XVI. ФОРТ НАД КАСПИЕМ
XVI. ФОРТ НАД КАСПИЕМ
Почтовая лодка, на которой Шевченко 17 октября 1850 года приехал в Новопетровское укрепление, уже не смогла возвратиться в Гурьев-городок: в этом году очень рано прекратилась навигация, унтер-офицеру Булатову пришлось зазимовать на Мангышлаке; в Уральск он возвратился только следующей весной.
Шла четвертая осень в ссылке. Позади и Оренбург, и Орск, и Раим, и Кос-Арал, степь и море, тесный кружок друзей и тюремная камера, наполненная ворами и бродягами.
Поднятую в Гурьеве ивовую ветку Шевченко по приезде в Новопетровское укрепление воткнул в землю на гарнизонном огороде как первую веху долгих лет на новом месте.
В Новопетровском укреплении Шевченко писал:
Считаю в ссылке дни и ночи —
И счет им теряю.
О господи, как печально
Они уплывают!
А года плывут меж ними,
И тихо с собою
Доброе они уносят
И уносят злое!..
В болотах тусклыми струями,
Меж камышами, за годами
Три года грустно протекли;
Всего немало унесли
Из горницы моей унылой
И морю тайно обрекли;
И море тайно поглотило
Мое не злато-серебро, —
Мои года, мое добро…
Пускай унылыми струями
Текут себе меж камышами
Года невольничьи… А я!
Таков обычай у меня!
И посижу, и погуляю,
На степь, на море погляжу,
Былое вспомню, напевая,
И в книжечке вовсю пишу
Как можно мельче. Начинаю.
Чрезвычайно тяжела была для Шевченко первая зима, 1850/51 года, в Новопетровском укреплении.
Угнетенный последним «процессом» и новой ссылкой, сопровождаемый грозными предписаниями о новом усилении надзора, Шевченко провел эту зиму в крайне безотрадном состоянии.
Командир 2-го полубатальона (то есть 3-й и 4-й рот), расположенного в Новопетровске, штабс-капитан Потапов был человеком черствым и грубым. 6 нем его сослуживец по Новопетровскому укреплению Егор Косарев рассказывает:
— Не любили его даже офицеры, а уже про роту и про Шевченко и говорить нечего: они просто его ненавидели! Донимал Потапов Шевченко не тем, что не делал для него исключений или послаблений, а всякими мелочами да просто-таки и ненужными придирками, — он будто бы насмехался над человеком… То, бывало, ни с того ни с другого начнет у него выворачивать карманы, чтобы посмотреть, нет ли у него там карандаша либо чего писаного или рисованного. То станет издеваться над ним за не совсем громкий и солдатский ответ на вопрос или за опущенные при этом вниз глаза и т. п. Но больше всего он изводил Тараса требованием тонкой выправки, маршировки и ружейных приемов, которые составляли тогда идеал солдатского образования…
Вот в такие минуты Шевченко и восклицал:
— Лучше было бы мне или совсем на свет не родиться, или умереть поскорей!..
Сам Шевченко вспоминает: «С трепетным замиранием сердца я всегда фабрил усы, облачался в бронь и являлся пред хмельно-багровое лицо отца-командира сдать экзамен в пунктах ружейных приемов и в заключение выслушать глупейшее и длиннейшее наставление о том, как должен вести себя бравый солдат и за что он обязан любить бога, царя и своих ближайших начальников, начиная с дядьки и капрального ефрейтора… Гнусно! Отвратительно! Дождусь ли я тех блаженных дней, когда из памяти моей испарится это нравственное безобразие? Не думаю, потому что медленно и глубоко врезывалось в нее это безобразие».
К Шевченко, тотчас по прибытии в Новопетровское укрепление, был приставлен особый «дядька» из нижних чинов, на которого и возложили обязанность неотступно следить за «поведением» политического преступника.
Ежедневно Шевченко был свидетелем грубого унижения человеческого достоинства. А ведь его окружали не «государственные преступники», а вчерашние землепашцы, отбывавшие обыкновенную рекрутскую повинность. В николаевской армии солдаты не считались людьми.
Помощником командира роты, а затем и командиром одной из рот, расположенных в Новопетровском укреплении, был поручик Обрядин. Исполняя обязанности казначея, этот Обрядин систематически воровал деньги, присылаемые солдатам из дому. Несмотря на то, что негодяя в этом не только постоянно подозревали, а иногда и уличали, он все как-то выходил сухим из воды.
В одной роте с Шевченко служил рядовой Скобелев, из беглых крестьян Херсонской губернии, человек характера смелого и непокорного. За этот характер Шевченко и полюбил Скобелева, который к тому же пел удивительно просто и выразительно народные песни.
«Тече річка невеличка з вишневого саду», — выводил, бывало, прекрасным, мягким тенором молодой солдат, и эта песня переносила поэта на берега Днепра, на волю, на его милую родину.
«Я никогда не забуду, — пишет Шевченко, — этого смуглого полунагого бедняка, штопавшего свою рубаху и уносившего меня своим безыскусственным пением так далеко из душной казармы…»
Этого-то Скобелева взял к себе в денщики поручик Обрядин, когда был назначен командовать ротой, отправлявшейся из Новопетровска в Уральск. В Уральске Скобелев как-то узнал, что поручик получил для него пакет с десятью рублями и присвоил деньги себе; Скобелеву попал в руки только пустой конверт с пятью сургучными печатями.
И солдат не стерпел. Он явился к «отцу-командиру» с конвертом в руках и потребовал вернуть ему похищенные деньги. Обрядин, недолго думая, ударил Скобелева по лицу. Но солдат тоже ответил поручику увесистой пощечиной.
Уличенный офицер, может быть, сам и замял бы дело, да при этом случились свидетели. Скобелев был посажен под арест и предан военному суду «за оскорбление действием офицера».
Хотя суд и подтвердил, что поручик Обрядин действительно обокрал Скобелева и офицеру было приказано «подать в отставку», тем не менее рядовой, осмелившийся вступиться за свою честь, подлежал несравненно более строгому наказанию: Скобелева прогнали сквозь строи двух тысяч шпицрутенов и сослали на семь лет в арестантские роты в Омский батальон.
Шевченко очень больно пережил трагическую историю Скобелева. А подобных историй случалось кругом немало…
Дружба с солдатами согревала душу поэта.
С первых же месяцев пребывания в Новопетровске Шевченко подружился со старым солдатом-земляком из-под Звенигородки, Андреем Обеременко. С виду суровый и неприветливый человек, он на самом деле обладал нежной и ласковой душой, очень любил детей, а «это, — замечает Шевченко, — верный знак сердца кроткого, незлобивого. Я часто, как живописец, любовался его темно-бронзовой, усатой физиономией, когда она нежно льнула к розовой щечке младенца. Это была одна-единственная радость в его суровой, одинокой жизни».
Обеременко с большой симпатией относился и к Шевченко. Они вместе гуляли в окрестностях укрепления, в прилегающих балках и скалах, которые Тарас полюбил за их живописность. Когда Обеременко был переведен из госпитальных служителей в огородники и поселился на гарнизонном огороде, здесь, в шалаше, ссыльный поэт часто проводил с ним время.
Но эту возможность получил Шевченко лишь спустя несколько лет. А в первое время он должен был жить в общих казармах.
Длинные бессонные ночи поэт напролет просиживал на крыльце, глядя на усыпанное звездами и редко закрываемое облаками небо.
Новопетровское укрепление было основано на полуострове Мангышлак в 1846 году — на возвышающейся в нескольких километрах от моря известняковой скале 12.
Егор Михайлович Косарев, сам уроженец Оренбурга, впоследствии командир роты Шевченко, служил в Новопетровском укреплении от самого его основания. Он в 80-х годах рассказывал известному революционному деятелю Николаю Новицкому (другу Шевченко, Чернышевского, Сераковского), как текла в первые годы жизнь в Новопетровске:
— Мало-помалу попривыкли и мы к нашему, как верно называли его солдатики, «сибирному» Новопетровску. Пообстроились, пообзавелись, поприладились кое-как… Понаезжали туда кое-какие и купчики и пооткрыли лавочки с разными товарами и даже погребок с иностранными винами… Стали мы получать, хоть и не очень-то исправно, «Русский инвалид», «Пчелку» (то есть «Северную пчелу». — Л. X.) и даже тогдашние журналы «Отечественные записки» и «Современник» їв складчину, разумеется. А кто стал привозить с собою и разные другие кое-какие книжки…
Укрепление, огороженное стеной, имело около километра в длину и с полкилометра в ширину. Здесь были расположены казармы, несколько офицерских флигелей, комендантский дом со львами, высеченными (еще в 1846 году) неизвестным скульптором, провиантский склад, госпиталь и другие сооружения; наконец — небольшая церковь.
Под скалой, на которой высилось укрепление, раскинулись мазаные и глинобитные постройки поселка, кибитки кочевых казахов, лавки, баня. В стороне, примерно в полуверсте от укрепления, прямо напротив его главных ворот, лежал тот самый гарнизонный огород, на котором затем был сооружен комендантский летний дом, а позднее разросся сад, носящий и поныне имя Шевченко.
На этом огороде поэт поздней осенью 1850 года воткнул ивовую палку; а весной следующего года огородник пришел в укрепление и сказал ему, что палка пустила ростки.
«Я ну ее поливать, — писал Шевченко художнику Осипову через пять лет, — а она — расти, и в настоящее время она будет вершков шесть толщины в диаметре и по крайней мере сажени три вышины, — молодая и роскошная. Правда, я на нее и воды немало вылил, зато теперь в свободное время и с позволения фельдфебеля жуирую себе в ее густой тени. Нынешнее лето думаю нарисовать ее, разумеется, втихомолку. Она уже так толста и высока, что под карандашом Калама мог бы выйти из нее прекраснейший этюд».
Шевченко говорил, что посаженная им ива постоянно напоминала ему известное народное предание. Один разбойник пришел к отшельнику и просил отпущения грехов. Выслушав исповедь, отшельник ужаснулся его злодеяниям; он взял совершенно сухую клюку, воткнул ее в землю и сказал, что только тогда разбойнику отпустятся его грехи, когда эта палка превратится в цветущее дерево, а затем принесет плоды. Прошло много лет, и однажды отшельник во время прогулки был изумлен, увидев перед собой великолепное грушевое дерево, покрытое зрелыми, благоухающими плодами, а под деревом — дряхлого старца, в котором узнал знакомого разбойника.
И отшельник смиренно подошел под благословение к бывшему разбойнику, который теперь был больше праведником, чем он сам.
«Верба моя также выросла и укрывает меня в знойный день своею густою тенью, — пишет Шевченко, — а отпущения грехов моих нет как нет! Но тот был разбойник, а я, увы, сочинитель».
Как известно, в басне Крылова «Сочинитель и разбойник» первый, сеявший своим пером безверие и мятежи, был наказан в аду гораздо строже второго, который всего лишь грабил да убивал на больших дорогах.
Вокруг этой шевченковской ивы еще во время пребывания поэта в Новопетровске разрослись другие деревья, в том числе и плодовые (персики, шелковица, абрикосы), а также розы, виноград. На следующий год после отъезда Шевченко комендант форта Ираклий Усков писал поэту: «Сад нам нынешний год уродил много абрикосов и персиков, но винограду мало, неизвестно почему».
В саду этом в десятую годовщину со дня смерти поэта, в 1871 году, был сооружен из белого камня памятник Тарасу Шевченко — первый в России. А в сотую годовщину со дня прибытия Шевченко на Мангышлак, в 1950 году, на торжественном заседании, посвященном памяти великого сына украинского народа и происходившем на горе, в том самом доме со львами, в котором жил когда-то комендант Новопетровского укрепления, выступил садовод-мичуринец Сатангул Тажиев (он с 1911 года работает в Шевченковском саду) и сказал:
— Тарас Шевченко сто лет назад привез ивовую палку из Гурьева сюда, на мангышлакский берег Каспийского моря, и посадил ее в землю на полуострове. И это первое дерево, пустившее ростки в нашей пустыне, политое слезами великого батыря Тараса, теперь разрослось пышным, могучим садом на восемь с половиною гектаров!
Ко всем ударам, свалившимся на Шевченко в первые же месяцы его ссылки в Новопетровск, прибавилось еще и полнейшее отсутствие писем от друзей.
Хотя по-прежнему поэту прямо не было запрещено писание и получение «обыкновенных писем» (было только обусловлено цензурирование всей корреспонденции начальством, однако практически Шевченко был лишен и этого права.
В начале января 1851 года он попытался известить о своем новом местопребывании Репнину и Лизогуба. Последнему он даже отправил свои (неподписанные, конечно) рисунки с просьбой продать их, так как чрезвычайно нуждался.
Но ни от Репниной, ни от Лизогуба ответа не было. «Что бы это значило?» — изумлялся Шевченко в следующем письме к Репниной. Наконец 16 июля 1852 года он в совершенном отчаянии пишет Лизогубу:
«Ни от Вас, ни от Варвары Николаевны до сих пор не имею совершенно никаких известий. Право, не знаю, что и думать!.. Я с Вами только и Варварой Николаевной иногда переписывался. Прошу Вас, умоляю: когда получите письмо мое, то хоть чистой бумаги в конверт запечатайте да пришлите, по крайней мере я буду знать, что Вы здравствуете!»
Шевченко не подозревал, конечно, что все люди, состоявшие с ним в переписке, получили за это от царских жандармов строжайшее «внушение». Федор Лазаревский был отставлен от предстоявшего ему повышения в должности. Бутаков, кроме выговора, имел и другие неприятности по службе. Андрея Лизогуба вызвал к себе во время проезда через Чернигов летом 1850 года граф Орлов и прямо запретил продолжать переписку с Шевченко.
Даже княжне Репниной было направлено из Третьего отделения следующее письмо: «Секретно. Милостивая государыня, княжна Варвара Николаевна! У рядового Оренбургского линейного № 5 батальона Тараса Шевченко оказались письма Вашего сиятельства; а служащий в Оренбургской пограничной комиссии коллежский секретарь Левицкий, в проезд свой через Москву, доставил к Вам письмо от самого Шевченко, тогда как рядовому сему высочайше воспрещено писать; переписка же Ваша с Шевченко, равно и то, что Ваше сиятельство еще прежде обращались и ко мне с ходатайствами об облегчении участи упомянутому рядовому, доказывает, что Вы принимаете в нем участие… По высочайшему государя императора разрешению, имею честь предупредить Ваше сиятельство как о неуместности такового участия Вашего к рядовому Шевченко, так и о том, что вообще было бы для Вас полезно менее вмешиваться в дела Малороссии, и что в противном случае Вы сами будете причиною, может быть, неприятных для Вас последствий… Граф Орлов».
Естественно, княжна испугалась не за себя: она боялась своими письмами ухудшить положение Шевченко, поэтому и подчинилась запрещению Третьего отделения.
Первой возможностью несколько отвлечься от своего тяжелого состояния явилось для Шевченко участие в геолого-разведывательной экспедиции летом 1851 года.
Полуостров Мангышлак богат полезными ископаемыми. Залежи каменного угля здесь очень велики, причем уголь выходит прямо на поверхность. Угольные месторождения на Мангышлаке впервые открыл в 40-х годах XIX века Иванин. Позже здесь были найдены месторождения нефти, марганца, меди, железной руды и фосфоритов.
В начале мая 1851 года молодой горный инженер, штабс-капитан Антипов, старший брат известного геолога, исследователя Южного Урала, прибыл на Мангышлак для геолого-разведывательных работ, главным образом для изучения каменноугольных залежей.
Вместе с Антиповым приехали опытный старик штейгер Козлов и целая группа вспомогательных рабочих, техников, солдат, предназначавшаяся для похода в горы Кара-Тау на поиски полезных ископаемых.
В составе группы оказались и Бронислав Залеский и Людвиг Турно — чудесные давние друзья Шевченко по оренбургскому кружку.
Нечего и говорить, что эта встреча принесла ссыльному поэту огромную радость. Залеский и Турно привезли Шевченко письма, — от кого, мы никогда не узнаем: наученный горьким опытом, поэт их уничтожил тотчас же по прочтении, как он теперь уничтожал все из своей переписки и сочинений, что могло впоследствии навлечь на него новые беды…
Благодаря хлопотам друзей Шевченко еще в Оренбурге был включен в списки направлявшихся в экспедицию. И снова он получил возможность (правда, на этот раз совсем тайную) рисовать: Залеский и Турно привезли ему и рисовальные принадлежности!
Поход в горы не был легким. В мае в этих местах уже стоит настоящий летний зной. Экспедиция двинулась из Новопетровска на юго-восток по так называемой Хивинской дороге.
Первый привал сделали в урочище Ханга-баба, в тридцати верстах от укрепления. Шевченко выполнил здесь несколько рисунков. Кроме общего вида Новопетровского укрепления, издали, с Хивинской дороги, он нарисовал уголок оазиса в Ханга-баба, а также старинное туркменское кладбище.
Залеский, Турно и Шевченко спали в одной палатке. Сколько здесь можно было, не боясь соглядатаев и доносчиков, высказать, как можно было отвести душу после всего пережитого за последний тяжкий год!
Недаром даже спустя три года Шевченко писал Залескому: «С того времени, как мы рассталися с тобою, я два раза был на Ханга-бабе, пересмотрел и перещупал все деревья и веточки, которыми мы с тобою любовались, и признаюся тебе, друже мой, заплакал…»
А сам Залеский рассказывал:
— В одной палатке, то есть в так называемой киргизской кибитке, прожили мы целое лето. Шевченко рисовал и чувствовал себя свободным…
И снова в сентябре 1855 года напоминает поэт Залескому их совместную экспедицию: «Вчера был я на Ханга-бабе, обошел все овраги, поклонился, как старым друзьям, деревьям, с которых мы когда-то рисовали, и в самом дальнем овраге — помнишь, где огромное дерево у самого колодца обнажило свои огромные старые корни? — под этим деревом я долго сидел. Шел дождик, перестал; опять пошел. Я все не трогался с места; мне так сладко, так приятно было под ветвями этого старого великана, что я просидел бы до самой ночи… О, какие прекрасные, светлые, отрадные воспоминания в это время пролетели над моей головою! Я вспоминал наш кара-тауский поход со всеми его подробностями, тебя, Турно… Когда же воспоминания мои перенеслись на Ханга-бабу, я так живо представил себе это время, что мне показалось, будто бы ты сидишь здесь за деревом и рисуешь; я тогда только опомнился, когда позвал тебя, и ты не отозвался… Поход в Кара-Тау надолго у меня останется в памяти, навсегда».
От Ханга-баба дальше в горы, через урочище Апазырь, экспедиция прошла между основными хребтами, тянущимися вдоль полуострова Мангышлак. — Кара-Тау и Южным Актау.
За пять месяцев похода Шевченко сделал здесь свыше ста рисунков; на них изображены местности, пройденные экспедицией: Ханга-баба, Апазырь, Агаспеяр, Сюн-Куг, Далисмен-Мола-Аулье, долины Турш и Кугус, гора Кулат.
В двухстах верстах от Новонетровска экспедиция обнаружила мощные каменноугольные пласты.
Поход в Кара-Тау на некоторое время развлек Шевченко, дал ему возможность сделать много зарисовок и — что было для него важнее всего — на протяжении почти пяти месяцев жить вместе с задушевными друзьями.
Экспедиция возвратилась в Новопетровск 1 сентября 1851 года, проделав за лето путь в несколько сот километров. 19 сентября Залеский и Турно расстались с Шевченко: они уехали в Гурьев, чтобы возвратиться в Оренбург, а поэт еще на долгие годы остался в Новопетровске, в своей, как он говорил, «незапертой тюрьме»…
Однако и в Новопетровске ссыльный поэт находил все больше людей, которые относились к нему с уважением, сочувствием, сердечным расположением.
«Трио» — Шевченко, Залеский и Турно. Рисунок Т. Г. Шевченко.
Л. Е. Ускова. Портрет работы Т. Г. Шевченко.
Старик Антон Петрович Маевский, подполковник, комендант Новопетровского укрепления, на свое имя получал почту для Шевченко и сам отсылал его письма.
Заведующий библиотекой форта врач Сергей Родионович Никольский делился с поэтом всем, что было у него для чтения. По свидетельству поручика Фролова, доктор Никольский учился у Шевченко украинскому языку.
Штабс-капитан Косарев, сменивший в 1852 году ненавистного Потапова в должности командира роты, рассказывает в своих воспоминаниях, что «как человек образованный и хороший рассказчик, Шевченко был всегда желанным гостем, и его приглашали как семейные, так и холостые». Офицерское общество форта «так, наконец, полюбило его, что без него не устраивало, бывало, уже ничего, — был ли то обед, или по какому-либо случаю любительский спектакль, поездка на охоту, простое какое-либо сборище холостяков или певческий хор. Хор этот устраивали офицеры, и Шевченко, обладавший хорошим и чистым тенором и знавший много чудесных украинских песен, был постоянным участником этого хора, который, право же, очень и очень недурно певал и русские и украинские песни…»
«Нельзя было не полюбить Шевченко, — продолжает Косарев. — Он и держать себя умел хорошо, и был не только умный, но во всем хороший человек, душевный человек, с которым, и не в Новопетровске, и не нашему брату — простому офицеру не только приятно, но и полезно было беседовать».
В конце 1852 года в укреплении составился кружок любителей, решивших устроить настоящий спектакль — в костюмах и гриме. Нужна была пьеса. Выбор остановился на новой комедии «Свои люди — сочтемся» никому еще в то время не известного молодого драматурга Александра Николаевича Островского.
Вполне возможно, что инициатива в выборе именно этой пьесы принадлежала Шевченко: он, вероятно, успел прочитать комедию Островского еще в Оренбурге, тотчас по ее появлении в журнале «Москвитянин» (в марте 1850 года; в том же году вышло отдельное издание пьесы); сохранился в «Дневнике» Шевченко его позднейший восторженный отзыв об этой пьесе, которую он считал образцом «сатиры умной, благородной» наряду с «Ревизором» Гоголя.
Интересно, что в Москве и Петербурге комедия «Свои люди — сочтемся», по личному указанию царя, была тогда категорически запрещена для постановки, а над ее автором был учрежден секретный надзор полиции; впервые на профессиональной сцене эта пьеса Островского появилась только в 1861 году, одновременно в Петербурге и в Москве (где роль купца Самсона Силыча Большова исполнял Щепкин, стряпчего Рисположенского — Живокини, а приказчика Подхалюзина — Пров Садовский).
Между тем в далеком Новопетровском укреплении, на пустынных берегах Каспия, на девять лет раньше состоялась — может быть, первая в России! — постановка комедии «Свои люди — сочтемся».
И главным декоратором, постановщиком и блестящим исполнителем роли Рисположенского был великий украинский поэт, позже хорошо знакомый и лично с Островским.
В Новопетровске все роли, в том числе и женские, исполнялись офицерами. Косарев играл Подхалюзина («Смех, ей-богу, «вспомнить!» — говорит он), а в антрактах, не снимая костюма и грима, выходил в оркестр, чтобы и дирижировать и самому Играть на скрипке. Поручик Зубильский исполнял роль Большова, прапорщик Бажанов — его жены, Аграфены Кондратьевны, молоденький безусый блондин прапорщик Угла играл Липочку и т. д.
Были изготовлены костюмы, парики, накладные бороды. Декорации строил и расписывал Шевченко по собственным эскизам, с помощью солдат — плотников и маляров.
Премьеру назначили на 26 декабря, второй день рождества. Фурор был полный; вызовам и аплодисментам не было конца; и особенно сильное на всех впечатление, по рассказу того же простодушного Косарева, произвел Шевченко:
«Когда, на первом представлении, он появился на сцене закостюмированный, да начал уже играть, так не только публика, но даже мы, актеры, пришли в изумление и восторг!.. Ну, — поверите ли? — точно он преобразился! Ну, ничего в нем не осталось тарасовского: ярыга, чистая ярыга того времени — и по виду, и по голосу, и по ухваткам!..»
Публика прямо выходила из себя от восторга, когда в последнем действии, уже после того, как Самсон Силыч отправился в долговую тюрьму, Рисположенский является к Аграфене Кондратьевне и как ни в чем не бывало опрашивает:
— Вы, матушка Аграфена Кондратьевна, огурчиков еще не изводили солить?
— Нет, батюшка! — отвечает купчиха. — Какие теперь огурчики! До того ли уж мне!..
Но Рисположенский не унимается:
— Это водочка? Я рюмочку выпью.
Зрители были в восхищении от естественной и тонкой игры Шевченко. После спектакля комендант Маевский устроил у себя ужин и, поднимая стакан за здоровье Шевченко, сказал:
— Богато тебя, Тарас Григорьевич, оделил бог: и поэт-то ты, и живописец, и скульптор, да еще, как оказывается, и актер… Жаль, голубчик мой, одного— что не оделил он тебя счастьем!.. Ну, да бог не без милости, а казак не без доли!..
Спектакль повторили еще несколько раз, два раза— специально для нижних чинов. Присутствовали на представлениях (конечно, бесплатных) и многие окрестные жители.
Эти спектакли настолько увлекли обитателей Новопетровского укрепления, что тотчас же с разрешения коменданта организовался и второй любительский актерский кружок — из нижних чинов.
К масленице уже было подготовлено несколько водевилей: «Дядюшка, каких мало, или Племянник в хлопотах» П. Татаринова, «Ворона в павлиньих перьях, или Слуга-граф и граф-слуга», перевод с французского. В пользу солдат собиралась плата: от рубля до десяти копеек за место.
Об этих спектаклях долго помнили в Новопетровске. Спустя пятьдесят лет старый отставной солдат Алексей Груновский рассказывал:
— Я служил в укреплении писарем, когда к нам приехал Тарас Григорьевич. Хороший был человек, добрый. Бывало, ни одного солдата не пропустит, чтобы не пошутить с ним да не побалагурить. В театре играл… Ну и почет ему большой был. Он все академии превзошел. Бывало, смотрим, а Тарас Григорьевич идет куда-нибудь с книжкой под мышкой. Носил он большей частью белый китель да фуражку засаленную, солдатскую…
В Новопетровске Шевченко сдружился с артиллерийским офицером Мостовским, знакомым ему еще по Орску.
«Мостовский, — записывает в «Дневнике» Шевченко, — один-единственный человек во всем гарнизоне, которого я люблю и уважаю. Человек — не сплетня, не верхогляд, человек аккуратный, положительный и в высокой степени благородный. Говорит плохо по-русски, но русский язык знает лучше воспитанников Неплюевского корпуса. Во время восстания поляков в 1830 году служил он в артиллерии бывшей польской армии и из военнопленных зачислен был рядовым в русскую службу. Я много от него слышал чрезвычайно интересных подробностей о революции 1830 года… Рассказывает о собственных подвигах и неудачах без малейших украшений; редкая черта в военном человеке… Одним словом, Мостовский человек, с которым можно жить, несмотря на сухость и прозаичность его характера».
С Мостовским Шевченко совершал прогулки, удаляясь на несколько верст от укрепления к морю или в горы.
Бывал поэт и в рыбацкой станице Николаевской 13, на берегу Каспийского моря, в трех верстах от укрепления. Здесь он рисовал портреты, бытовые сценки, лепил из глины.
Нарочно, чтобы повидаться с ссыльным поэтом и передать ему письма от друзей, приехал на день-два из Уральска в Новопетровск молодой казачий офицер Никита Савичев.
Утром, после завтрака, Савичев зашел к Шевченко в общую казарму — длинное здание с низкими нарами вдоль обеих стен, с небольшими окнами под самой крышей. Глинобитный пол был слегка смочен для прохлады. Солдат в казарме почти не было: кто отправился на работы, кто находился в командировке.
В самом конце казармы, в углу, лежал на нарах человек, углубившийся в книгу. Это и был Шевченко. Когда Савичев в сопровождении прапорщика Михайлова приблизился, Шевченко поднялся и вопросительно взглянул на гостей.
Михайлов отрекомендовал прибывшего. Шевченко пригласил гостей садиться. Савичев передал приветы от уральских общих знакомых — Ханыкова, Плещеева, передал письма, которые Шевченко сунул в карманы своих широких шаровар.
Постель его состояла из тонкого тюфяка, покрытого рядном, и подушки с грубой наволокой — видно было, что жить приходилось без Малейших удобств. У Шевченко не было в казарме даже стола и стула.
Савичев сказал, что ему нужно передать Тарасу Григорьевичу кое-что от друзей, и просил зайти к нему в комендантский дом, где он остановился вместе с командиром батальона. Но Шевченко пригласил гостя к себе, чтобы после обеда, часов в пять, когда немного спадет жара, отправиться погулять в поле, в окрестностях форта.
Явившись в казарму в назначенный час, Савичев застал Шевченко в той же позе, ставшей, видимо, привычной: лежащим с книгой в руках. Тут он встал, набросил короткое парусиновое пальто, взял с полки над изголовьем один том (это были исторические драмы Шекспира), и они вышли.
За воротами крепости спустились в ложбину, подошли к крутому обрыву, покрытому обломками ракушечника, и, взобравшись наверх, уселись на мохе между камней. Вдали расстилался синеющий Каспий.
Потекла нескорая, тихая беседа. Савичев рассказывал об однообразном и скучном житье-бытье общих знакомых. Потом обмолвился, что с 1849 по 1851 год стоял со овоим казачьим полком на Украине, бывал в Звенигородке, Кириловке.
Шевченко оживился.
— А попа Кирилла ты не видал? — спросил он.
— Видел, как же!
— А брата моего Никиту видел?
— Нет, не знаю его.
— Так сколько же ты пробыл в Кириловке?
— Трое суток.
— А еще кого видал?
— Был в гостях у дьякона…
— Ну, так там же и брат Никита живет!
— Может быть, — продолжал Савичев, — нас там было гостей много, как же мне знать, что среди них и брат ваш Никита…
— Да послушай, брось ты, пожалуйста, это «вы»… А еще казак!.. Так ведь Кириловка — моя родина… Ну, рассказывай, что ты там делал.
Савичев рассказал, как в домах, где он бывал на Звенигородщине, помнят Шевченко, часто о нем говорят.
«Тарас Григорьевич должен быть где-то там, в ваших краях, возле Аральского моря, — твердили шевченковские земляки Савичеву, добавляя: — Вы с ним можете там повидаться…»
Шевченко внимательно слушал Савичева, до слез смеялся, когда тот нарисовал ему картину празднования именин попа Кирилла: под звуки импровизированного оркестра (скрипка, бандура и бубен) гости плясали до упаду, и с ними плясали молодые поповны.
Поэта интересовала каждая мельчайшая подробность, он словно переносился мечтой в свою далекую Кириловку. Просил описать ему усадьбу, в которой жил Савичев, и когда тот припомнил, что посреди огорода стояла одна-единственная огромная груша, Шевченко радостно воскликнул.
— Знаю, знаю! — и тотчас же назвал фамилию хозяина усадьбы. — Мы ребятами тоже охотились за этими грушами…
Потом задумался, грустно опустив голову, помолчал и, вздохнув, сказал:
— А все-таки неладно, что ты не знал моего брата Никиту!..
Возвращаясь уже в сумерках назад в крепость, проходили мимо квартиры ротного командира, в которой ярко светился огонь и шумно разговаривали несколько офицеров. Хозяин увидел поэта и пригласил к себе, попробовать только что доставленного из Астрахани «чихиря» (простое столовое вино из кавказского винограда). Здесь Савичев обратил внимание на то, как любезно и даже почтительно обращались офицеры с поэтом-изгнанником.
Тарас Григорьевич был неразговорчив, однако в обществе его присутствие было заметно; хотя он и казался нелюдимым и как-то сосредоточенным в себе, ему все симпатизировали, его уважали.
Савичев заметил, что особенно любили Шевченко солдаты. С некоторыми, проявлявшими к этому охоту, Шевченко тайком занимался грамотой, читал им книга.
На последней прогулке поэт был очень задумчив. Они сидели молча на громадных камнях под высокой скалой, со стороны моря. Доносился издали шелест волн, набегавших на песчаную отмель. С темного неба спокойно смотрел двурогий месяц.
После долгого молчания Шевченко стал тихо, будто про себя, читать стихи на украинском языке, — очевидно собственные, замечает в своих воспоминаниях Савичев. Содержания стихов он не запомнил, но в них говорилось что-то о море, о волнах, о тучах…
Мы теперь не знаем, были ли это прежние стихи, написанные им еще на Арале, или новые, сочиненные уже в крепости над Каспием; но мы знаем — без стихов Шевченко не мог жить ни одного дня!
Обращаясь впоследствии к своей музе, поэт вспоминал:
Мой друг, волшебница моя!
Ты мне повсюду помогала,
Заботой нежной окружала.
В степи безлюдной и немой,
В далекой неволе
Ты сияла, красовалась,
Как цветок средь поля!
В конце апреля, с открытием навигации, на смену умершему в начале 1853 года Маевскому прибыл новый комендант, майор Усков Ираклий Александрович, бывший адъютант командира корпуса; в Оренбурге он жил в одном доме с Федором Лазаревским и, может быть, еще там встречался с Шевченко.
Тотчас по приезде в Новопетровск Усков принялся облегчать существование Шевченко: его освободили от нарядов (в 1852 году, по данным «караульной книги», поэт отбыл 63 караула, наравне со всеми нижними чинами укрепления), разрешили отлучки из укрепления; и Шевченко теперь часто ночевал не в казарме.
Ираклий Усков, его жена Агата Емельяновна очень скрашивали последнее пятилетие жизни Шевченко в Новопетровске.
Поэт скоро стал у них в доме своим человеком, привязавшись особенно к детям, которых всегда любил и очень располагал к себе. «Я так люблю детей!» — восклицает поэт в одном письме к Залескому.
Вскоре после приезда Усковых в Новопетровск они потеряли сына, и вот как горячо писал об этом Шевченко Казачковскому:
«Недавно прибывший к нам комендант привез с собою жену и одно дитя, по третьему году, милое, прекрасное дитя (а все, что прекрасно в природе, как вьюнок вьется около нашего сердца). Я полюбил это прекрасное дитя, а оно, бедное, так привязалось ко мне, что, бывало, и во сне звало к себе «лысого дяду» (я теперь совершенно лысый и сивый). И что же? Оно, бедное, захворало, долго томилося и умерло. Мне жаль моего маленького друга, я тоскую, а иногда приношу цветы на его очень раннюю могилу и плачу, я, чужой ему. А что делает отец его и особенно — мать? Бедная! Горестная мать, утратившая своего первенца!»
Может быть, именно эта печальная утрата и сблизила так быстро Шевченко с Усковыми. Через несколько месяцев у Усковых родилась дочь Наталья. Поэт постоянно развлекал ребенка, пел песни, то грустные, заставлявшие сжиматься сердце, то веселые. И несказанно полюбила Наташенька своего дядю — Горича, как она его называла.
— Истый Тарас Горич, мое серденько, моя ясочка! — приговаривал Шевченко, целуя ее.
Тарас Григорьевич привязался и к матери. Он склонен был даже идеализировать Агату Ускову. Он часто писал о ней Залескому:
«Эта прекраснейшая женщина для меня есть истинная благодать божия. Это одно-единственное существо, с которым я увлекаюсь иногда даже до поэзии. Следовательно, я более или менее счастлив; можно сказать, что я совершенно счастлив; да и может ли быть иначе в присутствии высоконравственной и физически прекрасной Женщины?»
«Какое чудное, дивное создание непорочная женщина! Это самый блестящий перл в венце созданий. Если бы не это одно-единственное, родственное моему сердцу, я не знал бы, что с собою делать. Я полюбил ее возвышенно, чисто, всем сердцем и всей благодарной моей душою. Не допускай, друже мой, и тени чего-либо порочного в непорочной любви моей».
Ускова в воспоминаниях о Шевченко так передает свое впечатление от знакомства с поэтом: «Лицо открытое, добродушное; движения медленные, голос приятный; говорил прекрасно, плавно, особенно хорошо читал вслух. Бывало, в длинные зимние вечера он принесет журнал и выберет, что ему по вкусу, и начинает читать; если же вещь ему особенно нравится, то он откладывает книгу, встанет, ходит, рассуждает; затем опять возьмется за книгу. Стихи же, которые ему очень нравились, он выучивал и дня по три декламировал».
Дальше Агата Ускова рассказывает: «Шевченко часто гулял со мною; я была рада такому собеседнику; так как Шевченко был очень развитой человек, с прекрасной памятью, то темы для разговоров во время прогулок были очень разнообразны: они вызывались каждым предметом или явлением, на который почему-либо обращалось внимание во время прогулки. Благодаря этому разговоры с ним всегда были далеки от местных сплетен и доставляли большое удовольствие».
Шевченко сохранил добрые отношения с Усковыми до конца своего пребывания в Новопетровске, и переписка с ними уже после его отъезда из укрепления свидетельствует о глубоком взаимном уважении и симпатии.
Несмотря на удаленность Новопетровского укрепления от всего цивилизованного мира, сюда несколько раз за время пребывания Шевченко приезжали люди, с которыми поэт мог отвести душу.
Понятно, что каждый живой вестник живого мира, попадавший в Новопетровск, вызывал у ссыльного поэта волну впечатлений.
Так, осенью 1852 года побывал на Мангышлаке молодой естественник Адриан Головачев.
«Нынешнюю осень, — сообщал Шевченко Бодянскому, — посетил наше укрепление некто г. Головачев, кандидат Московского университета, товарищ известного Карелина и член общества Московского естествоиспытателей. Я с ним провел один только вечер, то есть несколько часов, самых прекрасных часов, каких я уже давно не знаю. Мы с ним говорили, говорили, и, боже мой, о чем мы с ним не переговорили! Он сообщил мне все, что есть нового и хорошего в литературе, на сцене и вообще в искусстве…»
Возвратившийся в Москву Адриан Головачев пересылал Шевченко книги (в частности, по поручению Бодянского).
Несколько раз в 1852–1856 годах побывал в Новопетровске с научно-исследовательской экспедицией знаменитый русский натуралист академик Карл Максимович Бэр, основатель современной эмбриологии. Его сопровождал Николай Данилевский; Шевченко сообщает Залескому в ноябре 1854 года:
«Писал тебе о Данилевском, что он прогостил у нас около двух месяцев; в продолжение этого времени я с ним сблизился до самой искренней дружбы. Он недавно уехал в Астрахань, и я, проводивши его, чуть не одурел. В первый раз в жизни моей я испытую такое страшное чувство. Никогда одиночество не казалося мне таким мрачным, как теперь!.. Ты говоришь, что ты сроднился в своем углу с безотрадным одиночеством; я сам то же думал, пока не показался в моей тюрьме широкой — человек! Человек умный и благородный, в широком смысле этого слова; и показался для того только, чтобы встревожить мою дремавшую бедную душу; все же я ему благодарен, и благодарен глубоко».
Бэр, возвратившись в Петербург, хлопотал об освобождении Шевченко. А через его камердинера — Петра, с которым Шевченко подружился, поэт передавал почту друзьям в Петербург.
Познакомился Шевченко осенью 1854 года с приезжавшим на Мангышлак выдающимся путешественником Семеновым-Тян-Шанским, передал через него письма друзьям. Впоследствии в выходившем под его редакцией знаменитом многотомном труде «Россия. Полное географическое описание нашего отечества» Семенов-Тян-Шанский упоминал о Шевченко.
Вместе с очередной экспедицией Бэра в Новопетровск в 1856 году приезжал Алексей Феофилактович Писемский, в то время уже известный писатель. С Шевченко они провели несколько вечеров, и Писемский затем писал поэту:
«Душевно рад, что мое свидание с Вами доставило Вам хоть маленькое развлечение… Не знаю, говорил ли я Вам, по крайней мере, окажу теперь.
Я видел на одном вечере человек двадцать Ваших земляков, которые, читая Ваши стихотворения, плакали от восторга и произносили Ваше имя с благоговением. Я сам писатель и больше этой заочной чести не желал бы другой славы и известности, и да послужит все это утешением в Вашей безотрадной жизни! Все Ваши поручения — ив Москве к Бодянскому, и в Петербурге к Костомарову — исполню в точности. С прошлой почтой писал к графине Толстой, виделся с Бэром. Добрый старик говорит, что по этой почте будет непременно писать к графу (Перовскому? — Л. X.), а теперь самое удобное время: в августе должна быть коронация».
Семилетний период ссылки поэта — новопетровский период — остается одним из наименее изученных.
Материалы здесь приходится собирать буквально по крохам. Большинство писем пропало, воспоминания не сохранились или не были в свое время написаны…