией

Хорошо ли, плохо ли Кассандру и Джейн обучали французскому языку у «мадам Ля Турнель» — неизвестно, но дома их ждало кое-что получше. Их кузина Элиза, свободно говорившая по-французски, собралась на Рождество в Стивентон вместе со своей матерью и шестимесячным малышом Гастингсом Франсуа Луи Эженом Капо де Фейидом. Приезд французской графини с замысловато наименованным наследником волновал воображение. Джейн знала двоюродную сестру только по разговорам родителей и по письмам, приходившим из Франции, — она была еще совсем маленькой, когда Элиза покинула Англию. Да, еще у них имелся портрет, присланный в подарок мистеру Остину, — на нем была изображена стройная серьезная дама с широко расставленными глазами и пышно взбитыми напудренными волосами. Загадочная Элиза заинтриговала десятилетнюю Джейн, как и вся ее история, начиная с рождения в Индии до недавнего стремительного приезда в Лондон с юга Франции, на Позднем сроке беременности, — она желала, чтобы ее ребенок появился на свет на английской земле. Брак и материнство словно одарили ее каким-то волшебством, и она оставалась молодой и прекрасной. Ее день рождения приходился на декабрь, как и у Джейн: одной должно было исполниться двадцать пять, другой — одиннадцать.

Кассандра и Джейн, вернувшись, застали дома только двоих братьев, маленького Чарльза и неподражаемого Генри, шутника и балагура, сильно вытянувшегося в свои пятнадцать лет. Джордж, разумеется, отсутствовал, а трое остальных оставили дом ради приключений. Джеймс отправился в свое первое заграничное путешествие — на юго-запад Франции, чтобы навестить никому из них дотоле не известного супруга кузины Элизы, графа Жана Франсуа Капо де Фейида, в его поместье возле городка Нерак. Правда, по последним известиям, корабль Джеймса все еще стоял на якоре в Джерси, дожидаясь попутного ветра. Счастливчик Эдвард находился в Швейцарии (дальше планировался Дрезден, а потом Италия), а Фрэнсис — в мореходной школе в Портсмуте. Режим в этой школе был жестким, если не сказать жестоким, дисциплина поддерживалась с помощью кнута, поговаривали об издевательствах сильных над слабыми, безделье и пьянстве. Но Фрэнсис ни на что не жаловался. Он сам решил поступить в эту школу, успешно занимался там с апреля и собирался домой на короткие рождественские каникулы.

Перед Рождеством не знающий покоя дом священника освободился от учеников, разъехавшихся к родителям, чтобы тут же наполниться вновь — гостями. «Здесь собралось приятнейшее общество: сестра Хэнкок, мадам де Фейид и ее малыш, они приехали к нам в прошлый четверг и останутся до конца следующего месяца», — писала миссис Остин своей кентской племяннице Филе Уолтер 31 декабря 1786 года. Ожидались еще племянники Куперы, и «пятеро из моих детей тоже дома, Генри, Фрэнк, Чарльз и девочки, которых мы окончательно забрали из школы». Миссис Остин не указала полный титул своей племянницы Элизы, но французская графиня отбрасывала ослепительное сияние на все маленькое стивентонское общество. Как будто райская птичка слетела в пасторский дом. Элиза с восторгом рассказывала о жизни в Лондоне, где они с матерью поселились возле Портмен-сквер, приобрели собственный экипаж и четверку лошадей и однажды ездили на придворный прием, причем на Элизе было платье с таким тяжелым кринолином, что она утомилась даже стоять в нем. Она рассказывала, как наносила визиты герцогиням и ездила в «Алмак»[31], где, как всем известно, собирался весь высший свет, и оставалась там до пяти утра.

Кузина Элиза одевалась по французской моде, говорила по-французски, как на родном языке, и привезла с собой горничную-француженку. Хотя месье граф не мог ее сопровождать, она без умолку рассказывала о его имениях и замках, о поездках с ним в Пиренеи и по отдаленным провинциям Франции, о театральных постановках в кругу их аристократических друзей и об их блистательной жизни в Париже. Как и миссис Лефрой, Элиза перешла важный рубеж в жизни женщины, не отказываясь от своих вкусов и удовольствий. Ничто в графине не казалось скучным или домашним, она обожала своего малыша, но заявляла, что у него «две мамы» — она сама и миссис Хэнкок, — и оставалась по-девичьи зависима от матери. Элиза обладала веселым характером, добрым сердцем, живо интересовалась всеми кузенами и кузинами и выказывала готовность принимать участие во всех семейных развлечениях, словно бы у нее и в помине не было никаких забот или обязанностей.

Каждый день она садилась за фортепиано, специально ради этого арендованное Остинами, и играла им. То, что Джейн с тех пор тоже полюбила музицировать, безусловно, заслуга Элизы. А еще у них устраивались танцы: «Во вторник в гостиной немного потанцуют, будут только наши дети, племянники и племянницы… маленькая семейная вечеринка». Предполагалось, что все гости останутся до конца января. Генри, как старший из оставшихся дома сыновей, принял на себя роль гостеприимного хозяина и партнера Элизы по танцам. Он умел вовремя пошутить, польстить, поддразнить, а она наслаждалась этими поддразниваниями, столь неприкрыто восхищенными. Генри был любимцем отца, его обожала Джейн, и Элиза тоже оценила его шарм и не имела ничего против того, чтобы заполучить английского Керубино в ряды своих воздыхателей. Перед тем как она покинула Стивентон, было условлено, что Генри навестит ее в Лондоне весной. «Мадам делается довольно бойкой», — писала ее тетка.

Скорее всего, именно Элиза с матерью привезли Джейн в качестве подарка на день рождения книги французского детского писателя Арно Беркена, чья серия нравоучительных рассказов и пьес под названием «Друг детей», опубликованная совсем недавно, завоевала огромную популярность. Появились уже и переводы на английский, но Джейн получила книги в оригинале, изданные в маленьком формате — как раз для маленьких ручек. (В томе V кем-то написано: «Pour[32] дорогой Джейн Остин»). Добродетели, которые пытался взращивать Беркен, — щедрость, доброта к слугам и животным, попечение о нищих, трудолюбие, а для девочек еще и осмотрительность; подразумевалось, что в случае малейших сомнений в чем-либо они должны испрашивать совета у матери. Пьески Беркена предназначались для совместного разыгрывания родителями и детьми, для неких «домашних празднеств», призванных дать нравственный урок всей семье, а детям привить «смелость, изящество, легкость в общении и хорошие манеры». Элиза, с ее любовью к домашним театральным представлениям, должно быть, ценила Беркена именно как автора этих пьесок и ожидала, что и Остинам они придутся по душе. Если так, она явно недооценила своих родственников — им было достаточно одного взгляда, чтобы понять, какую пресную сентиментальную ерунду он пишет. Джейн, разумеется, вежливо поблагодарила кузину, но ее собственные ранние пьесы и рассказы говорят о попытках «исправить» Беркена. Там, где он пытается учить и возвышать, она погружается в фарс, бурлеск и пародию, ставит нравственные принципы с ног на голову, своим напором и энергией разрушает все его наилучшие намерения. Пьесы Беркена безжизненны, а некоторые из ранних опусов Остин вполне могли бы лечь в основу диснеевских мультиков.

Но что бы она ни думала о подарке Элизы, сама кузина не могла не восхищать. Джейн привязалась к ней всем сердцем, и эта дружба связывала их всю жизнь. Спустя четыре года Джейн посвятила Элизе одно из самых многообещающих своих ранних произведений «Любовь и дружба», которое все помнят по той сцене, где героини «поочередно упали без чувств на диван». Собственно, эта шутка списана с Шеридана[33], но множество других, достойных его пера, — свежи и оригинальны, и вообще юмором искрятся все тридцать три страницы этого сочинения. История Лауры, рассказанная ею в серии писем, напоминает историю Элизы: «Родилась я в Испании, а образование получила в женском монастыре во Франции», отец ее ирландец, а мать является «внебрачной дочерью шотландского пэра и итальянской певички». Она пишет дочери своей старшей подруги, как Элиза могла бы писать дочери своей тети Остин, — с налетом беспечности, присущей Элизе. Большая часть писем повествует о путешествиях, часто в компании подруги Софии, причем обе переживают бурные сентиментальные приключения, главное из которых — крушение экипажей, повлекшее гибель их любимых. А в другом эпизоде почтенный старый джентльмен неожиданно обретает четырех прежде незнакомых внуков и выдает каждому банкноту в пятьдесят фунтов, после чего покидает их вновь. (Возможно, намек на ожидания Элизы по поводу крестного, Уоррена Гастингса, и его дара маленькому Гастингсу?)

Лаура и София игнорируют все преподанные Беркеном уроки. Они не только пренебрегают советами родителей, но и умудряются не заметить их смерти. Они призывают друзей и возлюбленных «сбросить оковы родительского самоуправства». Пятнадцатилетнюю девушку убеждают сбежать с офицером, охотником за приданым; два героя — незаконнорожденные сыновья знатных леди — грабят своих матерей, оставляют их голодать, а сами поступают на сцену, став вначале бродячими актерами, а потом звездами Ковент-Гардена. Все молодые люди занимаются воровством, делают долги и отказываются их возвращать. Это черная комедия, абсурдная и безудержная, с размахом сокрушающая все домашние ценности и приличия. Чтобы посвятить такое произведение кузине, Джейн должна была быть уверена, что Элиза поймет и оценит ее шутки.

Элиза хорошо знала о «горячей привязанности» Джейн и радовалась ее обществу гораздо больше, чем обществу Кассандры. «В глубине души я отдаю предпочтение Джейн», — писала она Филе Уолтер 26 октября 1792 года. Они много беседовали — Джейн задавала вопросы, Элиза рассказывала о своей жизни дома и за границей. Генри тоже успел многое узнать о жизни и нраве графини, а вскоре и Джеймс, вернувшись из Франции, будет в свою очередь описывать характер и имения графа Капо де Фейида. Все эти сведения в конце концов сложились в одну картину. Да, история Элизы мало напоминала обычные рассказы кого-нибудь из родственников, скорее — захватывающий роман.

Детские воспоминания Элизы начинались с той поры, когда она жила в Лондоне с молодой матерью, старым отцом и маячившей где-то на заднем плане неотразимой фигурой крестного. Напомним, когда ей исполнилось шесть лет, мистер Хэнкок вернулся в Индию. От него приходили ласково-ворчливые письма, на которые она редко отвечала. Молодой крестный тоже вскоре уехал, и тоже в Индию. Элизу не отсылали в школу, она жила с матерью на модной лондонской улице, к ней приходили хорошие учителя. Ее учили верховой езде, пению, игре на арфе и фортепиано, правописанию и арифметике. Вместе с другими детьми она участвовала в постановках маленьких пьес, учила французский, читала стихи и бывала с матерью в театре. Одежду ей шили у хороших портных. Она ходила в церковь и подавала милостыню бедным. Она была привязана к своим дяде и тете Остин и посещала их (как мы уже знаем), а также ездила в Кент к Уолтерам. Кузина Филадельфия Уолтер, названная в честь своей тетки Хэнкок и приходившаяся также кузиной и Джейн Остин, бережно сохранила письма Элизы, полные искренней любви и добродушных подшучиваний. Именно из этих писем мы и черпаем большую часть сведений о ней.

Дорогая роскошная жизнь в Лондоне продолжалась, и все же миссис Хэнкок что-то в этой жизни не удовлетворяло — скорее всего, то, что достойного места в обществе они так и не заняли. Знать высокомерно относилась к нажитым в Индии состояниям, во всяком случае если речь не шла о столь внушительных деньгах, что о низком происхождении их обладателей можно было попросту забыть. Хэнкоки такими огромными богатствами не располагали. Когда Элизе исполнилось десять, далекая расплывчатая фигура ее крестного стала несколько ближе и четче: со слов матери неожиданно выяснилось, что он отписал ей значительные деньги. Мистер Хэнкок просил жену ни с кем не говорить об этом: «Позвольте мне предостеречь вас от того, чтобы знакомить с этим обстоятельством даже ближайшего друга. Скажите Бетси, что ее крестный сделал ей большой подарок, не вдаваясь в подробности, и пусть она напишет по этому случаю вежливое письмо с благодарностью»[34]. Вероятно, тогда она и начала задаваться вопросом об отцовстве…

Считавшийся ее отцом Хэнкок скончался, когда Элизе было тринадцать, и тогда же ее крестный отец удвоил сумму, положенную на ее имя. Теперь она располагала десятью тысячами фунтов, которые хранились под попечением доверителей — мистера Вудмена, приходившегося Гастингсу шурином, и мистера Остина, родного дяди Элизы. Она росла с ощущением, что отличается от ровесниц и своими загадочными «индийскими» корнями, и этими деньгами.

Возможно, неопределенность их социального положения подтолкнула миссис Хэнкок к тому, чтобы уехать за границу, когда дочери исполнилось пятнадцать лет; но этому поспособствовало также и поощрение со стороны ее друга, сэра Джона Ламберта, англо-французского баронета, с которым миссис Хэнкок тесно общалась. Филадельфия с дочерью посетили Германию, побывали в июне 1778 года в Брюсселе, а затем отправились в Париж, где начали вращаться в блестящем обществе и где их связи с «лордом Гастингсом», как его называли французы, стали предметом живейшего обсуждения. Элиза привлекала внимание и чувствовала, что попала в мир великолепный, как сказки «Тысячи и одной ночи». В письмах кузине Филе она давала подробные отчеты об изысканном обществе, в котором вращалась. Тут и Мария-Антуанетта на балу, в «турецком» платье, украшенном бриллиантами и прочими драгоценностями, перьями, цветами, серебристым газом. Тут описываются светские сплетни, модные шляпки, прически, серьги и новый цвет, который предпочитает королева, «вроде Помпадур, но с черным отливом» — в свете его остроумно прозвали le mort de Marlborough[35]. Элиза расписывает кузине и Лоншамп, «монастырь в Булонском лесу» с его парадом elegantes и equipages[36], и новый оперный театр Тюильри, такой большой, что мог бы вместить «пять сотен лошадей», — хотя сама она еще и не была в опере. Зато видела подъем воздухоплавателя Бланшара. Она высмеивает французов за «убийство» Шекспира переводами «Ромео и Джульетты», «Короля Лира», «Макбета» и «Кориолана» и рассказывает о грандиозном успехе «Женитьбы Фигаро» Бомарше. А еще провозглашает, что сердце ее «совершенно глухо» к любым проявлениям чувств, «кроме тех, что дарует нам дружба», и наслаждается дружеской близостью с девушкой-парижанкой, воспитанницей католического монастыря. Они даже обменялись портретами, а когда жарким летом 1780 года Элиза и миссис Хэнкок покинули Париж и перебрались в Комб-ля-Виль, близ Фонтенбло, она заявила, что будет ежедневно писать своей подруге-послушнице, как любая романтическая героиня.

Ее письма полны энергии и добросовестно описывают то, что, как ей казалось, могло позабавить получателя, но из них непросто уяснить, что же она чувствовала на самом деле. Первое значительное событие ее взрослой жизни — брак с французским офицером в девятнадцать лет, — кажется, стало для нее самой полнейшим сюрпризом. Это не был брак по любви. Элиза утверждала, что она не столько сама выбрала жениха, сколько поступила «согласно суждениям тех, чьим советам я просто обязана следовать», «титулованных и высокопоставленных менторов»[37]. Кто были эти менторы? Совершенно точно не двое доверителей, попечителей ее наследства, поскольку те находились в Англии. Это мог быть друг миссис Хэнкок сэр Джон Ламберт. Элиза просила кузину Филу отправлять письма в Париж на имя «шевалье Ламберта». Он безусловно был «титулованным и высокопоставленным» и имел влияние на ее мать. К тому же он был наполовину французом.

Мы не знаем, имелись ли у сэра Джона свои причины желать этого брака, но кто-то должен был представить Элизу тридцатилетнему Жану Франсуа Капо де Фейиду как состоятельную наследницу, имеющую отношение к «лорду Гастингсу»; он же был ей отрекомендован как аристократ с обширными имениями на юге Франции. В обеих рекомендациях была, конечно, доля правды, но полной достоверностью не могла похвастать ни та ни другая. Состояние Элизы, хоть и неплохое, не было все же огромным. Капо де Фейид происходил из семьи скромного стряпчего, который впоследствии стал мэром Нерака и управлял «Еаих et For?ts»[38] в своей провинции — отдаленных и небогатых Ландах. Титула у Жана Франсуа не было, и заявление Элизы, что, выйдя за него замуж, она станет графиней, основывалось либо на ее богатой фантазии, либо, что вероятнее, просто на заблуждении. Видимо, Капо де Фейид надеялся получить титул с помощью приданого жены и, как свойственно всем гасконцам, заранее бахвалился на этот счет. Вероятно, сэр Джон ожидал каких-то выгод от этого сватовства. Во всяком случае, он, несомненно, имел общие дела с Капо де Фейидом (известно, что спустя годы после смерти Элизы Генри Остин улаживал дела с наследниками Ламберта).

Элиза была представлена де Фейиду, когда тот служил в одном из полков ее величества королевы Франции. Он считался одним из самых красивых офицеров, посещал придворные балы и в праздничной атмосфере французского двора начала 1780-х явно был весьма заметной фигурой. Филадельфии Хэнкок, похоже, он так понравился, что она дала согласие на брак дочери, да еще и ссудила будущего зятя деньгами. Именно этого и опасались доверители. «Они [семейство де Фейид], кажется, хотят лишить ее последнего шиллинга», — писал 26 декабря 1781 года мистер Вудмен Уоррену Гастингсу, жалуясь на не слишком выгодный брак Элизы, который, впрочем, миссис Хэнкок находила «совершенно удовлетворительным, ведь у джентльмена такие связи и виды на будущее».

А мистера Остина смущало то, что Элиза может обратиться в католичество, — и она действительно упоминала в письмах о монахине (возможно, из того самого монастыря, где училась ее подруга), пытавшейся ее обратить. Но ему не стоило так уж беспокоиться на этот счет. В Нераке позиции протестантской религии были достаточно сильны, и даже некоторые из де Фейидов были протестантами. Капо де Фейид к тому же оказался англофилом. «Граф страстно желает увидеть Англию», — писала Элиза. Более того, он выразил желание, чтобы его ребенок был «коренным англичанином»[39]. Для француза это так необычно, что невольно задумаешься о его мотивах. Они могли быть и религиозными, но все же более вероятно, что дело тут в «лорде Гастингсе», — законных детей у того не было, и он мог проявить особую благосклонность к отпрыску Элизы. Это предположение подтверждает и имя, которое дали ребенку.

Элиза шутила по поводу мужа: «Он молод и считается красавцем, военный, да к тому же француз — как много причин сомневаться в его постоянстве», хотя тут же признавала: «Он обожает меня»[40]. По правде сказать, Жаном Капо де Фейидом владела одна страстная мечта, но вовсе не об Элизе. Он хотел денег, и не затем, чтобы завести блестящий выезд и обеспечить себе роскошную жизнь в Париже, а чтобы осуществить один проект в родных Ландах. Речь шла об осушении обширного — в пять тысяч акров — болотистого участка земли, который назывался Марэ. Земля эта располагалась возле Нерака, и Капо де Фейид рассчитывал превратить ее в плодородные сельскохозяйственные угодья. Скорее всего, эту идею вынашивал еще его отец, когда управлял «Еаих et For?ts», французское правительство поощряло подобное улучшение земель и обеспечивало за них освобождение от налогов. Де Фейид подал королю прошение об осушении этих земель и об освобождении от налогов. Это был хороший план, в случае успешного осуществления он мог принести значительный доход, но прежде требовал больших финансовых вложений.

Отец оставил ему после своей смерти в 1779 году землю и деньги, но явно недостаточно. В 1780 году де Фейид вышел в отставку, сохранив половинное жалованье, а в 1781-м женился на Элизе Хэнкок. В начале 1782 года он получил от короля патент на осуществление своего проекта и отправился на юг надзирать за работами, оставив молодую жену и ее мать в Париже. Дело, однако, пошло со скрипом, отчасти потому, что кое-кто из местных землевладельцев оспаривал его право на землю, отчасти же оттого, что крестьяне начали протестовать против огораживания общинных земель, где они с незапамятных времен пасли скот и собирали камыш. К тому же затраты оказались куда значительнее, чем он рассчитывал. На ведение работ ушло все его наследство и частично наследство жены, и он снова занял деньги у миссис Хэнкок.

История Элизы с этого момента становится экономическим романом, иллюстрирующим, как в конце восемнадцатого века деньги перемещались по миру. Английская невеста приносила мужу деньги, скопленные в Индии (а может, и добытые мошенническим путем), эти деньги вкладывались в осушение болот во французских Ландах — цель сама по себе благая, но приводившая в ярость местных жителей, поскольку все финансовые выгоды предназначались лишь Капо де Фейиду. Но на этом история денег и улучшения земель отнюдь не заканчивается. В мае 1784 года Элиза с матерью отправились на юг посмотреть, как идут работы. Чтобы достойно их принять, Капо де Фейид вынужден был подыскивать дом, ведь ни один из имевшихся не годился для Элизы. Он все же умудрился снять один, вполне подходящий для графини, и сначала отправил туда мать, чтобы та подготовила теплый прием для своей богатой невестки. Шато-де-Журдан, ставший их резиденцией на ближайшие два года, поражал (и до сих пор поражает) неуместной бессмысленной романтичностью. Он больше походил на декорацию к «Спящей красавице», чем на жилище земельного преобразователя. Расположенный между Нераком и Марэ, он представляет собой замок совершенно во французском вкусе — не крепость, а большой каменный трехэтажный дворец с мансардой, ставнями на окнах и пряничными башенками по углам. Стоит он на вершине крутого холма, и его окна смотрят на лес и небо. Место тут довольно пустынное, в 1780-х годах ближайший город находился за двадцать миль.

Миссис Хэнкок и Элиза проделали длинный (четыреста пятьдесят миль) путь на юг в июне. Элиза проводила столько времени на солнце, что начала покрываться «загаром, который усилил смуглый цвет моего лица». В Ландах они могли посещать лишь несколько аристократических семейств, которые жили неподалеку, в основном же их соседями были крестьяне, говорившие на невразумительном наречии и жившие в таких примитивных условиях, что казались существами какой-то другой породы. Зима заперла Элизу в четырех стенах, а почти все ее домочадцы свалились с высокой температурой. А весной внезапно умерла ее свекровь. Опечаленный супруг Элизы с головой ушел в работу, приобретавшую все больший размах. И сегодня, гуляя по этим местам и видя каналы, поля зерновых, виноградники, целые мили леса, еще можно оценить проведенные им тогда преобразования…

Де Фейид и себе построил шато, квадратное, лишенное романтичности сооружение при дороге, а затем, не обращая внимания на растущие долги, понастроил еще конюшен, ферм, служб и дом для своего брата, в тот момент находившегося в Вест-Индии. Масштабы этих работ так захватили Элизу, что в посланиях кузине Филе (и Остинам, без сомнения, тоже) она с энтузиазмом расписывала земельные владения — дар короля «месье де Фейиду и его наследникам навечно». И похоже, наследник должен был появиться очень скоро. Но к несчастью, у нее случился выкидыш, который она очень тяжело переживала. Похоже, ей предстояло остаться здесь надолго.

Для поправки здоровья Элиза с мужем и матерью отправились в Пиренеи, на курорт Баньер-де-Бигор. Его облюбовали английские семейства, и Элиза хвасталась, что встретила там лорда Честерфилда. Этот лорд отметился в истории главным образом своей апатичностью: будучи назначен послом в Испанию, он так никогда и не доехал до Мадрида. На чету де Фейид курорт произвел желаемый эффект: Капо де Фейид оправился от хворей, а Элиза вновь забеременела. Несмотря на это, она намеревалась под новый год отправиться в гости к друзьям, чтобы поучаствовать в домашних спектаклях: «Я обещала провести время карнавала… в очень приятном обществе, среди людей, устроивших элегантный театр, чтобы разыгрывать пьески для самих себя»[41].

Муж, похоже, напомнил ей, как важно, чтобы их ребенок родился в Англии, тем более что в Лондоне как раз находится лорд Гастингс. К сожалению, работы в Марэ лишали его возможности сопровождать жену. Элиза и миссис Хэнкок в очередной раз погрузились со всеми своими вещами в экипаж и в конце мая отправились преодолевать сотни миль плохой дороги и непредсказуемую переправу из Кале в Дувр (причем пассажиров перевозили на корабль шлюпкой). Все это было крайне утомительно и трудно для женщины на большом сроке беременности. Мать и дочь достигли Лондона в июне, как раз к рождению малыша.

Такова была история Элизы до Рождества 1786 года. Жизнь ей улыбалась, и казалось, что дальше все будет только лучше и лучше. Ее кузен Джеймс Остин находился на полпути к Нераку, что еще больше сблизило две семьи. Элиза произвела на свет сына и наследника для своего супруга, и рядом с ней по-прежнему находился самый близкий для нее человек — мать, готовая во всем помочь и поддержать. Граф тем временем продолжал свои работы, которые должны были обогатить не только его самого, но и их детей и внуков. И никто, похоже, еще не замечал, что с полугодовалым Гастингсом (пухлым и очаровательным, по свидетельству его двоюродной бабушки Остин) что-то не в порядке. Но постепенно становилось все очевиднее, что семье предстояло в очередной раз пройти через горький опыт — наблюдать, как внешне здоровый от рождения ребенок перестает нормально развиваться.

В два года Гастингс не умел ни стоять, ни говорить, зато производил много шума. С ним часто случались судорожные припадки. У него был странный взгляд, и, в общем-то, любому было сразу видно, что ребенок не вполне нормален. Элиза повела себя иначе, чем в свое время ее тетка Остин в ситуации со своим вторым сыном. Неизвестно, сообщила ли она мужу неприятную новость, но сына держала при себе и пыталась всячески способствовать его развитию. Она трогательно и настойчиво указывала на достижения своего малыша, хотя заключались они всего лишь в том, как он «сжимает кулачки и боксирует совершенно в английском стиле». Кузина Фила в письме брату выражала опасения, что Гастингс «похож на бедного Джорджа Остина», и все же Элиза продолжала хвастать «замечательными способностями моего шалунишки» и даже не рассматривала возможности воспитывать его вне дома. Несмотря на свою репутацию веселой, любящей удовольствия особы, Элиза обладала и упорством, и добротой.

Внешне она ничуть не изменилась. Ей повезло, мать помогала ей во всем, и Элиза даже могла вести светскую жизнь, почти по-прежнему. В апреле Генри провел месяц в городе у нее в гостях и вернулся домой весьма довольный. Он готовился к поступлению в Оксфорд и собирался, как и Джеймс, получить стипендию отца-основателя — воображение уже рисовало ему блистательное будущее. Вместе с Элизой они решили, что Генри будет сопровождать ее при возвращении во Францию. Эту свою затею они обсуждали без умолку, так что успели всем надоесть.

А пока Элиза вместе с кузиной Филадельфией Уолтер посетила Танбридж-Уэллс[42] и поразила воображение даже тамошнего искушенного, видавшего виды общества. Не остались незамеченными ни ее платье, «самое роскошное в зале», ни ее экстравагантный стиль. «В пятницу утром мы с графиней охотились за шляпками по всем лавкам… Она подарила мне прелестную шляпку, которую надо носить сдвинув на один бок, и, поскольку все дело в сочетании цветов, я выбрала зеленый с розовым, с веночком из роз и перышек… Но ей нравятся совершенно невероятные цвета», — сообщала Фила, не зная, восхититься ей или возмутиться. Они посещали скачки, слушали прославленных итальянских певцов, танцевали на балах до полуночи, бывали в театре. Элизе особенно понравились спектакли «Который из мужчин?» и «Светское общество». Первая из этих пьес принадлежала перу женщины-драматурга Ханны Коули[43] и рассказывала об очаровательной вдове, которая никак не могла остановить свой выбор ни на одном из поклонников. Героями второй пьесы, довольно рискованного фарса Гаррика, являлись супруги, которые чудом избежали адюльтера. Скверное французское поведение противопоставляется старой доброй английской морали, и мисс Титтап, зараженная французским влиянием, заявляет: «Знаешь ли, мы должны пожениться, так как и прочие светские люди женятся, но я стану думать о себе очень дурно, если после свадьбы испытаю хоть каплю привязанности к мужу». Элизе так понравились обе пьесы, что она предложила поставить их в Стивентоне. Конечно, и Генри, и Джейн с готовностью прочли их.

В Танбридж-Уэллсе Элиза как-то призналась Филе, что, хотя граф, ее муж, «отчаянно» ее любит, сама она не испытывает к нему ничего, кроме уважения. После этих откровений кузины отправились на бал, который продолжался до двух часов ночи и закончился энергичным французским контрдансом «Буланжер»: шесть пар танцевали без перерыва полчаса, причем фигуры танца постоянно менялись. Танцевать вот так, до упаду, — это был глоток свободы, то, что женщины могли позволить себе так редко! Даже благоразумная Фила ощущала это, что отмечала в своем письме Элиза, выражая надежду, что «любимое развлечение — танцы взбодрили твой дух». Женщины понимали такие вещи без лишних слов. Для Элизы, терзаемой беспокойством за маленького сына, отвлечься в беззаботном танце, наверное, было жизненно необходимо.

Следующим семейным событием стало возвращение Джеймса осенью из путешествия на континент. Он был по уши влюблен во Францию, хотя и шокирован легкостью тамошних нравов, и горел желанием ставить новые спектакли в Стивентоне[44]. Воодушевленные энтузиазмом Элизы, они с Генри начали даже более тщательную подготовку к рождественским представлениям, чем в прошлом году. Мистер Остин согласился, что в амбаре необходимо построить соответствующие декорации, все засели за работу, и вот — были поставлены две пьесы, давние фавориты лондонской сцены. Пьесы Ханны Коули между ними не было, но одна, называвшаяся «О чудо! Женщина хранит секрет», тоже принадлежала перу женщины, Сюзанны Сентливр. «О чудо!..» — пьеса о донне Виоланте, дочери португальского дворянина, которая, рискуя потерять возлюбленного, укрывает у себя сестру, сбежавшую от навязанного ей брака. И хотя и репутация, и собственный брак Виоланты оказываются под ударом, она стойко хранит секрет. Элиза играла главную героиню и произносила написанный Джеймсом эпилог, который, если и не был напрямую посвящен эмансипации женщин, повествовал о всё возрастающем их влиянии на мужчин. А это сильно отличалось от тех дней, когда португальские дворяне притесняли своих жен.

Хвала Творцу, то время миновало,

И Женщина Мужчине ровней стала.

Уже не отрицая пораженья,

Мужчины — мудрецы, «венцы творенья» —

У наших ног оружие слагают,

Себя искусным чарам подчиняют.

Коль захотим — легко мы их обманем

И твердость их смягчать улыбкой станем.

Кажется, для Джеймса в написании прологов и эпилогов заключалась большая часть удовольствия от всех театральных затей. Пролог он посвятил Рождеству и его веселым традициям, «завезенным к нам с жизнерадостных французских берегов» — галантный поклон в сторону Элизы и графа, — традициям, злобно прерванным «Кромвелем и его бандой», которые нашли «рождественский пирог невыносимо папистским». После Рождества состоялось еще два представления «Чуда», а за ними последовала — вот каков был энтузиазм! — еще одна старая комедия, «Шансы»[45]. Ну а в довершение они все-таки поставили «Светское общество», и Элиза получила возможность сыграть мисс Титтап.

Театральная лихорадка захватила всех и безраздельно царила в доме.

Спектакли предназначались для развлечения друзей и соседей, но ведь всем известно, что наибольшее удовольствие получают сами участники и все самое увлекательное всегда происходит за кулисами. Оба брата, и Генри, и Джеймс, были очарованы Элизой: первый считал, что имеет уже некоторые «права» на нее, на стороне второго был возраст — на пять лет старше. Конечно, кузина была замужем и распри из-за нее были неуместны… Но Элиза, по собственному признанию, любила пофлиртовать и пококетничать и, как осторожно выразится в своих мемуарах сын Джеймса спустя восемьдесят лет, «была дамой… изысканной и искушенной более во французском, чем в английском духе»[46]. Младшая сестра наблюдала споры братьев вокруг распределения ролей, костюмов и репетиций. Спустя какое-то время Джейн написала собственную пьесу и посвятила ее Джеймсу, начав текст словами: «С робостью вверяю вашему вниманию и попечительству нижеследующую драму, хоть она и значительно уступает таким прославленным пьесам, как „Школа ревности“ и „Человек, вернувшийся из странствий“». Интересно, о чем она думала?

До Рождества Элиза предвкушала «блестящую компанию, полный дом гостей, много развлечений и частые балы» — и не была разочарована. Игры и танцы отвлекали ее от мрачных мыслей о сыне, которого еще предстояло показать отцу. Сама она не виделась с мужем более двух лет. И похоже, не особенно торопилась во Францию.

В феврале начали возвращаться ученики мистера Остина, а это значило, что Элизе пора было покидать Стивентон. Она вернулась на Орчад-стрит в Лондоне, оставив Остинов еще за одной постановкой — на сей раз «Жизни и смерти великого Мальчика-с-пальчика» Филдинга, бурлеска в высокопарной трагической манере. К тому времени Джейн, вероятно, уже написала три сцены своей пьесы «Тайна», которая посвящена ее отцу.

АКТ ПЕРВЫЙ

Сцена первая

Сад.

Входит Коридон.

КОРИ. Но тише! Меня прервали.

Коридон выходит.

Заходят, беседуя, старый Хамбаг[47] и его сын.

СТАРЫЙ ХАМ. Вот по этой-то причине я и желаю тебе последовать моему совету. Ты уверен в его благопристойности?

МОЛОДОЙ ХАМ. Уверен, сэр, и, разумеется, поведу себя так, как вы мне наказали.

СТАРЫЙ ХАМ. Тогда вернемся в дом.

Уходят.

В Лондоне Элизе пришлось переживать уже не только из-за своего сына, но и из-за крестного отца. Уоррен Гастингс был отозван из Индии, чтобы предстать перед судом по обвинению в целом ряде должностных преступлений. Причем обвинители у него были как на подбор: Бёрк[48], Шеридан и Фокс[49], прославившиеся своими ораторскими способностями. Публичный суд стал унизительным испытанием для Гастингса. Это разбирательство сделалось модным развлечением сезона: уже на рассвете у Вестминстера выстраивалась очередь желающих купить билет на следующее заседание, где красноречие Шеридана доводило мужчин до слез, а дам — до обмороков. Гастингс, бледный, худощавый и надменный, у многих вызывал сочувствие и, однако, был повержен своими именитыми обвинителями[50].

Вместе с тем он оставался очень богатым человеком. Пока шел суд, он жил с женой на Сент-Джеймс-сквер, да еще держал дом в Виндзоре. Он принимал у себя Элизу с миссис Хэнкок, предложил им свою ложу в опере и вообще всячески развлекал их, несмотря на испытание, которое ему выпало. Элиза также ходила в Вестминстер, чтобы наблюдать за процессом, однажды даже просидела там с десяти утра до четырех часов дня. Все Остины горячо переживали за Гастингса, будучи уверены в его невиновности. В конце концов дело против него было закрыто, но разбирательство тянулось до 1795 года, и после он уже не мог вернуть своего прежнего положения. И это стало еще одной трещиной в стройном здании планов и перспектив Элизы.

Ее намерение взять Генри с собой во Францию так и не осуществилось, поскольку кузен — правда, с большой неохотой — вынужден был отправиться в Оксфорд, в колледж Святого Иоанна, где уже учился Джеймс. В июле Элиза с матерью принимали у себя на Орчад-стрит мистера и миссис Остин, Кассандру и Джейн, возвращавшихся домой после визита в Кент. Затем Элиза решила навестить Джеймса и Генри в Оксфорде. В письме Филе Уолтер от 22 августа 1788 года она рассказывает о том, как кузены встречали и развлекали ее.

Мы посетили несколько колледжей, музей и тому подобные места; наши галантные родственники весьма элегантно принимали нас в своем колледже Св. Иоанна… мне так понравился сад, что захотелось тоже стать студенткой, чтобы гулять там каждый день. И потом, меня просто покорили черные мантии, да и квадратная шапочка оказалась мне очень к лицу. Не думаю, что вы бы узнали Генри с напудренными волосами, в столь благородном одеянии, к тому же он теперь даже выше, чем его отец. Мы провели день в Бленхейме. Я была очарована парком, это прелестное место, и внешний вид особняка мне тоже понравился, но когда я вошла в комнаты, то была сильно разочарована — мебель там старая и такая ветхая…

И это — всё о Бленхейме. Зато нет никаких сомнений, кто из кузенов больше ей угодил. Что же до ее мужа, то он увидел своего сына Гастингса, лишь когда мальчику исполнилось два с половиной года. Только тогда, зимой 1788-го, его жена и теща наконец появились в Париже. Какое впечатление произвел на него наследник Марэ, нигде не упомянуто. Вряд ли Капо де Фейид разделял решительность и оптимизм жены; отцы ведь беспристрастнее матерей, особенно когда ребенок приносит разочарование. В любом случае графа отвлекли трудности с финансами, да и политические волнения во Франции внушали беспокойство. Должно быть, ему нелегко было заставить себя посмеяться вместе с Элизой над той помесью английского с французским, на которой пытался болтать маленький Гастингс, или над тем, как он щедро одаривал «всю компанию надкусанными яблоками и печеньем».

«Удача оставила нас. У графа де Фейида перемежающаяся лихорадка, которую он подхватил в деревне», — писала 5 февраля 1789 года миссис Хэнкок мистеру Вудмену. Элиза, по словам матери, той зимой «похудела, как никогда», ее беспокоили головные боли, и лишь «наш дорогой малыш совершенно здоров».

Миссис Хэнкок с Элизой вернулись в Лондон летом того же года, чтобы уладить кое-какие денежные дела. Они привезли с собой горничную, остановились в доме мистера Вудмена и спали вдвоем на одной кровати, чтобы не создавать лишних хлопот.

С этого момента эпистолярное общение надолго прерывается. Достаточно взглянуть на дату, чтобы понять — почему. 14 июля парижане взяли штурмом и разрушили Бастилию, символ деспотической власти французской короны. Революция преобразила Францию, да и всю Европу, до неузнаваемости. Но что важнее для нашего повествования — она изменила как жизнь Капо де Фейида с его планами, так и жизнь его жены и ее семейства в Англии.