III. РАССВЕТ

III. РАССВЕТ

Шевченко прибыл в Петербург в начале 1831 года. Ему только исполнилось семнадцать лет.

Тарас по-прежнему исправлял должность казачка в роскошном доме Павла Энгельгардта на Моховой, вблизи Летнего сада.

Энгельгардт, уже признав за своим «дворовым человеком» дарование рисовальщика, стремился использовать способности юноши для «домашних надобностей»: барин заставлял Тараса выполнять разные художественные работы по отделке дома. Наконец помещик все-таки согласился на неотступные просьбы юноши разрешить ему учиться у маляра-живописца.

Был заключен договор между помещиком Павлом Энгельгардтом и вольноотпущенным из крепостных «разных живописных дел цеховым мастером» Василием Ширяевым: Шевченко на четыре года направлялся на обучение к Ширяеву и поселялся у него на Квартире на полном иждивении; он должен был выполнять всякую работу, которую брал для своей артели Ширяев; деньги получал Ширяев, плативший определенную сумму Энгельгардту.

Когда Шевченко переехал к художнику на Загородный проспект (близ Владимирской площади), юноше уже пошел девятнадцатый год. С величайшей охотой брался он за трудное дело, сулившее ему на первых порах одну только тяжкую работу с раннего утра до поздней ночи.

На новой должности Тарас обязан был и растирать краски, и варить клей, и мыть кисти, и до боли в плече накладывать грунты.

Ширяев к тому же оказался человеком грубым и жестоким. Ученики трепетали перед ним, а он требовал от них усердия в работе и не разрешал никаких развлечений или отлучек из дома. За малейшую провинность следовала беспощадная кулачная расправа.

Василий Григорьевич Ширяев собственными усилиями выбился из нужды и подневольного положения; и потому свое грубое обращение с учениками он обыкновенно оправдывал так:

— Да что ж, меня никто не гладил по головке, чего же и я буду гладить? Я прошел трудный путь, пускай и они испытают, как нелегко добиться человеку, чтобы за ним признали его цену!

У Ширяева постоянно проживали три-четыре ученика-подмастерья. Жили они в его доме в мансарде с двумя небольшими окнами во двор. На этом чердаке Тарас прожил около пяти лет.

Когда Шевченко поступил к Ширяеву, тому было немного за тридцать лет, но он уже пользовался большой известностью и всеобщим уважением как один из искуснейших в Петербурге художников-декораторов.

Выдающийся русский зодчий Карл Иванович Росси очень высоко ценил мастерство Ширяева, привлекал для расписывания и художественной лепки плафонов, сводов, колоннад и стен; часто Ширяев работал по собственным рисункам или поручал сочинение орнаментов и арабесок своим ученикам. Ширяев выполнял основные живописные работы в сооружавшемся по проектам и под руководством Росси здании Сената и Синода.

В росписи Сената участвовал и Шевченко. Ширяев скоро заметил выдающиеся дарования юноши и давал возможность им проявляться и совершенствоваться. Шевченко от растирания красок и грунтовки перешел к самостоятельному творчеству.

Вскоре молодому архитектору Альберту Кавосу (сыну известного композитора и дирижера К. А. Кавоса) была поручена реставрация петербургского Большого Каменного театра. Провели конкурс на лучшее выполнение живописных работ внутри театра. Эскизы оформления представили академик Медичи и комнатный живописец Ширяев. Рисунки Медичи были отвергнуты, а рисунки его конкурента одобрены, и с Ширяевым заключен контракт на живописную отделку театра.

Среди эскизов, представленных Ширяевым, были рисунки его учеников. Известно, например, что самостоятельно Тарасом Шевченко были сочинены и выполнены все орнаменты и арабески, украсившие плафон зрительного зала. Вместе с Ширяевым Шевченко расписал фойе и аванзалы, парадные лестницы и прочее.

Всех живописных работ по росписи Большого Каменного театра было сделано Ширяевым и его учениками на солидную по тем временам сумму — двадцать одну тысячу рублей.

Роспись петербургского Большого Каменного театра, как и оригиналы эскизов, не сохранилась. Но по отзывам современников, театр после его перестройки и нового оформления в тридцатых годах прошлого столетия был одним из красивейших в Европе.

Ширяев владел ценным собранием картин и эстампов. В его коллекции Шевченко видел и оригиналы выдающегося испанского живописца XVII века Хосе Рибера (прозванного Спаньолетто), и много гравюр — тонких и изящных работ француза Жерара Одрана, прославившегося воспроизведением на меди жизнерадостных картин Никола Пуссена; итальянца Джованни Вольпаю, оставившего целую галерею великолепных гравюр с картин Рафаэля.

Была у Ширяева небольшая библиотека. И Шевченко глотал том за томом «Путешествие Анахарсиса младшего в Грецию»; юношу увлекал пафос народовластия, которым проникнута эта замечательная книга аббата Бартелеми, воспевшего в своем «Путешествии» демократическую республику древних в поучение современникам…

В доме Ширяева собирались художники — друзья, знакомые хозяина, вели ожесточенные споры об искусстве, декламировали стихотворения Пушкина, Жуковского. Эту декламацию всегда внимательно слушали юные ученики хозяина; одним из них был Тарас Шевченко.

Тарас полюбил Петербург: его строгую, стройную архитектуру, парки и окрестности. Бывал он и в Царском Селе, в Петергофе, Павловске, Гатчине. Летом, в белые петербургские ночи, забирался в Летний сад, где срисовывал мраморные статуи работы Антонио Бонацца.

Он любил длинные, прямые аллеи Летнего сада с фантастически светящимися в сумерках немеркнущего дня фигурами нимф и сатиров; любил бродить по Академической набережной и встречать ранний восход солнца на Троицком мосту.

В эти же белые петербургские ночи часто гулял по пустынным улицам и паркам другой молодой художник; он тоже проводил время до рассвета где-нибудь на островах или подолгу стоял на набережной, глядя в спокойные воды Невы, отражавшей, словно гигантское зеркало, каждую деталь величественного портика Румянцевского музея, угол здания Сената и красные занавеси в окнах дома графини Лаваль.

Молодой художник тоже приехал в Петербург с Украины, с берегов так хорошо знакомой Тарасу Роси, и уже поступил учиться в Академию художеств. Звали его Иван Максимович Сошенко.

Однажды весной Сошенко особенно долго бродил по набережной, стоял на том же Троицком мосту, где так часто бывал и Шевченко, любовался отсюда видом на Выборгскую сторону перед появлением солнца. Затем направился в Летний сад. Было около двух часов ночи. Спать не хотелось; можно было посидеть на одной из пустых скамеек над озером, а потом зайти в павильон, напиться горячего крепкого чаю с баранками.

Там, где главную аллею пересекает одна из боковых, у статуи уродливого Сатурна, пожирающего собственных детей, Сошенко наткнулся на юношу лет двадцати в перепачканном красками тиковом халате. Он сидел перед статуей на опрокинутом пустом ведре.

Испуганный неожиданной встречей, юноша вскочил и поспешно спрятал что-то у себя на груди. У него были густые темно-каштановые волосы, худощавое лицо с прямым, красивым носом и глубоко сидящими, выразительными, большими серыми глазами.

Сошенко минуту мрлча смотрел на него.

— Что ты здесь делаешь?

Юноша, словно защищаясь от нападения, ответил:

— Ничего я не делаю…

Но потом, вглядевшись в добродушное, располагающее к себе лицо Сошенко, застенчиво добавил:

— Я иду на работу… Вот зашел по дороге сюда, в сад… — И, еще помолчав, заключил: — Я… рисовал…

— Покажи, что ты рисовал, — заинтересовался Сошенко.

Юноша в тиковом халате нерешительно вытащил из-за пазухи кусок писчей бумаги и протянул его Сошенко. Тот взял рисунок; композиция, общий характер фигуры Сатурна были схвачены очень верно.

Сошенко снова перевел взгляд на художника.

— И часто ты ходишь сюда рисовать?

— Каждое воскресенье. А если работаем где-нибудь неподалеку, так и в будние дни…

— Ты учишься малярному мастерству?

— И живописному! — с гордостью отвечал тот.

— У кого же?

— У комнатного живописца Ширяева.

Разговор оборвался. Юноша вдруг заторопился.

— Постой, куда же ты? — пытался удержать его Сошенко.

— Мне надобно на работу… Я и так уж опоздал, если хозяин придет раньше меня — беда!

— А как же тебя звать? — наконец догадался спросить Сошенко.

— Тарасом…

— А ты откуда?

— Я из Ольшаной… то есть учился прежде у маляра в Ольшаной…

Тут Сошенко не мог вытерпеть, чтобы не вскричать, и уже по-украински:

— Як же це з Вільшаноі?! А я теж з Вільшаноі! Не прямо из Ольшаной — так из Богуслава, это от Ольшаной верст, верно, сорок…

И Тарас рассказал земляку все о себе…

Иван Максимович пригласил Шевченко приходить к нему. Тарас стал каждое воскресенье посещать его на Васильевском острове, где тот проживал в 4-й линии, в доме купца Мосягина, в полуподвальной, убогой квартире немки Марьи Ивановны. В этой квартирке да в густом саду, окружавшем дом со стороны Малого проспекта, Иван и Тарас, как-то сразу почувствовавшие влечение друг к другу, проводили вместе долгие часы.

Сошенко был на шесть лет старше Тараса, но характер имел живой, общительный.

— Меня, — рассказывал он, — до глубины души тронула жалкая участь юноши. Но помочь ему я был не в состоянии. Да и чем мог пособить его горю я, бедный труженик-маляр, работавший беспрерывно из-за куска насущного хлеба, без связей, без протекции, без денег? А спасти даровитого молодого человека нужно было во что бы то ни стало.

Иван Максимович познакомил Шевченко со своими однокашниками по Академии художеств: с талантливым, увлекающимся Аполлоном Мокрицким, которого товарищи называли не иначе, как «Аполлоном Бельведерским»; с любимым учеником Брюллова Григорием Карповичем Михайловым, с Василием Штернбергом.

Чтобы помочь Тарасу, Сошенко свел его с руководителями петербургского Общества поощрения художников, имевшего права и средства для помощи молодым талантам.

Уже осенью 1835 года имя Тараса Шевченко появляется в протоколах общества. 4 октября в журнале заседаний комитета общества читаем такую запись:

«По рассмотрении рисунков постороннего ученика Шевченко комитет нашел оные заслуживающими похвалу и положил иметь его в виду на будущее время».

Тарас начинает неофициально посещать живописные классы общества. Здесь в 7-й линии Васильевского острова, в старинном доме подполковницы Кастюриной, Тарас в свободное время срисовывал гипсовые головы Люция Вера и «Гения» Кановы.

А Сошенко толковал приятелю основы анатомии, руководил выбором модели и плана да еще и приносил иногда своему усердному ученику в поощрение его успехов кусок ситника с колбасой, потому что обед Шевченко состоял здесь из черного хлеба и воды…

После уроков анатомии Тарас мог уже оправиться с рисунком Германика и танцующего фавна.

Сошенко помогал другу доставать книги для чтения, гравюры для срисовывания. Часто они вдвоем рисовали или читали друг другу вслух новые книги, журналы.

Вместе с Сошенко Тарас посещал выставочные залы Академии художеств.

По совету Ивана Максимовича он стал акварелью рисовать портреты с натуры. Моделью при этом ему иногда служил дворовый человек Энгельгардта — Иван Нечипоренко.

Как-то, увидев у своего слуги работу Тараса, Энгельгардт заинтересовался успехами «своего», хотя и отданного «в контракт», крепостного. Он заставил Шевченко приходить к нему в дом, а то посылал его к своим приятелям и приятельницам — рисовать портреты. За это молодой художник обычно получал гонорар в виде «рубля серебром».

С помощью Ивана Максимовича в 1835 или в 1836 году Шевченко познакомился с замечательным русским художником Алексеем Гавриловичем Венециановым, «стариком Венециановым», как нежно называл его Тарас.

Шевченко знал, что в 1819 году, уже будучи академиком и известным художником, Венецианов оставил Петербург и переселился в Вышневолоцкий уезд Тверской губернии. Здесь, в деревне Сафонково, он организовал свою рисовальную школу для одаренных юношей и подростков, преимущественно из окрестных крепостных крестьян и мещан. Затем стала съезжаться к нему молодежь издалека — он всех принимал охотно.

О Венецианове много рассказывали Тарасу его новые друзья — молодые художники, начинавшие свое обучение у Венецианова: и Аполлон Мокрицкий, и Тыранов, и Михайлов, и Зарянко. Старый художник прививал своим ученикам интерес к крестьянскому быту, понимание самобытного русского пейзажа.

Когда Сошенко познакомил Тараса с Венециановым, старик, добродушно улыбаясь, присмотрелся к молодому человеку и спросил:

— Не будущий ли художник?

— И да и нет, — уклончиво ответил Иван Максимович.

— Почему же это? — удивился Венецианов.

Сошенко отвел его в сторону и тихо рассказал, что Шевченко крепостной.

Венецианов задумался, потом поглядел внимательно на обоих, ничего не сказал, но укоризненным взглядом своим словно пристыдил их за то, что они падают духом: положение тяжелое, но не безнадежное, нужно добиваться из него выхода!

А при последующих свиданиях, когда Сошенко снова заговаривал с Венециановым о средствах к освобождению Шевченко, старик, хорошо знавший, какие многочисленные препятствия стоят на этом пути, осторожно отвечал:

— Трудно, конечно, что-нибудь обещать или даже советовать положительно… Но вот что вы сделайте непременно, Иван Максимович: познакомьтесь с хозяином этого молодого человека, разузнайте о нем все… Ну, а пока старайтесь сделать так, чтобы несчастный юноша не слишком остро ощущал свое тяжелое положение…

Сошенко тотчас же зашел к Ширяеву и завел с ним разговор о Тарасе. Однако тот не хотел его и слушать. Видно было, что Ширяев очень заинтересован в помощи талантливого ученика и не собирается предпринимать ничего, что могло бы его лишить этой помощи.

Сошенко стоило больших усилий уговорить Ширяева хотя бы не запрещать Тарасу в свободные часы ходить в классы общества. Ширяев согласился, однако же все недовольно повторял:

— Баловство это… Ни к чему это не приведет, кроме погибели…

Тогда же состоялось и знакомство Шевченко с молодым поэтом и прозаиком Евгением Гребенкой, воспитанником Нежинского лицея, где он учился вместе с Гоголем.

Шевченко стал постоянно бывать в доме Гребенки, на его литературных «вторниках». А иногда вместе с новым другом отправлялся и на «пятницы» к Никитенко и на «среды» к Кукольнику или же на «четверги» к Владиславлеву.

Евгений Павлович Гребенка, имевший в столице необычайно широкий круг приятелей, познакомил Шевченко с конференц-секретарем Академии художеств Василием Ивановичем Григоровичем, который вскоре привел Шевченко прямо к поэту Василию Андреевичу Жуковскому.

Евгений Гребенка первым обратил внимание на то, что молодой крепостной художник тайком ото всех своих знакомых пишет стихи — и стихи на родном украинском языке.

А ведь Шевченко начал писать стихи в те же белые петербургские ночи, когда впервые стал посещать

Летний сад и срисовывать там фантастические мраморные фигуры, то есть еще в первой половине 30-х годов.

Мы никогда не узнаем, что это были за стихи: они утрачены навсегда, потому что Тарас долгое время никому их не показывал и даже не сохранял.

Из многочисленных попыток поэтического творчества этого периода он напечатал впоследствии только одну романтическую балладу «Порченая» (по-украински «Причинна»), которую, таким образом, следует датировать временем до 1835 года, сам Шевченко относит ее к периоду до своей встречи с Сошенко.

Эта баллада впоследствии стала одной из самых любимых народных песен.

Ревет и стонет Днепр широкий,

Сердитый ветер вербы гнет,

Вздымает горы волн высоких

В туманный, бледный небосвод.

Неясный месяц в эту пору

Сквозь тучи изредка сквозил,

Как будто челн на синем море

То утопал, то вновь скользил.

Еще и петухи не пели,

Лишь в молчаливой той ночи

Сухие ясени скрипели

Да в чаще ухали сычи…

Все нас сегодня изумляет в этом самом первом из сохранившихся произведений Шевченко. Его народный характер и вместе с тем несомненная связь с хорошо известными Тарасу Шевченко поэтическими произведениями — Жуковского, Мицкевича, Пушкина, Рылеева, богатство ритмической и образной системы, глубокий лиризм, мастерское изображение душевных движений и картин природы.

Поистине можно сказать, что одно только это стихотворение Шевченко уже свидетельствует его гениальность.

Недаром чуткий и отзывчивый Евгений Гребенка восторженно писал на Украину одному из старейших украинских писателей, Григорию Квитке (Основьяненко):

«А еще здесь у меня есть один земляк, Шевченко, так вот же до чего здорово стихи пишет! Он мне дал хороших стихов для сборника».

Для своего альманаха «Ластівка» («Ласточка») Гребенка взял у Шевченко несколько стихотворений, но появился-то альманах в свет лишь в конце 1841 года: в те времена печатание таких сборников обычно сильно затягивалось, а тем более сборника, составленного из одних только «сочинений в стихах и в прозе на малороссийском языке».

Все же стихи, помещенные в «Ласточке» Гребенки, самые ранние из известных нам. Помимо «Порченой», здесь были напечатаны: «Ветер буйный, ветер буйный…», «На вечную память Котляревскому» и «Течет вода в сине море…» Эти три стихотворения написаны, вероятно, позже «Порченой». Но они по своему характеру примыкают к этой балладе.

Шевченко — в стихах, письмах, дневниках^ постоянно говорит о народной песне.

У него поют и старики кобзари, и влюбленные девушки, и парубки перед свиданием, и гайдамаки накануне жестокого боя.

Шевченко, можно сказать, всю свою жизнь жил с народной песней. Потому и сплелась так тесно его собственная поэзия с народным поэтическим творчеством. «Он близок к народной песне, — писал о Шевченко Добролюбов, — а известно, что в песне вылилась вся прошедшая судьба, весь настоящий характер Украины; песня и дума составляют там народную святыню, лучшее достояние украинской жизни. В них горит любовь к родине, блещет слава прошедших подвигов; в них дышит и чистое, нежное чувство женской любви, особенно любви материнской; в них же выражается и та тревожная оглядка на жизнь, которая заставляет козака, свободного от битвы, «искать свою долю». Весь круг жизненных, насущных интересов охватывается в песне, сливается с нею, и без нее сама жизнь делается невозможною. По словам Шевченко,

Наша дума, наша песня

Не умрет, не сгинет:

Вот где, люди, наша слава,

Слава Украины!

Без золота, без жемчуга,

Без хитрых уловок,

Громогласна и правдива,

Как господа слово…

У Шевченко мы находим все элементы украинской народной песни».

И сам Шевченко в народной песне находил созвучие своей радости, в ней же искал утешение в беде…

Однажды (это было, конечно, гораздо позже того времени, о котором мы рассказываем) Шевченко вместе с несколькими его знакомыми застала в степи метель, степная — «низовая» — метель, когда сильный и резкий ветер срывает снег с земли, с визгом кружит его в воздухе, начисто сравнивая все дороги.

Кучер признался, что лошади сбились с пути, а когда решили возвратиться назад, то оказалось, что никто даже приблизительно не знал направления. При свете спички, которую удалось кое-как зажечь в шапке, поглядели на часы: было за полночь, а выехали часов около семи.

Женщины не на шутку перепугались. Растерянны были и мужчины. Пошли разговоры о том, как замерзают в дороге путники, как нападают на лошадей зимой голодные волки. Но вот Шевченко вдруг запел своим звучным и мелодичным голосом старинную чумацкую песню, слышанную им не раз еще в детстве: «Ой, не шуми, луже…» Спутники невольно начали ему подтягивать.

Ураган усиливался, вой ветра старался заглушить песню. Лошади врезались в сугроб, и мужчины, вылезши из саней, принялись вытаскивать их. Путешественники снова пали духом. Один из мужчин, прикидываясь спящим, забился молча в самый угол кибитки, всем своим видом нагоняя тоску и уныние. Другой с насмешкой обратился к Шевченко:

— Ну, каково, Тарас?

Но Тарас в ответ опять полным голосом запел бодрую, жизнерадостную запорожскую песню:

Ой, которі поспішали,

Ті у Січі зимували,

А которі зоставали,

У степу ті пропадали!

И всем сделалось весело, казалось, что не так уж страшны и метель и все невзгоды. А вскоре вдали забрезжил огонек: измученные лошади добрались до постоялого двора на почтовой Киевской дороге. Уж близок был и рассвет…

С песней Шевченко прошел через все жизненные боренья, муки и радости, и последней строкой, вылившейся из-под пера умирающего поэта, была строка о песне:

Мы Днепр, Украину помянем

И хаты белые в садах,

Курганы старые в степях

И песню весело затянем…

Он сам был бессмертной песней своего талантливого, свободолюбивого народа.