Встречи и разлуки

Встречи и разлуки

Писем от Виктора Смирнова давно не было. И это беспокоило меня. Дивизия, в которой он теперь воевал, вела сражение за Ригу.

Столицу Латвии освободили 13 октября. Успехи были и у наших левых соседей: гвардейские танковые бригады, наступая на новом, Мемельском, направлении, вырвались к морю. Только мы стояли на месте, близко от моря, но не видя его.

И вот от Виктора письмо, бодрое, как всегда, короткое: легко ранен в ногу, кость не задета, скоро сможет снова танцевать. Я не очень-то верила, что ранение легкое. Если пишет из госпиталя — значит положили не зря. Просто не хочет меня огорчать. Но главное — жив, помнит…

В тот же вечер написала ему подробное письмо, попросила сообщить, где примерно находится его новое «хозяйство». Может, близко, удастся как-нибудь проведать.

Через несколько дней я была дежурной по кухне. Сижу, чищу картошку. Вбегает Аля Фомичева, наш снайпер.

— Люба, пляши!

Сразу подумала: ответ от Виктора. Что-то больно скоро.

— Где письмо?

— Какое письмо? Твой разведчик сам притопал, ждет у моста.

Бросив нож, стрелой выскочила из дома, мчусь к реке. Месяца два не виделись, а кажется — вечность прошла.

За хутором извивалась речушка, мы ходили к ней полоскать белье. У моста, опираясь на палочку, стоял Виктор. Увидев меня, заулыбался, спешит навстречу. Старается не хромать, но по лицу видно, чего ему это стоит.

— Любушка!

— Витя! Витенька!

Обняла его, плачу от радости. Вроде бы изменился немножко. Поправился, что ли?

— И ты бы поправилась, Любаня, если б только спала да ела.

— Долго еще лечиться?

— Вот узнают врачи, что пять километров по грязи протопал — завтра же выпишут.

— Пять километров прошел?! С больной-то ногой…

— Я бы и пятьдесят прошел, если бы знал, что ты ждешь…

Зову его к нам в дом, обещаю картошку на сале пожарить, свиной тушенкой угостить. Виктор, смеясь, отказывается. Он недавно завтракал. Не хочет он никого, кроме меня, видеть.

Пришлось сбегать отпроситься: надо же проводить раненого. Аля Фомичева уже дочищала за меня картошку.

Серый зимний денек расцветился радужными красками. Мокрая дорога, голый, просвистанный ветрами и осколками железа лес — словом, все-все стало по-новому прекрасным, потому что Виктор шел рядом. Правая его рука опирается на палку, левая лежит на моем плече, а я не чувствую ее тяжести.

Расспросила про знакомых ребят-разведчиков. Виктор рассказал о соседях по госпитальной палате. Одного он, не раздумывая, взял бы к себе в разведку. Лицом на Витю Кузьмичева смахивает — красавец, танцор! Между прочим, сбежал в разведроту из армейского ансамбля песни и пляски…

— А дома знают о ранении?

Виктор усмехнулся — мать такое отчудила! Попросил ее поблагодарить письмом хирурга, сохранившего ногу. А она в ответ: «Лучше б ты без ноги был, да живой вернулся».

— Ну, а кто, спрашивается, воевать будет, фашистов доколачивать? Союзнички? Так они начнут поспешать, когда мы к Берлину подойдем, не раньше… Малой кровью хотят воевать, чужой кровью.

Не в первый раз гнев и ирония слышались в голосе Виктора, когда он заговаривал о втором фронте. Лишь этим летом, на год позже обещанного, союзники форсировали Ла-Манш. Конечно, лучше поздно, чем никогда! Но скольких жизней, бесценных жизней нам это стоило…

— Не надо о войне, Витя! — прошу я. — Мы ведь живы, снова вместе.

А сама думаю: на этот раз мы оба ушли от смерти. Надолго ли? И что нас ждет впереди? Бои продолжаются, коротки отпуска на войне…

— Теперь выслушай меня внимательно, Любовь моя Михайловна! Это очень важно… Если меня убьют, об одном пожалею в свой смертный час… Что не останется после нас никого…

— И я, Виктор!

Ничего не сказал он больше, только сжал мою руку до боли…

В госпитале, расположившемся в двухэтажном здании сельской школы на бугре за речкой, Виктор познакомил меня с медсестрами, с товарищами по палате. Сероглазый красавец с рукой в гипсе вовсе не был похож на Кузьмичева — и что Виктор нашел в них общего? Но ведь и мы с ним не больно-то схожи, а раненые в один голос твердили, что мы — как брат и сестра…

Мне было пора возвращаться, он пошел проводить меня немножко и чуть не допровожался до места, где мы встретились. В сторону госпиталя ехала военная машина, я настояла, чтобы Виктор сел. Трудно было расставаться, не знали ведь, когда и где еще увидимся…

А свидеться пришлось довольно скоро. Виктор был прав, когда говорил, прощаясь, что нас скоро перебросят на новое направление. Даже назвал его: Варшавское. Наступление в Прибалтике приостановилось, ударные части грузили в эшелоны.

Перед самой польской границей поезд долго стоял на какой-то большой станции. Девчата пропели все песни, какие знали. Аня Носова по второму разу затянула протяжную «На Рязанском-то вокзале…».

Не скажу, что мое сердце что-то чуяло, когда я бежала за кипятком. Возвращаюсь с дымящимся котелком, высматриваю свой вагон. С соседнего пути вот-вот тронется воинский состав, пришедший раньше нашего. И вдруг слышу громкий, ликующий крик:

— Люба-а-а! Любушка-а-а!

Обернулась на голос. Виктор выбирается из теплушки, бежит, чуть прихрамывая, ко мне. Родной мой, любимый! На глазах у всех обнялись, расцеловались. Кипяток льется на мою шинель, на его сапоги, а мы не замечаем. Спрашиваю, куда он едет, какой у него теперь номер полевой почты.

— Ничего пока не знаю. Я тебе, Люба, напишу.

Его поезд тронулся, товарищи кричат ему. Виктор догнал свой вагон, из дверей протянулось несколько рук, чтобы втащить его. Он кричал мне что-то, но я не расслышала. Какой-то седоголовый ветеран с открытой вагонной платформы орал во всю мочь:

— Даешь Варшаву! Дай Берлин!..