ХХ. На Восток

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ХХ. На Восток

Кто свободен в этом аду, который называют миром? Никто.

Конец июня 1764 года: Казанова приезжает в Берлин, побывав в Брюсселе, Льеже, Везеле, Миндене, Ганновере, Брауншвейге (где, сильно ослабев, он провел два месяца, соблюдая диету и полный покой, чтобы окончательно излечиться от крайне опасной английской заразы), в Вольфенбюттеле, где его снова обуял интеллектуальный зуд и стремление к аскетической жизни, полностью посвященной научным изысканиям: он провел там целую неделю, чтобы воспользоваться богатой местной библиотекой, особенно славящейся древними рукописями, и начал переводить там «Илиаду». В Берлине он поселился на постоялом дворе на Постштрассе – «У трех лилий», который содержала француженка мадам Рюфини. В столице Пруссии он повстречал своего бывшего партнера по парижской лотерее, Джованни Антонио Кальцабиджи, который, обанкротившись в Брюсселе в 1762 году, явился в Берлин по личной просьбе Фридриха II, искавшего «человека с идеями», хорошо умеющего считать, и поручившего ему учредить лотерею, чтобы поправить государственные финансы, разрушенные Семилетней войной. Лотерея была учреждена по генуэзской системе, и Кальцабиджи, назначенный тайным финансовым секретарем, получил пенсион в три тысячи талеров, а также 5 % от прибылей. Первый тираж состоялся 31 августа 1763 года. К моменту прибытия Казановы, вопреки его утверждениям, не король хотел избавиться от лотереи, хотя несколько остерегался ее неуправляемости, а Кальцабиджи хотел управлять ею самостоятельно. Король дал ему ее на откуп 1 августа 1764 года за пятьдесят тысяч талеров.

В Берлине Казанова, продолжая искать занятие, подходящее его небольшим талантам, как говорил он сам, встретился с другим своим старым знакомым – милордом Джорджом Кейтом, который посоветовал ему как можно скорее испросить аудиенции у короля. Казанова удивился. Он, никто, совершенно не знакомый его величеству – как мог он отважиться на такой шаг, столь дерзкий и даже бесстыдный? Кейт успокоил его. Король отвечает всем и напишет ему, указав время встречи. Казанова в самом деле получил ответ, составленный секретарем, но подписанный его величеством. Первая аудиенция состоялась примерно 7 июля, в четыре часа, в садах Сан-Суси. Едва король спросил у Казановы «страшным голосом», чего тот от него хочет, как приказал высказаться о его саде. Достаточно было венецианцу отважиться на рассказ о непревзойденной красоте фонтанов Версаля, как Фридрих II вдруг объявил, что он, значит, архитектор-гидравлик. «Нужно ли было ему сказать, что он ошибается? Я боялся ему не понравиться. Я наклонил голову. Это не означало ни да, ни нет» (III, 352).

В прежние дни Казанова был скорее на ответ и не упускал подвернувшейся ему возможности. Но на сей раз ему было не угнаться за прихотливыми и резкими поворотами его величества, который тут же перешел на другую тему. Каковы силы Венецианской республики на море в военное время? А ее сухопутные войска? Фридрих II не поверил ни единому слову из того, что ответил ему Казанова, которого он теперь принимает за финансиста, расспрашивая его по вопросу о налогах. Без всякого перехода он резко замечает, что Казанова красивый мужчина, и слегка ошарашенный Казанова уже принят гренадером в элитный полк Фридриха II, который без предупреждения прощается с ним и уходит! Беседа на том и закончилась, и Джакомо не знал, что и думать. Ему и слова вставить не удалось. Честно говоря, дела его нисколько не продвинулись. Он так и не нашел работы, и вопрос о будущем ввергал его во все большую тревогу. Он был обезоружен, выбит из седла этим разговором, перескакивающим с пятого на десятое, во время которого король беспрестанно его обрывал, переходя к другому предмету. Джакомо сбили с толку, а это не каждому удавалось. Фридрих II, как отмечает он в одном неизданном документе, «был образован и достаточно проницателен, чтобы говорить решительным тоном, однако он слушал, и его манера сдаваться состояла в том, чтобы переменять тему, обрывая отвечающего вопросом, который оглушал, поскольку падал с потолка».

Три-четыре дня спустя Джордж Кейт сообщил ему, что он понравился королю и что его величество подумывает найти ему применение. Обещание самое смутное, наверняка пустое, которое, конечно, не успокоило тревоги Джакомо, усталого и разбитого, которому все больше хочется где-нибудь утвердиться. Через пять-шесть недель после аудиенции тот же Кейт сообщил ему, что Фридрих II предоставляет ему место гувернера, то есть наставника в новом кадетском корпусе для благородных померанцев, который он только что учредил. На пятнадцать воспитанников будет пять гувернеров, каждый получит под свою ответственность троих. Шестьсот экю жалованья, плюс стол и кров. Сущие гроши! Предложение нелепое и экстравагантное, и униженный Казанова вынужден признать, что он в глазах государя ничтожество. Ему стало еще хуже, когда он увидел жалкое жилище пятнадцати дворян – «три-четыре залы почти без мебели», мрачные спальни, и с ужасом убедился, что кадеты из хороших семей – на самом деле грубые мужицкие дети. Лучше поискать счастья в другом месте. Никаких сомнений: он уже подумывает о России и Екатерине II. Вновь посетив Потсдам в обществе друга-венецианца, барона Бодиссони, который хочет продать его величеству картину Андреа дель Сарто, Казанова опять встретился с Фридрихом II, который спросил, когда он намерен отправиться в Санкт-Петербург и рекомендован ли он императрице. «Нет, сир. У меня есть рекомендация только к банкиру. – По правде сказать, это много лучше. Коли будете возвращаться тем же путем, рад буду узнать от вас о тамошних новостях» (III, 365). Хотя Джакомо Казанова и встречался с великими людьми своего времени, приходится признать, что в его беседах с ними нет ничего исторического, поскольку в конечном счете он был лишь одним из множества просителей, которых целыми днями принимают королевские величества. Во всяком случае, с надеждами на Пруссию было покончено, хотя Берлин очень нравился Казанове. Но тогда он был разочарован и удручен.

В середине сентября 1764 года Казанова уехал из Берлина. Первая остановка в Митаве, где он снова попытал счастья. На ужине при дворе Эрнста Иоганна Бирона, герцога Курляндского, на который он был приглашен, разговор зашел об огромных богатствах, скрытых в недрах страны. Казанова очертя голову ринулся в ученые рассуждения о минералогии и экономике. Его воодушевление могло сравниться лишь с его полным невежеством в этом вопросе. Но он говорил столь красноречиво и убедительно, что его приняли за настоящего знатока геологии. Герцог попросил его проинспектировать горнодобывающие предприятия и письменно изложить свои наблюдения и замечания. За этот дилетантский труд ему все же было уплачено вознаграждение в четыре сотни талеров, что для него тогда было важнее всего. По правде говоря, чудесная способность Казановы говорить обо всем и неважно что, слыть специалистом в любой отрасли человеческого знания всегда меня восхищала. Нужно все-таки обладать большим талантом и апломбом, чтобы этого добиваться. Джакомо, конечно, был паразитом, но гениальным.

Следующая остановка – в Риге, где он пробыл до 15 декабря, настолько хорошо его принимал князь Карл фон Бирхен[85]. Около 21 декабря он наконец прибыл в Санкт– Петербург, где поселился на Миллионной улице. В самый день приезда домовладелец его предупредил, что в тот же вечер при дворе будет бесплатный маскарад на пять тысяч человек и на шестьдесят часов. «Эта деталь точна и подтверждается письмом британского посла, сэра Джорджа Макартни, который писал в феврале 1766 года, что балы-маскарады во дворце с бесплатным входом были открыты для всех, кто мог раздобыть себе входной билет, получаемый без труда пятью-шестью тысячами человек, которые обыкновенно на них присутствовали», – сообщает Ривз Чайлдс. Хозяин дал ему требуемый билет, и Казанова отправился на бал в домино и в маске. Радость, свобода, роскошь и свечи. Все великолепно, прекрасно и достойно восхищения. Первое впечатление от России – самое благоприятное.

На протяжении всего рассказа о пребывании Казановы в России читатель непременно будет поражен тем, до какой степени он более документален, нежели субъективен. Когда Казанова отправляется в Москву, то совершает попросту туристическую экскурсию, увидев за неделю все, что там можно посмотреть: «заводы, церкви, старые постройки, кабинеты естественной истории, библиотеки, которые меня не интересовали, знаменитый колокол, и я заметил, что у них колокола не раскачиваются, как у нас, а подвешиваются. Звонят, дергая за веревку, привязанную к языку. Женщины в Москве показались мне привлекательнее, чем в Петербурге. Они мягкого нрава и очень доступны… Что касается еды, то там она изобильна и груба» (III, 413). Дорожный дневник, живописный и описательный, интереснее рассказа о его собственных приключениях. Путешественник живо интересуется обычаями старой Руси, наверное, потому, что с ним самим не случается ничего примечательного. Чем больше ему лет, чем меньше места в книге отводится его особе.

Надо сказать, что Казанова не в лучшей форме. «Меня почитали счастливым, и мне нравилось казаться таковым, однако я им не был» (III, 415). Дела Казановы в корне нехороши, и ему плохо в России. Во-первых, повсеместное использование немецкого языка, который он с трудом понимает, создает для него трудности. Но помимо этого его серьезно тревожит состояние его здоровья. Со времени заключения в Пьомби он страдает страшными геморроидальными коликами, которые привели к образованию фистулы. В плане финансов дела также не блестящи. После Англии и Шарпийон он на мели. Прежде чем покинуть Берлин, он написал г-ну Брагадину, чтобы тот раздобыл для него рекомендацию к петербургскому банкиру, который выплачивал бы ему ежемесячно сумму, необходимую для безбедного проживания. Напрасно он трудился, составляя различные донесения и записки по разным предметам – никакой оказии ему не представилось. В сердечном плане, вернее, в плане секса, Казанове тоже нечем гордиться. За сто рублей он купил девственность тринадцатилетней девочки, простой крестьянки, которая покорила его своей удивительной красотой. По просьбе ее отца, который хотел, чтобы сделка была честной, ему пришлось проверить, просунув руку ей между ног, что она нетронута. Он поселил ее у себя. Назвал Заирой. Чтобы она была покладистой, он не колеблясь бил ее, когда в том появлялась необходимость. Эта почти супружеская связь не мешала ему заводить более распутные и менее продажные интрижки. Хотя «распутные» в данном случае – слишком громкое слово, как подчеркивает Ф. Марсо по поводу записки, посланной Джакомо одной парижской актрисе, Варвиль: «Я бы хотел, мадам, завязать с вами роман. Вы внушили мне желания, которые причиняют мне неудобство, и я призываю вас их усмирить. Прошу вас отужинать со мной, желая знать заранее, во сколько мне это обойдется. Поскольку в следующем месяце я должен уехать в Варшаву, предлагаю вам место в моем дормезе, которое не будет стоить вам ничего, кроме неудобства спать рядом со мной. Я знаю способ добыть вам паспорт» (III, 433).

Любопытная попытка обольщения, в которой распутник проявляет удивительную коммерческую хватку: скажите, во сколько обойдется мне ужин. Вероятно, это надо понимать более в сексуальном, нежели в чисто финансовом смысле, но все-таки! Какая мрачная торгашеская двусмысленность в формулировке! Во всяком случае, взамен вы получите бесплатный проезд. Это уже не желание, а бартер. Куда же девалось безумное расточительство, неистощимая щедрость Казановы, как финансовая, так и сексуальная, ведь раньше он стал бы презирать себя, если бы хоть на секунду принялся строить расчеты в какой бы то ни было области? Да, «это все еще Казанова, но давший усадку, съежившись от непогоды, Казанова, становящийся стариком»[86],– пишет Ф. Марсо. И Вальвиль не строит иллюзий, отвечая ему, что сегодня вечером для него будет приготовлен ужин и что «мы после поторгуемся о том, что за ним последует» (III, 433). На сей раз распутство превращается в коммерцию в самом торгашеском смысле этого слова.

Однако глубокая печаль не мешает ему быстро втереться в высшее общество. В очередной раз способности к адаптации позволяют ему быть принятым многими выдающимися особами. Он становится другом Степана Степановича Зиновьева, камергера и будущего российского посла в Испании. Завязывает отношения с Семеном Кирилловичем Нарышкиным, главным ловчим и мужем знаменитой Марии Павловны, славившейся своей любовью к галантным приключениям, с Адамом Васильевичем Олсуфьевым, управляющим кабинетом Ее Величества и одним из близких соратников императрицы, с Петром Ивановичем Мелиссино, создателем российской артиллерии, с княгиней Дашковой, участвовавшей в заговоре против Петра III, и с Никитой Ивановичем Паниным, игравшим важную роль в правительстве.

Еще примечательнее всех этих связей, какими бы важными и почетными они ни были, то, что Казанова не менее трех раз был принят Екатериной Великой, именно благодаря протекции графа Панина, наставника цесаревича Павла Петровича, единственного сына Екатерины II и Петра III, будущего наследника престола. Панин устроил встречу в Летнем саду на берегах Невы. Впервые Казанова увидел императрицу в начале осени. Чтобы вызвать к себе расположение, он обманчиво расхвалил ей Фридриха II, чтобы польстить ей сравнением, поскольку не преминул подчеркнуть, что прусский король, задав вопрос, неспособен подождать, пока его собеседник закончит ответ. Когда императрица спросила его, отчего он не бывает на концертах инструментальной и вокальной музыки, которые она устраивает в своем дворце каждое воскресенье, Казанова, которому солгать ничего не стоит, признался ей, что, к несчастью, не любит музыки. Возможно, он слышал, что Екатерина как-то сказала после одной оперы, что музыка оставляет ее равнодушной? Совершенно очевидно, что Казанова пресмыкается, ведет себя как низкопоклонник, двуличный куртизан, надеясь извлечь из этого некую выгоду. Он как будто произвел хорошее впечатление, поскольку императрица справлялась о нем у графа Панина и велела ему передать, что подумает о нем, если он хочет получить какую-нибудь должность. Тем не менее вторая встреча не дала ничего нового. Говорили о представлениях в Венеции. Казанова, желая показать, что способен на инициативу и дерзкие идеи, предложил ей перейти на григорианский календарь. Дней восемь – десять спустя состоялась третья и последняя встреча. На сей раз Екатерина II серьезно изучила вопросы, связанные с календарем, и решила преподать урок педанту Казанове. Она сообщила ему, что, во всяком случае, в России все официальные письма и все государственные бумаги помечаются двумя датами, русской и западной, и прочитала ему настоящую лекцию о различиях в календарях. Будучи восхищен хорошими манерами императрицы, Казанова был вынужден признать, что и на этот раз ничего не добился. Он уехал из Санкт-Петербурга, как и приехал: с пустыми руками.

15 сентября 1765 года Казанова уехал из России в Польшу. Граф Александр Голицин снабдил его паспортом на имя графа Якоба Казанова де Фарусси. В сопровождении Вальвиль, которая возвращается в Париж и оставит его в Кенигсберге, он 10 октября прибыл в Варшаву. Благодаря своими драгоценным рекомендательным письмам, в том числе от священника англиканской церкви к князю Адаму Чарторыжскому, правителю Подолья, он хорошо принят знатнейшими польскими родами и королем Станиславом Понятовским. Жизнь в блестящей Варшаве того времени, старавшейся быть малым Парижем – мирком космополитов, художников, распутников, – была приятна, по меньшей мере, для тех, кто при деньгах. Хотя Казанова и вел размеренную жизнь, рассудительно и экономно, проводя дни в Голубом дворце у князя Августа Чарторыжского, польского воеводы, играя в «три семерки», старинную тосканскую игру, через три месяца он оброс долгами. По счастью, король, позабавленный однажды образованностью и речами Казановы, подарил ему две сотни золотых дукатов. С тех пор венецианцу оставалось только проводить каждый день в гардеробной короля, чтобы развлекать его беседой.

И вот через пять месяцев после приезда в Варшаву произошло второе значительное событие в жизни Казановы. Рассказ о его побеге из венецианской тюрьмы уже начал надоедать, и теперь он получил возможность обновить репертуар, пополнив его героическим повествованием: дуэль с графом Ксаверием Браницким, полковником уланского полка, великим гетманом польской короны, кавалером ордена Белого орла, учрежденного в 1321 году Владиславом V. Так получилось, что 4 марта 1766 года «король, с которым он /Казанова/ ужинал, пригласил его пойти с ним в театр. Ожесточенное соперничество двух итальянских танцовщиц, одна из которых, Анна Бинетти, была давней знакомой Казановы, разделило польское общество. Поскольку его близкие друзья составляли лагерь второй, он, из преданности им, принял сторону Терезы Казаччи. Уязвленная Бинетти подбила своего любовника, графа Ксаверия Браницкого, публично унизить бывшего приятеля. Во время антракта Казанова ненадолго заглянул в уборную Бинетти и застал ее с Браницким. Он перешел в уборную Казаччи, но Браницкий пошел за ним и предупредил, что он влюблен в Анну и не намерен терпеть соперника». Так передает этот эпизод Ривз Чайлдс.

Казанова, чувствуя, что попал в ловушку, не стремится усложнять и драматизировать ситуацию, а потому поспешно заявляет, что с удовольствием уступает свои права такому вельможе. Этого совершенно недостаточно, поскольку Браницкий, совершенно уверенный в своей победе в случае дуэли, хочет обострить конфликт и вызвать непоправимое. Он грубо оскорбляет Казанову, который показывает ему эфес своей шпаги, а потом называет его венецианским трусом. Для Джакомо и речи не может быть о том, чтобы отступить перед таким оскорблением: он требует сатисфакции. Казанова не трус, ему присуще мужество, и это бесспорно, как то показывают многочисленные эпизоды из его мемуаров, к тому же ему не неприятно сражаться на дуэли с человеком из высшего общества. Ему уже случалось несколько раз обнажать шпагу, но чтобы наказать мужланов, мошенников, чернь. Трудно вообразить нечто более славное, о чем можно будет поведать в обществе. На сей раз дуэль будет неплохо смотреться на его визитной карточке. По правде говоря, Казанова в полном восторге. Даже если его убьют, эта дуэль – неслыханная удача, способ вернуть блеск своему имиджу, добиться признания наверху. Это подарок судьбы, несмотря на большой риск. Он с бесконечным удовольствием обсуждает выбор оружия – куртуазная беседа лучшего тона между светскими людьми. Выбирают пистолеты, тогда как Казанова предпочел бы шпагу: она оставила бы ему кое-какие шансы выжить. Наконец…

В условленный день состоялся великолепный спектакль. Граф приезжает в карете, запряженной шестериком, впереди верховые конюхи, ведущие за собой двух оседланных лошадей, два гусара и два ординарца. На запятках кареты – четверо слуг. Не говоря уже о том, что его сопровождает генерал-исправник и егерь. Никаких сомнений, что Казанова не столько встревожен, сколько восторжен, счастливый тем, что ради него явилось столько народу. Пора сразиться. Браницкий, хоть и должен был стрелять первым, потерял две-три секунды, и в конечном счете Казанова выстрелил одновременно с ним. Граф падает, он серьезно ранен. Есть опасения, что пуля разорвала кишки, и ему не жить. Джакомо же лишь легко ранен в левую руку. Как удалось Казанове избавиться от прославленного стрелка? Ловко заявив тому в последний момент, что он полон решимости попасть ему в голову. Пока Браницкий пытался спрятать лицо за стволом своего пистолета, чтобы защититься, он потерял роковые секунды. Хотя граф великодушно защищает своего противника от разъяренных поляков, которые хотят его изрубить, Казанова предпочитает укрыться в монастыре, как посоветовал ему сам Браницкий, предоставив в его распоряжение свой кошелек. Все было бы хорошо, ведь дуэль стала для Казановы пропуском в высший свет, однако его рана загноилась и грозит вызвать гангрену. Ему говорят об ампутации. Он отбивается, как черт, и сохраняет руку. Два месяца он был любимчиком польского общества, его чествовали и приглашали на ужин повсюду, куда бы он ни поехал. Полтора года он носил руку на перевязи – яркое свидетельство его высшего торжества.

Когда Казанова вернулся в Варшаву после большого польского турне, то вскоре заметил, что общественное мнение настроено против него. Его принимали в домах, где он стал завсегдатаем, но более с ним не говорили. Прославленный дуэлянт стал изгоем. Хотя граф Браницкий оправился от тяжелого ранения, покаялся и принял его самым благосклонным образом, отныне он в Варшаве персона нон грата. Его опала очевидна. Просто в его отсутствие в польскую столицу прибыла из Парижа мадам Жоффрен, большая приятельница короля. Из письма (разумеется, анонимного) Казанова узнал, что отныне его величество без удовольствия видит его при своем дворе, узнав о том, что чучело Казановы было повешено в Париже, поскольку он бежал оттуда, прихватив кругленькую сумму из кассы лотереи Военного училища, и что к тому же он занимался в Италии низким ремеслом актера в бродячих провинциальных труппах. Хотя намерения оболгать его очевидны, а некоторые обвинения являют собой чистую клевету, незавидное прошлое роковым образом нагнало Казанову.

Он уехал бы сразу, если бы ему не нужно было уладить множество долгов. Казанова решился написать королю и изложить ему свое финансовое положение, однако тот внезапно приказал ему покинуть Варшаву в течение недели. Благодаря вмешательству и добрым услугам графа Августа Мосрынского, министра польской короны, монарх на следующий же день присылает ему тысячу дукатов на уплату долгов и передает уверение в том, что в его изгнании нет ничего бесчестящего: на самом деле отъезд призван оградить его от тех, кто жаждет его смерти после дуэли с Браницким. Хотя нет уверенности в том, что Казанову в самом деле могли зарезать, тем не менее венецианец так и не осознал, насколько скандальным поступком по отношению к обществу была его дуэль! Хотя беседа с королем, состоявшаяся вскоре после поединка, должна была привлечь его внимание. Монарх спросил, стал ли бы он драться на дуэли в Венеции, если бы оскорбитель был благородным венецианцем. И Казанова тогда простодушно ответил, не сознавая, что вредит самому себе, что подавил бы гнев и дрался бы лишь в том случае, если бы этот благородный венецианец посмел оскорбить его в чужой стране.

С июля до середины декабря 1766 года Казанова пробыл в Дрездене, где в загородном доме жила его мать. Ей было пятьдесят восемь лет, она оставила сцену. Благодаря пенсии, которую платил ей курфюрст, она жила в достатке. Повстречал он и своего брата Джовании, сестру Марию Маддалену и ее мужа. Вылазка на блестящую лейпцигскую ярмарку; конечно, любовное приключение. Ничего существенного для Казановы, никаких сдвигов в его жизни.

В декабре Казанова отправился в Прагу, где остановился на четыре дня, потом в Вену, куда прибыл на Рождество. Надо признать, ему не везло с австрийской столицей. В самом деле, он жил себе в Вене совершенно спокойно, пока в один прекрасный день в его дом не проникла хорошенькая девочка двенадцати-тринадцати лет. Настоящий феномен! Она была способна вести эротическую беседу в героических латинских стихах, завершая ее восемью – десятью стихами приапей[87]. На следующий день Джакомо, любопытный и возбужденный, отправился к ней домой. О ужас! Ее отец – не кто иной, как подлый Антонио Поккини, профессиональный игрок и, следовательно, шулер, которого он знал с 1741 года. Казанова полез в кошелек за дукатом, чтобы заплатить за бутылку, откупоренную Поккини. Тот воспользовался этим и вырвал у него из рук весь кошелек. Заманенный девчонкой, он попал в подлую западню.

Это было бы еще ничего, если бы на следующий же день, тогда как он готовился подать жалобу, Казанову не вызвали к графу Шраттенбаху, правителю Нижней Саксонии, наделенному также полномочиями префекта полиции. Ему показали карты, его кошелек, в котором осталась лишь четверть золота. Предупредили, что личность его установлена и что причины его высылки из Варшавы известны. Наконец, ему передали повеление уехать на следующий же день. Придя в ярость, он отправился к князю Кауницу, государственному и придворному канцлеру, у которого был Паоло Ренье, венецианский посол. Тот посоветовал ему написать прошение императрице, чтобы испросить помилования. Полный провал! Она принимает за выдумку всю историю, которую изложил ей Казанова в попытке оправдаться, обвиняет его в том, что он безбожно плутует в фараон, называет его руку на перевязи шарлатанством. Видя, что ему так и не выпутаться из этой проклятой истории, он сдается и решает уехать из Вены. Он не мог знать, что заранее проиграл, поскольку императрица Мария Терезия была лично заинтересована в его деле. Граф Шраттенбах получил собственноручную записку императрицы с приказом выдворить Казанову. Повсюду его репутация следует за ним – или опережает, как угодно. Вот и из Вены его прогнали, как до того из Варшавы. Легко понять, что Джакомо начинает уставать и хотел бы найти место, где приткнуться, надежное и стабильное прибежище.

В начале февраля 1767 года Казанова отправляется в Аугсбург через Линц и Мюнхен. Он проведет там четыре месяца со всей возможной приятностью, большую часть времени – в компании графа Максимилиана фон Ламберга, человека честного и любезного, эрудицию и литературный талант которого он высоко ценит. В бурной жизни венецианца наступает передышка, которая была бы самой покойной, если бы его в очередной раз не терзали вечные и неразрешимые финансовые проблемы. Он написал в Венецию герцогу Курляндскому, прося его о вспомоществовании, о сотне дукатов, а для убедительности приложил к своему посланию самый надежный рецепт изготовления философского камня. Если очередное шарлатанство позволит ему выторговать кое-какие субсидии, стоит ли колебаться хоть на минуту? Продолжение этой истории еще забавнее. Герцог прислал ему деньги, но не сжег письмо, как ему рекомендовал Казанова. Однако оказалось, что несколько месяцев спустя герцога Курляндского арестовали за подделку векселей и подписей нескольких банкиров. Его бумаги были конфискованы и опечатаны. В 1789 году, во время взятия Бастилии, письмо Казановы было найдено и опубликовано. Таким образом, в первый день 1798 года венецианец, работая над своими мемуарами, смог включить в них точный текст, датируемый 1767 годом.

В июне он выехал из Аугсбурга, проследовал через Людвигсбург, Шветцинген, Майнц, Кельн, где остановился, так как в Дрездене с удивлением прочел в одной кельнской газете статью, повествующую о том, что «господин Казанова, вновь появившись в Варшаве после двухмесячного отсутствия, получил приказ уехать, поскольку король узнал о нескольких историях, вынудивших его запретить сему авантюристу доступ к своему двору» (III, 534). Относительно последующего Казанова дал не менее четырех различных версий. По первой из них, согласно которой редактор, некий Жаке (а на самом деле аббат Жоренвилье, сменивший Гаспара Жакмотта), написал опровержение, продиктованное самим Казановой, для публикации в ближайшем номере газеты, за два луидора. По второй – последовало опровержение и примирение. По третьей, той, что приводится в «Мемуарах», и наиболее выспренной, редактор на коленях умолял его о пощаде, когда Казанова пригрозил ему пистолетом. Наконец, в четвертой, еще более себялюбивой и снисходительной, Казанова побил тростью этого Жаке, человека толстого и флегматичного. Проехав через Ахен, Джакомо 1 августа прибыл в Спа, где сезон был в самом разгаре. Не менее двух-трех тысяч иностранцев приезжали туда каждый год на воды. Среди посетителей Спа был маркиз дон Антонио делла Кроче – ложный маркиз, разумеется, но настоящий игрок и профессиональный шулер, которого Джакомо в последний раз видел в Милане в 1763 году. Он жил с молодой девицей из Брюсселя, на шестом месяце беременности, по имени Шарлотта, которую он похитил из монастыря. Казанова задумался, как такая девушка, в высшей степени прекрасная и достойная, могла влюбиться в Антонио Кроче, не обладающего ни «внешностью, ни развитым умом, ни приличным в обществе тоном, ни обольстительными речами, ни искусством подавать себя, чтобы покорять девиц» (III, 549).

Однако Кроче так проигрался, что вскоре был вынужден заложить драгоценности Шарлотты и оказался разорен. Одно из двух, как он скупо заявил Джакомо: либо он наложит на себя руки, либо пешком уйдет один в Варшаву, не оглядываясь и доверив свою жену Казанове, который за ней присмотрит. В самом деле, Джакомо, предупредительный и внимательный, не покинет Шарлотту и станет заботиться о ней. На сей раз любовью к молодой красавице всего не объяснить. Джакомо проявляет бескорыстное сочувствие и настоящую преданность беременной женщине. Даже для такого распутника, как он, не все всегда сводится к простому сексуальному желанию.

В конце сентября Казанова в обществе Шарлотты отправляется в Париж. Проехав через Льеж, Люксембург, Мец и Верден, они в конце сентября прибыли во французскую столицу. Какое ужасное ощущение тотчас испытал Казанова! Новый Париж – уже не его Париж! Он ничего не узнает. «Париж показался мне новым миром. Госпожа д’Юрфе умерла, мои старые знакомые сменили дом или состояние, я нашел богатых, ставших бедными, бедных – богатыми, совершенно новых публичных женщин, а те, кого я знал, отправились в провинцию, где все, что прибывает из Парижа, чествуют и превозносят до небес. Я нашел не только новые постройки, из-за которых уже не узнавал улиц, но целые совершенно новые улицы, столь регулярной архитектуры, что я там терялся. Париж показался мне лабиринтом. Желая пешком дойти от церкви Сент-Эсташ до улицы Сент-Оноре, чтобы попасть в Лувр, я не нашел на прежнем месте отель Суассона и совершенно заблудился» (III, 553). Если Казанова теряется в Париже, значит, отныне он уже не современник французской столицы. Отстал от настоящего. В общем, он – из бывших.

7 или 8 октября Казанова отвез Шарлотту, которая со дня на день должна была родить, к повитухе на улицу Сент-Антуанского предместья. По дороге их фиакр должен был остановиться на четверть часа, чтобы пропустить похоронную процессию богатого покойника. Дурное предзнаменование! 13 октября ее обуяла непреходящая горячка. 17-го она родила мальчика, окрестила его и отнесла в больницу для подкидышей. 26-го, в пять часов утра, она испустила дух.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.