ГЛАВА СЕДЬМАЯ АКАДЕМИК НИ ОДНОЙ ИЗ АКАДЕМИЙ
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
АКАДЕМИК НИ ОДНОЙ ИЗ АКАДЕМИЙ
Как только Бруно оказался на свободе, он немедленно покинул Женеву. Мучительные картины перенесенных унижений неотступно его преследовали. На всю жизнь впитал он в себя неприязнь к «реформаторам». Едва о них заходила речь, его охватывала ярость. Самые сильные выражения казались ему недостаточными, чтобы заклеймить проклятых, извращающих все доброе педантов. Бруно, который всегда осуждал нетерпимость и видел, во что превратили Европу попытки силой расправиться с инакомыслящими, вспоминая ревностных «реформаторов», восклицал, что их надобно давить, как гадюк и саранчу!
После того как он отведал женевской свободы, никакие разговоры об опасностях, подстерегающих иностранцев меж бранчливых французов, не могли его остановить. Да и теперь, правда, позиции итальянцев при французском дворе снова упрочились. Год 1579 был сравнительно тихим. Пушки молчали. Но страна, обессиленная войной и разрухой, несмотря на мир, переживала тяжелое время. Деревни, уцелевшие от грабежа ландскнехтов, становились добычей мытарей. За неуплату налогов гнали в тюрьму. Многие поля лежали необработанными. На дорогах хозяйничали шайки разбойников. Путешествовать было крайне рискованно.
В Лионе, куда прибыл Бруно, жило много итальянцев. Город славился превосходными типографиями. Книг в Лионе печатали больше, чем в Париже. Однако сколько-нибудь подходящих занятий Джордано так и не нашел. Месяц, который он тут прожил, был не из лёгких. Бруно задумал ехать в Тулузу.
Через Авиньон и Монпелье он добрался до Тулузы. Город был надежным оплотом католиков, колыбелью доминиканцев. Из стен университета вышли известные теологи и специалисты по каноническому праву. Среди десяти тысяч студентов встречались люди со всех концов Европы. Они приносили изрядный доход. Это вынуждало магистрат относиться к чужестранцам, если они не проповедовали ересь, с большей долей терпимости, чем к собственным гражданам. Бруно удалось найти частные уроки. Он преподавал астрономию и философию.
Из Парижа приходили дурные вести. Весной 1580 года в столице вспыхнула чума. Болезнь начиналась с какого-то странного кашля, похожего на коклюш. Врачи советовали воздерживаться от вина, давали больным ревень, делали кровопускания. Однако эпидемия распространялась. Природа тоже не была милостива к французам. Несколько городов пострадало от землетрясения. Постигшие страну беды усугублялись тревогой. Католики и гугеноты не доверяли друг другу. Войск не распускали. Солдаты шарили по опустевшим домам.
Когда в университете освободилось место ординарного профессора философии, Бруно задумал участвовать в конкурсе. Ради этого он решил получить степень магистра искусств. На конкурсе он вышел победителем. Его утвердили в должности и разрешили читать лекции. В обязанности Бруно входило уделять в своем курсе особенное внимание книге Аристотеля «О душе».
Впервые после бегства из монастыря положение Бруно стало сравнительно благополучным. Но университетские успехи и неприятности не очень его волновали. Когда расходились студенты и он возвращался домой, начиналась настоящая работа. Он много занимался логикой, теорией познания, психологией, Джордано задумал обширный труд «Великий ключ». Он мечтал создать «искусство искусств», овладение которым не только помогало бы человеку логически мыслить, легко запоминать все необходимое, но и воспитывать волю.
Время над книгами и рукописями проходило незаметно. Месяц летел за месяцем. В университете, пока он излагал взгляды Аристотеля и его привычных толкователей, все шло гладко. Но Бруно не мог ограничиться пересказом чужих мыслей. Он находил, что в книге «О душе» Стагирит наговорил больше не-, сообразностей, чем в других сочинениях. В лекциях Бруно все чаще и чаще звучали мысли, идущие вразрез с учениями перипатетиков. Здесь это считалось недопустимым. Страстные ревнители традиций и веры поднялись на Ноланца войной. На его лекциях стали раздаваться оскорбительные возгласы и топот. Бруно не пожелал понять предупреждения. Враждебные выходки участились. Его вынуждали покинуть кафедру:
Вызвать вражду со стороны тулузских студентов было делом весьма опасным. Воинственность и фанатизм давно снискали им недобрую славу. Еще Рабле не преминул пройтись по их адресу: «Пантагрюэль проследовал в Тулузу и там отлично выучился танцевать, выучился фехтовать обеими руками, как то принято у местных студентов, но едва он увидел, что эти самые студенты живьем поджаривают своих профессоров, точно это копченые сельди, то не стал там далее задерживаться и, отбывая, воскликнул: «Не дай мне бог умереть такой смертью! Я от природы человек пылкий, куда мне еще подогреваться на костре!»
Из Тулузы Бруно направился в Париж. Чума прекратилась. В прошлом, 1580 году она унесла только в столице и ее окрестностях больше тридцати тысяч жизней. Страна была дотла разорена войной, неурожаем, эпидемией, откупщиками. Крестьяне, чтобы уплатить недоимки, продавали последний скарб и даже солому с крыш. А король ради своих развлечений с поразительным легкомыслием опустошал казну.
Осенью 1581 года он устроил невиданно пышные празднества по случаю бракосочетания одного из своих любимцев с сестрою королевы. Неделями продолжались балы, маскарады, водные феерии. Генрих III хотел показать, что, несмотря на все невзгоды, страна полна сил: после междоусобиц настало время, когда французы без различия вероисповедания и политических взглядов объединились вокруг трона и наслаждались миром. Этой мысли были подчинены и сюжеты гобеленов, и убранство пиршественных залов, и аллегорические танцы «Балета Цирцеи». Генрих Валуа, великий миротворец, принес Франции покой и согласие!
Молодого короля окружали алчные прожигатели жизни, распутники, дуэлянты, красивые и доступные дамы. В его походке было что-то женское, вкрадчивое, жеманное. Он подолгу просиживал перед зеркалом, подбирал украшения, выдумывал затейливые прически. Любил крепкие духи и расшитые драгоценными камнями одежды. Завивал волосы, носил на шее тяжелую золотую цепь, в ушах — жемчужные серьги, на руках — перстни. Он славился безумным мотовством и не жалел денег на подарки фаворитам.
Пресытившись развлечениями, вдруг хватался за ум, вставал чуть свет, читал государственные бумаги, носился с далеко идущими планами, не давал покоя министрам, беседовал с послами. Он был очень занят: уделив полчаса проекту важных реформ, почти целый день ломал себе голову, как сделать элегантней костюм кавалера и не заменить ли брыжжи итальянским отложным воротничком.
Приступы раскаяния наступали внезапно. В разгар пирушки он заливался пьяными слезами и велел всей компании, разгоряченной флиртом и танцами, немедленно отправляться в церковь замаливать грехи. Наступали дни религиозных процессий, самобичевания, паломничества к святым местам. Король со свитой кочевал из монастыря в монастырь, раздавал милостыню, постился.
Он был рабом настроений. Набожность улетучивалась так же быстро, как и появлялась. Он мог с ватагой своих любимцев, не снимая покаянного наряда, горланить непристойные песни. В дорогой одежде валялся на земле перед распятием, а на свадебном пиру отплясывал с четками у пояса в виде маленьких черепов. Он нередко впадал в меланхолию., бесцельно слонялся по дворцу, часами, сосредоточенный и угрюмый, играл в бильбоке.
Монарху полагалось быть меценатом — морить голодом настоящих ученых и осыпать милостями стихотворцев, воспевающих королевских любовниц. Но роль покровителя муз не была для Генриха одной только позой. Он на самом деле интересовался научными трактатами, любил стихи, посещал концерты, изучал латынь, упражнялся в красноречии. Ему ставили в вину даже эту безобиднейшую из его страстей. Пусть откажется от короны, шипели враги, и запрется в келье со своими книжками! Попреки и издевки сыпались со всех сторон. Над ним зло потешались в эпиграммах. Король превратился в грамматика! Иноземные послы не без иронии доносили своим повелителям: Генрих III Валуа, слушая философию, теряет ежедневно по три часа.
В юности Он мечтал стать монархом-философом, не расставался с поучениями Макиавелли. Но в наследство ему досталось раздираемое смутами королевство, и он часто не знал, что делать. Слабохарактерность и жажда наслаждений брали верх над благими намерениями.
В начале царствования Генрих провозгласил, что не будет добиваться новых владений, — третья корона, после польской и французской, ждет, мол, его на небе! Он много говорил о своей ненависти к войне, обещал восстановить в стране порядок, искал соглашения с гугенотами.
Генрих III в глазах Бруно обладал одним несомненным достоинством: он стремился к миру, хотел, навсегда положить конец братоубийственной распре, которая долгие годы терзала Францию.
Золотые дни Плеяды канули в вечность. Религиозные распри обескровили Францию: некогда плодородные нивы зарастали чертополохом, гнет фанатизма душил поэзию. Молодые жизнелюбцы и бунтари превратились в придворных поэтов и состарились, служа престолу. Когда Бруно приехал в Париж, из семи поэтов Плеяды трое уже умерли. Ронсар писал мало. Любимым поэтом Генриха III был не он, а Филипп Депорт, страстный петраркист и не менее страстный католик, изощрявшийся в искусстве воспевать любовное томление. Голос опечаленного воздыхателя нередко забивался голосом благочестивого аббата: в стихах явственно звучали призывы к покаянию. Эта смесь жеманной эротики с набожностью была королю по вкусу.
Понтюс де Тиар давно отказался от поэзии и посвятил себя философии. Жан Антуан де Банф целиком отдался реформе французского стихосложения и уверял, что если следовать выработанным им правилам, то можно достичь слияния поэзии с музыкой. Он основал общество, Академию Баифа, где часто собирались вельможи, стихотворцы и музыканты. Баиф был убежден, что реформа метрики вольет живую струю в духовную музыку и принесет большую пользу католической пропаганде.
Академией заинтересовался и король. Он стал приглашать ее членов во дворец, устраивал дискуссии, сам не прочь был поразглагольствовать на возвышенные темы. Такие встречи со временем вошли в привычку. Почти каждый день после обеда в маленькой комнате без окон собиралось при свечах избранное общество: Генрих III, его любимцы, фаворитки, несколько ученых и поэтов. Понтюс де Тиар рассуждал о движении небес, Дюперрон ораторствовал на библейские сюжеты, Ронсар держал речь о нравственном совершенстве. Беседы о добродетелях продолжались часами, а присутствие галантных дам, неизменных участниц бурных ночных увеселений, придавало им особую пикантность. Король не возражал, когда кружок этот стали напыщенно именовать Дворцовой академией.
Звание ординарного профессора Тулузского университета давало Бруно возможность начать преподавание и в Сорбонне. Обстоятельства складывались для него благоприятно. Большую роль сыграло в этом знакомство с Джованни Моро, послом Венеции при французском дворе. Человек широких умственных интересов и тонкий ценитель поэзии, Моро использовал свои обширные связи и оказал Ноланцу протекцию.
Бруно получил разрешение выступить в Сорбонне, чтобы познакомить с собою профессоров и студентов. Он прочел тридцать лекций о тридцати атрибутах божества согласно Фоме Аквинату. Лекции имели большой успех, и ему предложили стать ординарным профессором. Бруно отказался. Эта должность была сопряжена с рядом тяжких для него обязанностей: среди прочего требовалось непременно посещать мессу. Лучше он будет нуждаться, но сохранит хоть относительную свободу!
Он объявил курс мнемоники. Эти лекции еще больше, чем прежние, создали ему громкую славу. Мнемоника была в моде. Кого же не соблазнит перспектива в короткий срок получить верный ключ к знанию? В аудитории, помимо студентов, часто сидели и профессора.
О чем бы ни шла речь: о труднейших вопросах философии или риторических приемах, он был весь — остроумие, вдохновение, страсть. Строгие доказательства сменялись шуткой, за цепью блистательных умозаключений следовали стихи, отвлеченные философские понятия облекались в плоть живых образов. Древние боги и богини прилежно служили логике. Бруно создавал целый мир аллегорий. Лекции его, глубокие и яркие, были образцом необычайного красноречия. Студенты едва успевали за ним записывать.
Однажды Бруно позвали во дворец. Сам король оказал ему честь побеседовать с ним. Он был очень любознателен, этот король! Длинное лицо с высоким лбом, чуть вздернутые, словно от удивления, брови, безвольный подбородок, живые глаза. Ему прожужжали все уши о лекциях Бруно и о том чудесном искусстве, которое он преподает! Неужели он впрямь обладает из ряда вон выходящей памятью и может развить ее в других? Джордано не заставил себя упрашивать и продемонстрировал свои способности. Генрих был в восторге. Больше всего короля интересовал вопрос, как он этого добился, естественным путем или магическими приемами?
Просвещеннейший монарх, друг философов и любитель книг, конечно, склоняется к мысли, что дело не обходится без вмешательства нечистой силы! Бруно объясняет королю суть мнемонического искусства. Каждый может развить свою память, если будет держаться правильной системы и проявит должную настойчивость. Генрих не особенно верит. Приходится доказывать, что магия тут ни при чем, а успехи мнемоники — это успехи науки. Кажется, он убедил короля. Значит, и он, Генрих, под руководством опытного наставника в состоянии постичь это искусство? Король загорелся. Он хочет попробовать, и надеется, что синьор Бруно обучит его всем тонкостям.
Бруно давал уроки королю, составлял для него задания, придумывал интересные примеры. Прилежным учеником Генрих не был. Все, что требовало усилий, быстро ему надоедало. Наскучила ему и мнемоника. Но он продолжал благоволить к Ноланцу и, когда тот попросил разрешения посвятить ему одну из книг, согласился. «О тенях идей» и «Искусство памяти» Бруно отдал печатнику.
Хотя он и называл «Тени идей» книгой о памяти, содержание ее было значительно шире. Мнемоника для Бруно — это не набор рецептов, позволяющих механически развивать память, — это наука, связанная как с психологией, так и с теорией познания. А изложение теории познания требовало и изложения ряда основных философских воззрений.
В столкновениях противоположных суждений ищет Ноланец истину. Давнее противопоставление природы и духа, материи и формы он считает ошибочным. «Едино тело всего сущего». При всем многообразии форм существования материи в основе вещей лежит, одна и та же субстанция.
Ноланцу чужда мысль о непознаваемости мира. Человек, изучая окружающее, познает не мир абстракций, универсалий, а физическую действительность. Бруно разбирает учения Платона и Аристотеля об идеях. «Вечные идеи» существуют вне материи? Для Бруно идея или душа — жизненное начало — неотделима от материи, присуща материи. Она формирует материю изнутри.
Все вокруг постоянно изменяется, но в основе своей вселенная остается неизменной. Рождаются и гибнут индивидуумы, бытие же вечно. Изменяющееся постигается чувствами, неизменное обнаруживается разумом. Интеллект не открывает какой-то особый мир идей, стоящий над реальным миром, а тот же реальный мир. Мир идей — это тот же воспринимаемый чувствами мир, только понятый в его постоянстве. Чувства и разум постигают с разных сторон одно и то же бытие. Человек способен постичь не только внешний облик, но и суть вещей.
Единство вселенной обусловливает всеобщую взаимосвязанность явлений. Цепь превращений непрерывна: сложное становится простым, простое — сложным. В мире совершается круговорот элементов: земля разжижается в воду, вода в воздух, воздух в огонь, огонь сгущается в воздух, воздух в воду, вода в землю.
«Природа может творить все из всего». Природа от единого спускается к множественному, познающий разум поднимается от множественного к единому. Постепенный переход от тени к свету необходим — он не отдаляет истины, а приближает ее, ибо человек не может сразу узреть истину во всем ее блеске и не потерять зрения.
Всеобщая взаимосвязанность вещей соответствует всеобщей взаимосвязанности понятий. Устанавливать эти связи — значит не только познавать реальный мир, но и помогать памяти.
Ноланец — враг предубеждений. Он не отринет презрительно ни тайн пифагорейцев, ни веры платоников, ни мнений перипатетиков, коль скоро они соответствуют действительности. Он не любит только тех философов, которые не находят ничего хорошего в других системах. Но он непримирим к людям, выдающим за истину собственные фантазии. Бруно высказывается против богословских учений. Христианство для него только одна из сект. Он убежден, что с прогрессом знаний религиозные доктрины разлетятся в прах.
Бруно верит в силы человеческого разума. Он не видит пределов познанию — оно, как и вселенная, безгранично!
К изложению теоретических основ, на которых он возводил здание мнемоники, было приложено практическое руководство — «Искусство памяти», снабженное рисунками, мнемоническими стихами, загадками». Бурное воображение Ноланца населило книгу множеством образов, почерпнутых из природы и мифологии. Связанные друг с другом, они помогут легко запомнить любую вещь!
В награду за посвящение книги и преподанные ему уроки Генрих III назначил Бруно экстраординарным профессором и положил ему жалованье.
«Тени идей», первая изданная в Париже книга Ноланца, вызвала много пересудов. Ее понимали по-разному. Людей, привыкших внимать словам, а не мыслям, сбивала с толку терминология. Если он расширяет Платоново учение, то почему так странно? Его «Тени» слишком темны? Ну что же, он готов это исправить: он прибавит света. Скоро, очень скоро он рассеет сомнения и положит конец кривотолкам.
В Париже Бруно снова столкнулся с ненавистным ему типом людей: богатые и честолюбивые бездельники жаждут добиться успеха с помощью оккультной философии. Эти меценаты и благодетели, слишком ленивые, чтобы всерьез заниматься наукой, хотят за деньги и обещания покровительства выведать секреты магии и поставить сверхъестественные силы на службу своим страстям. При дворе процветают всякого рода шарлатаны, звездочеты и гадатели. Королевское семейство опекает чернокнижников. Екатерина Медичи, царственная маменька, держит при себе итальянца-астролога. Король живо интересуется алхимией. Влиятельнейшие сановники не жалеют золота на гороскопы, водятся с некромантами. Как тут не вспомнить Неаполь, где на каждом шагу можно повстречать алхимика или мага!
Много ждал Бруно от Франции, надеялся, что найдет здесь в научном мире иную, чем на родине, обстановку. Конечно, парижские профессора отличаются от итальянских. Но так ли существенны эти различия и не перевешивают ли их черты поразительного сходства? В академиях здесь, как и в Италии, верховодят педанты.
Ты жив, Манфурио! И на французской почве ты чувствуешь себя так же вольготно, как и в Неаполе! Давно, еще в монастыре, Бруно сочинял комедию. Теперь образы этой комедии вновь на него нахлынули. Он с головой ушел в работу над «Подсвечником»[9]. Под пером его оживала неаполитанская улица. Впечатления юности навсегда остались в сердце. Люди, которых он хорошо знал, стали прообразами действующих лиц. Три темы, по его замыслу, составляли основу комедии: любовь Бонифацио, алхимия Бартоломео, педантство Манфурио.
Бонифацио, уже немолодой дворянин, воспылал страстью. У него красавица жена, но он бредит не о ней. Куртизанка Виттория лишила его покоя. Он не хочет тратиться на подарки и решает добиться своего с помощью колдовства. Так-то оно будет намного дешевле! От знатока магии он выведал способ, как приворожить любимую. Виттории становится известно о его затее. Она мечтала за счет Бонифацио сколотить приданое, но воистину из камня не выжмешь вина. Пусть же любострастный скряга на собственной шкуре испытает последствия своей ворожбы! Несколько мошенников задумали погреть руки на этой истории. Они уговаривают Бонифацио, чтобы он, отправляясь на свидание, переоделся художником Джованни Бернардо.
Раздосадованная Виттория предупреждает жену своего воздыхателя. Карубина жаждет мщения. Она согласна взять на себя роль куртизанки и в ее комнате дождаться муженька. В темноте она его хорошенько проучит! Вопящий от боли, опозоренный и разоблаченный Бонифацио винит во всем подлую сводню. Тут появляется художник Джованни Бернардо, влюбленный в Карубину, и требует удовлетворения. Ведь Бонифацио, выдавая себя за него, мог совершить любые злодейства! На шум прибегает стража. Это переодетые плуты. Они уводят Бонифацио.
Встретившись с чернокнижником, что продал ему заклинания, Бонифацио напускается на него с попреками. Но хитрый маг выходит из положения: в приключившейся неразберихе виноват, конечно, сам Бонифацио. К восковой фигурке надо было: прилепить женские волосы, но взял он не волосы Виттории, а Карубины. Потому-то в постели куртизанки и оказалась его жена.
Карубина, возмущенная неверностью мужа, проявляет благосклонность к философствующему художнику. В довершение всего Бонифацио, опасаясь огласки, вынужден ублажать мнимых стражников подарками и просить прощения у художника и собственной жены.
Основная интрига переплетается со сценами, где главные действующие лица — одержимый страстью к алхимии Бартоломео и педант Манфурио. Бруно всегда презирал людей, которые тратят жизнь на бесполезные занятия и, словно жуки, копошатся в своем педантском навозе. Манфурио — руководитель гимназии, доктор всяких наук. Он способен только тиранить школяров, изрекать сентенции и сочинять по заказу такие послания к чужой возлюбленной, что они больше походят на шифрованные записки. Профессор древней словесности, он говорит на потешной смеси итальянского языка с латынью. Простые неаполитанцы понимают его с трудом. Когда у него вырывают деньги, он не кричит «обокрали» — ученый муж должен избегать обыденных слов. Речь Манфурио пересыпана цитатами. Он ссылается на античных мудрецов и ведет себя, как последний глупец. От его книжной учености нет никакого проку. Он важен и беспомощен, многословен и скуп. Манфурио тоже становится добычей мошенников. У него отбирают тогу, шляпу, кошелек. Вдобавок он получает линейкой по ладоням и добрую порцию розог.
Участь Бартоломео не завидней. Мечтая раскрыть секрет получения золота, он потерял и сон и аппетит. Ничто ему не мило, кроме его тиглей и реторт. Пока он, весь в саже, с воспаленными глазами, возится у своей печки, жена наставляет ему рога. За «Христов порошок», который должен превращать в золото неблагородные металлы, Бартоломео отвалил одному алхимику кругленькую сумму. Но тщетно. Богатство к нему не пришло. Он утратил и то, что имел. Остаток денег у него тоже отнимают мошенники.
Безрадостное и обычное зрелище! Люди домогаются любви и золота, власти и лавров учености. Ради этого пускают в ход любой обман: галантные вирши, колдовские заклинания, подкуп, лживые алхимические рецепты, речи, уснащенные цитатами. Но ждет их одинаковая судьба: плуты, выдающие себя за блюстителей закона, обирают всех.
…Бруно писал комедию. Париж не заслонял родного неба Италии. Он снова был среди неаполитанцев, наслаждался их сочной речью, жил среди весельчаков и острословов, ловких проходимцев, обманутых жен и одураченных мужей, среди надутых педантов, озорных школяров, недругов и друзей.
Джордано дал волю своей неприязни к литературе, где эпигонское воспевание любовных томлений занимало главное место. Прошелся по адресу подражателей Петрарки, для которых верность классическому канону была превыше собственных мыслей и переживаний. Страсть к Виттории охватила Бонифацио в апреле, именно в ту пору, когда «влюбился Петрарка и ослы начинают задирать хвосты». Бруно высмеивал пустое многословие и уморительно пародировал любовные вирши. Все эти беспрестанные вздохи и слезы, сладостные раны, сердца, изжаренные на очаге любви, — все эти плоды поэтического безумства — признак глупости и безделья. В стихах вместо подлинных чувств избитые слова. Это не столько вопрос искусства, сколько вопрос этики. Галантная поэзия никчемна и безнравственна в основе своей: в тех же трафаретных выражениях воспевают страсть и к неприступной возлюбленной и к продажной распутнице.
Он писал сцену за сценой. Перед глазами стоял Неаполь, город, где ему открылись манящие дали, познания, город бессонных ночей над книгами, город первых гонений, город счастья. Джордано и на чужбине с чувством неизменной благодарности вспоминает синьору Моргану. Прошло много лет, как они расстались, но именно ей, доброй наставнице, что так заботливо пестовала его таланты, посвящает он свою комедию.
О донна Моргана, любите Ноланца так же, как он любит вас!
Занимаясь мнемоникой, Бруно увидел, какие неожиданные возможности открывало перед ним ее преподавание. В «искусстве памяти» многое зависело от умения создавать прочную цепь ассоциаций. Удачно выбранный образ позволяет запомнить ряд определений. Но память перегружена старыми навязчивыми ассоциациями. Слова иногда кажутся неотделимыми друг от друга — они появляются, как колодники, навечно скованные вместе. В мозгу вертятся выражения и целые фразы, почерпнутые из церковного лексикона. Одно слово вызывает в сознании целый образ. Это открывает простор для иносказаний. Даже библейские обороты, которыми так принято было уснащать речь, Бруно обращает против церкви.
Интерес к «искусству памяти» был столь значительным, что вскоре после выхода в свет первой парижской книги Ноланца возникла потребность в издании следующей. Бруно был очень занят. Жан Реньо, его друг и ученик, взял на себя труд следить за изданием новой книги; составленной в основном из лекций Бруно по мнемонике. Она называлась «Песнь Цирцеи». Волшебница Цирцея, превращавшая людей в животных, рассказывает, по каким признакам можно разглядеть звериную натуру, даже если скрыта она под человеческой личиной. Служат ли перечисления этих признаков лишь для того, чтобы, сгруппировав понятия в определенном порядке, облегчить их запоминание? Возможности эзопова языка Ноланец использовал мастерски. Он учил не только «запоминать», он учил мыслить — освобождал разум от вековечных пут веры. Имеющий уши да слышит! Одна или несколько подробностей, верно замеченных в длинном ряду перечислений, помогали понять скрытый смысл.
Бруно не преминул воспользоваться и широко известной игрой слов «доминикани — домини канес»: «доминиканцы — псы господни». Орден святого Доминика был создан как оплот церкви в борьбе с ересью. Членами инквизиционных трибуналов особенно часто были доминиканцы.
— Как распознать среди множества собачьих пород самую злую?
— Это та самая порода варваров, которая осуждает и хватает зубами то, чего не понимает. Ты их распознаешь по тому, что эти жалкие псы гнусным образом лают на всех незнакомых, хотя бы и добродетельных людей, а по отношению к знакомым проявляют мягкость, даже если эти последние и отъявленные мерзавцы!
Невинные на первый взгляд примеры имели явный сатирический подтекст.
«Балет Цирцеи», поставленный при участии королевы, прославлял согласие, достигаемое с помощью религии. А в «Песне Цирцеи», сложенной Ноланцем, звучали совсем иные ноты.
Книги, трактующие о «великом искусстве», находили громадный спрос. Нередко на Луллиево искусство смотрели как на один из разделов оккультной философии. Привкус запретного и сверхъестественного действовал маняще. Раймунд Луллий оставил много трудов, но они не отличались ни стройностью изложения, ни ясностью. Читать их, особенно новичку, было очень трудно. На книжном рынке стали появляться различные руководства и комментарии. Самонадеянные и малосведущие толкователи лишь сгущали потемки.
Годами изучал Бруно работы Луллия. Он то восхищался его разносторонностью, то в сердцах называл болтуном, который не понимал всей глубины своих идей. Джордано хотел выбрать главное из сочинений Луллия, усовершенствовать «великое искусство» и сделать его по возможности более доступным.
Свою книгу он расширил изложением основ мнемоники, знание которой считал очень полезным при овладении методом Луллия. «Краткое построение и дополнение Луллиевого искусства» Бруно посвятил Джованни Моро, венецианскому послу.
Эта книга, как и две предшествующие, увидела свет в Париже в 1582 году.
Он пользуется успехом. На его лекциях в университете присутствуют профессора. От учеников, желающих быстро и без особых усилий постичь науки, нет отбоя. Ноланец преподает королю. Перед ним открыты двери аристократических домов и ученых собраний. В Пар иже несколько обществ, которые, как и высшие школы, в подражание итальянцам именуют себя академиями: Академия Баифа, Дворцовая академия, Академия герцога Анжу. Ученые и любители наук, собираясь по вечерам, обсуждают не только литературные и исторические темы, занимаются богословием и музыкой, они проявляют большой интерес к философии и математике. У Бруно много знакомых среди образованнейших людей Парижа. Ему известно, о чем спорят в Сорбонне, что волнует лекторов Коллеж де Камбре и кем восхищаются в Дворцовой академии.
Внимательно читает Бруно философские сочинения французских ученых. Он хорошо знает работы Пьера де ля Раме, но мнения о нем невысокого. Тот, хотя и критиковал учение Аристотеля о логике, сути его воззрений не понял и поэтому не вел с ним настоящей войны»
В ученых кругах Парижа последователи Аристотеля и Платона занимали господствующее положение. Бруно, видевший одну из своих задач в возрождении истинной античной философии, философии материалистической, выступал как против перипатетиков, так, и против платоников. В юности он испытал на себе сильное влияние Платона, но сумел его преодолеть. Существование независимых от материи «вечных идей» было для него бессмыслицей. Он отвергал веру платоников в предопределение и их теорию любви к прекрасному, столь близкую сердцу петраркистов. Все, что хоть в какой-то мере оправдывало жизнь созерцательно-пассивную, было чуждо Ноланцу.
Многие современные Бруно приверженцы Платона проявляли куда больший интерес к идеям Коперника, чем перипатетики. Это объяснялось тем, что их кумир в «Тимее» хотя и весьма туманно, но говорил о вращении Земли.
Франция не могла похвалиться новой и целостной философской системой. Монтень далеко не завершил своей работы над «Опытами», и его слава еще только начинает восходить. Натурфилософией интересуются многие. В ученых кружках нередко обсуждают вопросы мироздания. Что движется: небосвод или сама Земля? Безгранична ли вселенная? Если небо не имеет конца, то оно недвижимо, и тогда, значит, движется Земля! Книгу Коперника читают, но выводов из его теорий не сделано. Схоластические доводы частенько предпочитают наблюдениям и расчетам.
Ронеар отвергал мысль о существовании других миров и разделял мнение, что Земля неподвижна. Баиф склонен был усомниться в непогрешимости Птолемея. Больше других Коперником занимался Понтюс де Тиар. Он допускал движение Земли, но идея множественности миров казалась ему нелепой.
Гугеноты, верные букве библии, держали сторону Птолемея. Дюплесси-Морне и слышать ничего не хотел о новой теории. Дю Бартас написал целую поэму о сотворении мира. Всякий, кто осмеливается утверждать, что вселенная не была создана господом, а существует вечно, — безбожник, всякий, кто принимает Демокритову мысль о неисчислимых мирах, тоже безбожник!
Католики замалчивают мнение Аристотеля о вечности мира, гугеноты резко его за это порицают.
Те и другие, за редким исключением, смотрят на Птолемееву систему как на один из столпов своего мировоззрения.
Бруно хорошо знает, чем занимаются в ученых собраниях, он бывает при дворе, присутствует на диспутах. Здесь ломают голову над тем; как поискусней приспособить музыку и стихи для проповеди католичества, сдабривают библию греческий мифологией, пытаются заставить Геракла служить Христу. Там, подкрепляя невежество цитатами, выдают старые ошибки за непреложные истины, подражают античным образцам, усердно кропают любовные вирши — понапрасну иссушают мозг, ожесточенно препираясь из-за пустяков, и не ищут решения действительно важных проблем.
Король благоволит к Ноланцу. Многие им восторгаются. Двери академий перед ним открыты, Да, он читает в университете лекции, но он ничем не связан.
От должности ординарного профессора он отказался, чтобы не налагать на себя новые путы. Превыше всего на свете ценит он свободу убеждений. Джордано всегда отстаивает право иметь собственные мысли, как бы ни расходились они с общепринятым мнением. Он очень дорожит этой своей независимостью. В Париже, как и в Неаполе, не упускает случая лишний раз громогласно об этом заявить. На титульном листе его новой книги красуется заглавие: «Подсвечник», комедия Бруно Ноланца, Академика ни одной из академий».
«Тени идей» были далеко не легким чтением. Ноланец толкует Платона в неподобающем духе? Кое-кто правильно понял Бруно. Начались разговоры, что он держится, мол, весьма рискованных взглядов. Но, может быть, он лишь излагает Платоново учение с присущей ему оригинальностью?
Как он ответил? Встал на сторону тех, кто узрел в нем последователя Платона? Или подтвердил наихудшие предположения?
«Песнь Цирцеи» усилила разноголосицу. Уверяли, будто новая книга сплошь издевка над религией, плод зловреднейшего безбожия. У Бруно находились и заступники: зачем придавать скрытый смысл невинным примерам, которые лишь поясняют приемы мнемотехники? Почему в обезьяне надо непременно видеть монаха? Где твердые доказательства, что Ноланец выставляет на посмешище духовенство и церковь? Да и следует ли «Песнь Цирцеи» толковать иначе, чем «Тени идей»?
И он ответил. Бруно ценил эзопову мудрость иносказаний, но совсем не хотел, чтобы его понимали превратно. Во вступительном письме к «Подсвечнику» он объявил, что комедия должна пролить свет и на «Тени идей». Он сдержал обещание. Света на этот раз было предостаточно!
В первой же сцене Бонифацио велит слуге торопиться «во имя благословенного ослиного хвоста, которому поклоняются генуэзцы». Дальше — больше.
Восхваляя магическое искусство, Бонифацио не скупится на примеры, когда магия восполняет недостатки природы; она обращает вспять реки, останавливает море, двигает горы, повелевает солнцем. Сколько насмешки над библейскими россказнями в одной только фразе! Господь останавливает солнце, чтобы Иисус Навин мог засветло перебить филистимлян. Моисей, спасая иудеев от фараоновой погони, велит морю расступиться. Вера способна двигать горами, утверждается в евангелии от Матфея. Не вера, выходит, а магическое искусство. Значит, и библейские истории, которыми тек восторгаются верующие, не больше чем проделки ловких магов!
К священнейшим для каждого христианина вещам Бруно относится хуже иного турка. При описании сценок, откровенных до неприличия, ввертывает библейские изречения, куски молитв, литургические формулы. Современные ему комедиографы не отличались особой стыдливостью, с подмостков неслись хлесткие выражения. Публику не надо было приучать к соленым шуткам. Но в «Подсвечнике» забористые фразы произносились не для красного словца, кощунство не было самоцелью. Церковь притязала на то, чтобы каждый шаг человека сообразовывался с библией. Так почему и в самых острых ситуациях, рассчитанных на уши взрослых, не выражать своих чувств привычными словами церковных текстов? Любая мысль должна опираться на священное писание? Бруно действовал усердно и последовательно: сакраментальные формулы в весьма вольном контексте, строка из псалма среди смачных острот, евангельский образ в окружении двусмысленных намеков. Словами священного писания можно, оказывается, одинаково хорошо говорить и о догматах веры и о плотских утехах! От предписанного благоговейного трепета мало что остается, когда, услышав знакомые выражения, надрывают от смеха животы. Жена Бартоломео, жалуясь на его нерадивость, вспоминает известную молитву. Карубина рассказывает об отмщении мужу и пользуется словами из мессы. О любовном треугольнике — Джованни Бернардо, Бонифацио и Карубине — говорится как о единосущности троицы, важнейшем христианском догмате: «И эти трое едины суть!»
Непочтительнейшим образом отзываются в комедии не только о бездельниках дворянах или королях, но и о духовных лицах. Достается не одним монахам или монахиням, чьи обители подобны домам терпимости. Достается и самому папе. Бруно вспоминает Рим, Пия V и его декреты против продажных женщин. Конечно, святой отец жаждал не выгод от обложения куртизанок, а торжества добродетели. Он заботился лишь о том, чтобы уберечь честных матрон от пагубного примера!
В комедии напыщенно прославляют Италию. Есть ли на свете другая страна, где бы так процветала проституция! В Риме, Венеции и Неаполе знаменитые куртизанки пользуются величайшим уважением. В этих трех городах — подлинное величие Италии. Мудрые правители, среди них и папа, не без корысти опекают блудниц!
«Подсвечник» не оставлял ни малейших сомнений относительно взглядов Бруно на христианскую религию. Комедия была проникнута воинственным анти-церковным духом.
Способность его делать одновременно множество дел, жить полнокровной жизнью только вызывала удивление и зависть. Он читал в университете, давал уроки королю, бывал в ученых собраниях и писал, писал… Закончив комедию, вновь обратился к темам, давно его занимавшим. Джордано работал над «Печатью печатей». Он продолжал совершенствовать «искусство изобретения» и уделял много вниманий гносеологии. Его интересовали теоретические Основы мнемоники, метафизики, естественной магии. Он изучал различные, в том числе и труднообъяснимые, стороны психической жизни человека.
Бруно писал о многообразных видах «контракции», высшем напряжении духовных сил, одержимости одной страстью, крайней внутренней сосредоточенности..
Что такое откровения и вещие сны? Может ли сосредоточенность на одном каком-либо предмете вызвать, видение? Находят ли во сне решение задачи, которое никак не давалось наяву? Почему иногда люди в забытьи, не сознавая опасности, бродят по краю пропасти? Способен ли вдруг заговорить немой? В чем сила ясновидца? Что значит быть одержимым духами? Каковы возможности внушения? Кто поддается воздействию магов? Почему когда от больного отказывается ученый доктор, его подчас спасает знахарь? Для кого опасны ведьмы?
Бруно различал дурные и похвальные контракции„Одно и то же душевное состояние в зависимости от устремлений может приводить к противоположным результатам. Древние мудрецы, годами живя в пустыне, достигали высот умозрения, и им открывалась истина. А отшельники-монахи только множат невежество.
О чем бы Бруно ни писал, он то и дело с иронией и гневом возвращался к религии. Не чудеса создают веру — вера создает чудеса. Колдунья может навредить только тому, кто убежден в ее могуществе и панически страшится ее чар. Любой кудесник бессилен там, где его презирают. Злые духи никогда не вселяются в разумных и образованных, они предпочитают людей суеверных и темных. Вера — необходимое условие всех магических и исцеляющих действий. Те врачи, которым сильнее всего верят, добиваются наибольших успехов в лечении. В толпе скептиков нечего делать чудотворцу.
А ведьмы? Бруно интересуют не обманщицы, торгующие колдовским зельем, и не те несчастные, что под пытками признались в общении с дьяволом. Есть женщины, которые убеждены, что летают на шабаш и отдаются демонам. Они одурманивают себя растираниями и особым питьем: дикие фантазии, вскормленные суевериями, принимаются за реальность.
Особенно ненавистны Бруно различные проявления религиозной мистики. Блаженные, которым по ночам является богородица, или полоумные монашки, свихнувшиеся на своей любви к «небесному жениху», куда более опасны, чем безудержные любовницы Люцифера. Тех-то ведь не выдают за образец для подражания! Бруно пишет достаточно прозрачно, чтобы читатель понял, фантазии каких «праведников» он считает наивреднейшими. Бредовые фантазии святош питают не только их собственную постыдную глупость, но и глупость других ослов, которые видят в них апостолов и пророков.
Бруно издевается над теми, кто, стремясь превзойти других в святости, ради благочестивой худобы морит себя голодом или осыпает не слишком сильными ударами плети. Его возмущает тяжелое душевное расстройство, вызываемое иногда культом Христа. Он имеет в виду «стигматы» — язвы или покраснения кожи, выступающие, словно следы распятия, на руках и ногах. Прибегая к иносказанию, Джордано говорит о людях, которые «сосредоточивают всю силу своего воображения на смерти какого-нибудь Адониса». С помутившимся рассудком погружаются они в сладострастие печали и доводят себя до такого состояния, что на собственном теле вызывают появление «стигматов тех пронзенных божеств».
Религиозная исступленность ненавистна Бруно. Человек должен господствовать над своим воображением, чтобы не угодить в ряды тех, «кто обманывает себя пустым почитанием призраков, умерщвляет плоть и обессиливает дух различными искусственными средствами — уединением, молчанием, темнотой, дурманящими мазями, бичеванием, холодом или жарой — и идет навстречу жалкому умственному расстройству».
Какое состояние духа самое высокое и похвальное? То, когда человек устремляет все свои силы к благороднейшей цели и может во имя этого перенести любые муки. Непоколебимо убежденный в своей правоте, он способен на великие подвиги: не побледнеет, когда его начнут травить собаками, или брошенный на раскаленную решетку назовет ее ложем из роз. Ничто так не возвышает человека, как настоящая философия, как созерцание истины. Перед этим отступает страх смерти и словно исчезает чувство боли. Чем сильнее мучали философа Анаксарха, тем злее поносил он тирана Никокреонта. Вот такое состояние духа заслуживает наивысшей похвалы и более всего подобает философу!
Эпиграфом к «Подсвечнику» служили слова: «В печали веселый, в веселье печальный». Что хотел сказать этим Ноланец? Преследуемый невзгодами, пишет он комедию, чтобы не утратить душевного равновесия? Тешит себя комедией в годину горестей? Или печалится в час веселья?
Бруно переживал сравнительно счастливую пору. Окруженный толпой учеников, допущенный в университет, принятый при дворе, обласканный королем, он получил, наконец, возможность издавать свои книги. Он мог наслаждаться днями успеха и благополучия. Но он писал комедию, которая не сулила ничего, кроме неприятностей. Одного за другим выталкивал он на сцену людей, над которыми нельзя было не смеяться. Но смех его был полон сарказма. Как бы ни были забавны ситуации и безудержны шутки, за ними всегда виделось серьезное лицо Бруно.
Придирчивый всезнайка-эрудит найдет в «Подсвечнике» влияния других писателей, обнаружит избитые сценические приемы, подчеркнет заимствования. Итальянские подмостки и прежде знали расчетливых блудниц, докучливых педантов, дворян, верящих в магию, и всякого рода пройдох. Это были персонажи уморительных фарсов. Под искусным пером Ноланца маски превратились в живые физиономии. Шутки отдавали горечью. Фарс становился обличением.
Это была пьеса с традиционным переодеванием, с колотушками, мошенническими проделками, шумной неразберихой, солью уличной речи. Бруно называл «Подсвечник» истинной комедией. Но стоило задуматься, и эта бойкая, смелая в выражениях пьеса наводила на невеселые мысли. Прообразы подобных персонажей встречались повсюду, и их, к несчастью, было слишком много. «Подсвечник» кончался хорошо. А в жизни так ли уж часто наказывался порок? Ноланец и в веселье находил печаль.
Комедия была полна дыхания неаполитанской улицы, терпких басен, словно услышанных в порту, рискованных поговорок. Некоторые сценки казались зарисованными с натуры. Тем неприглядней была общая картина. Царство суеверий, невежества, блуда. Да, Неаполь не мог похвастаться добрыми нравами. Но только ли Неаполь?
Бруно не из тех, кто имел обыкновение показывать кулак в кармане. За тридевять земель от родины обличать порядки, царящие в Партенопейском королевстве? Тратить драгоценное время лишь на то, чтобы поиздеваться над далекими земляками? Предаваться воспоминаниям и сочинять комедию, когда впереди еще столько ненаписанных книг об основах его философии?
Издавая «Подсвечник», он думал не только о Неаполе. В Париже, Тулузе или Женеве было не меньше манфуриев и бонифациев, чем на юге Италии. Реакция, вызванная появлением «Подсвечника», подтвердила, что Ноланец попал в точку.
В Париже любили итальянский театр. На актеров, выписанных из Италии, король издержал целое состояние. Когда они давали спектакли, народу собиралось в несколько раз больше, чем на проповеди самых знаменитых проповедников. Произведения итальянских драматургов были широко известны. Издание «Подсвечника», разумеется, не прошло незамеченным.
Вельможи, желающие достичь своих целей е помощью магии, имели над чем поразмыслить. А мог ли «Подсвечник» прийтись по вкусу людям, которые видели в подражании античности единственный путь науки? Комедия, написанная по-итальянски, изобиловала народными выражениями. Находить удовольствие в пьесе, где издевались над страстью к латыни и где предметом осмеяния был профессор древней словесности, для которого Аристотель являлся величайшим авторитетом? Или Манфурио порадовал тех поэтов, что мнили себя служителями Аполлона и по заказу слагали стихи в честь чужих любовниц?
Безбожная комедия задевала церковников всех мастей. Ноланец не находит ничего лучшего, как использовать для непристойного зубоскальства библейские обороты и богослужебные формулы!