ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ ИЩИТЕ ЕРЕСЬ В КНИГАХ!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ИЩИТЕ ЕРЕСЬ В КНИГАХ!

Больше чем на полгода его словно забыли. А когда в Риме состоялся первый допрос, то он не обнаружил ничего такого, что могло серьезно обеспокоить Бруно. Инквизиторы касались только вещей, бывших предметом венецианского разбирательства. Доказывало ли это отсутствие у Святой службы новых материалов или свидетельствовало лишь о выдержке опытных римских инквизиторов?

Но на следующем допросе все повернулось иначе. Бруно велели рассказать о его воззрениях относительно ада. Он сослался на свои прежние показания. В Венеции он чистосердечно поведал обо всем, что тяготило его душу, и ему нечего добавить. Он думает об аде так, как предписывает церковь.

Так ли? Ему настоятельно советовали вспомнить, как рассуждения о преисподней он называл детскими сказками. Бруно решительно отрицал, что его уста исторгали подобную ересь. Но оснований для тревоги было много. Появились новые свидетели?

Его опять терпеливо увещевали. Нежелание облегчить душу раскаянием отягчает вину и отрезает пути к спасению. Бруно не поддается на эти затверженные инквизиторами формулы. Он ждет следующих вопросов, но члены трибунала настаивают: если он не выскажет своих подлинных взглядов относительно ада, то нанесет себе непоправимый вред. Будучи изобличен многочисленными свидетелями, он предстанет перед трибуналом как упорствующий еретик, и тогда никто уже не поверит в искренность его слов о намерении совершенно исправиться.

Многочисленными, свидетелями? Какую ловушку они ему приготовили? Ему грозят изобличением. Он повторяет, что верует в ад, как добрый католик. Тогда, не называя имен, оглашают показания. Человек, рассказывающий о ереси Бруно, ссылается ка свидетелей. Речь идет о высказываниях Бруно, сделанных в их присутствии. Кто это — скрытые недруги, желчные завистники, отвергнутые за бездарностью ученики, оскорбленные педанты? Четверо подтверждают обвинение. Четверо бывших товарищей Бруно по камере в венецианской тюрьме!

Товарищи по заключению, с которыми он делил краюху хлеба, пил из одной кружки, с кем вместе переносил все тяготы, с кем вместе радовался последним лучам заглянувшего в камеру осеннего солнца или дуновению свежего ветерка, донесшего сквозь гниль испарений солоноватый запах моря. У него хватает выдержки скрыть глубину охватившего его волнения. Допрос продолжается.

Обвиняемый, как видно из приведенных свидетельств, не только отрицал вечность ада, но и позволял себе издевательски утверждать, что никто, даже дьяволы, не обречен на вечные муки. Джордано повторяет, что всегда верил в существование и вечность ада.

Он готов и дальше рассуждать о карах, которые ждут на том свете различных демонов, но его прерывают. В Венеции он утверждал, что верит в божественность Христа. Теперь он должен сознаться в притворстве: не он ли говорил, что Христос, как и люди, совершил смертный грех, когда якобы в Гефсиманском саду не захотел исполнить волю божью? Бруно выражает крайнее недоумение: он никогда не позволил бы себе такого кощунства! Одно за другим читают показания, опровергающие его слова. И опять это бывшие товарищи по камере!

Сейчас он изображает из себя оскорбленную добродетель, а сколько раз в присутствии многих он похвалялся своим безверием? Пусть-ка он вспомнит стих Ариосто, который относил к самому себе и, обуянный гордыней любил повторять?

О господи, самые невинные вещи хотят поставить ему в вину! Да, он часто вспоминал этот злополучный стих Ариосто, стараясь показать, каких пустяковых поводов было достаточно врагам, чтобы клеветать на него. Бруно нарочно рассказывает теперь этот эпизод иначе, чем он рассказывал его Мочениго и Грациано. Произошло это давно, еще в те годы, когда он носил одеяние послушника. Однажды гадали по книге Ариосто и ему выпал стих «Враг всякого закона, всякой веры». Этот случай кое-кто из монахов не преминул обратить против него. Стих, выпавший ему по жребию, они истолковали как аргумент, доказывающий его безверие!

Возмущения Бруно инквизиторы не разделяли. Ведь эти слова Ариосто очень нравились обвиняемому: он не уставал твердить, что они соответствуют его природе, и постоянно бахвалился этим.

Бахвалился? Никогда! Он ведь объяснил все, как было, и нет нужды слушать клеветников. Но его уверения пропадают впустую. Ввести в заблуждение ему никого не удастся — он только умножает доказательства своей неискренности. Как вел он себя в Венеции? На допросах притворялся раскаявшимся, молил принять его обратно в лоно церкви, клялся в корне исправиться, с радостью воспринять заслуженное наказание и впредь вести праведную жизнь. А каковы были его истинные намерения? О чем он говорил в камере? Он не скрывал от других заключенных своих планов. Если бы ему удалось обмануть Святую службу и вырваться из тюрьмы, то что бы он сделал? Он мечтал спалить монастырь и бежать за границу, к еретикам, которые высоко его ценят, чтобы там и дальше распространять пагубные учения и закончить создание секты «джорданистов»!

Ему напоминают его речи в венецианской тюрьме, бешеные приступы ярости, угрозы поджечь, обитель, бежать… Ему зачитывают то одно место из протоколов, то другое. Многие свидетельствуют против Бруно. Но он продолжает упорствовать в отрицании. Долгий и тяжелый допрос подходит к концу. Узника отводят обратно в темницу.

Какой все приняло неожиданный оборот! Он не терял надежды, что в Риме удовольствуются перед смотром венецианского процесса. Ждал дополнительных допросов, уточнений, проверок, ждал новых увещеваний и готов был опять твердить о своем глубочайшем раскаянии и молить о снисхождении. Да, его мучали сомнения, он нередко заблуждался, много грешил, но он никогда не был злонамеренном отступником и никогда умышленно не исповедовал ереси. Вероятность догадки, что Мочениго — единственная опора обвинения, повышала шансы Бруно на успех: он мог рассчитывать на сравнительно нетяжелое наказание и близкую свободу. Теперь все это рухнуло. Святая служба неизвестно какими путями раздобыла новых и, кажется, многочисленных свидетелей. А главное, убийственной силы удар нанесен основе основ поведения Бруно на процессе — попыткам создать у членов трибунала убежденность в искреннем его раскаянии. Сколько сил стоила Бруно эта постыдная комедия! Он то воздевал руки к небу, призывал в свидетели бога, возмущался наговорами, оскорбленный в своих лучших чувствах, негодовал, требовал справедливости, то с подкупающей; откровенностью делился своими сомнениями» вопросах веры, пылко порицал пороки прежней жизни, сетовал на глубину своего падения и, умоляя простить, никак не хотел подниматься с колен. Чего ему только не приходилось разыгрывать перед трибуналом!

Он проникновенно повторял идиотские формулы, из которых невежды сделали символ веры, когда ему хотелось кричать о бесконечной их глупости, он поддакивал спесивым педантам, Когда они городили абсурд за абсурдом. Ему претил вид торжествующей ослиности, а он должен был каяться — он, недостойный, видите ли, имел несчастье усомниться кое в чем из того, чему усердно поклоняются толпы! В нем клокотала ярость, временами от гнева он не мог говорить, но Бруно подавлял в себе бунтаря и продолжал фарс, за который мог быть вознагражден свободой.

И все напрасно! Сколько бы их ни было, этих предателей из венецианской тюрьмы, и о чем бы еще они ни донесли трибуналу, они уже причинили непоправимый вред. Они уничтожили то, в чем заключалось единственное спасение Бруно, — веру в искренность его раскаяния. Покорный трибуналу, молящий о прощении узник или злостный ересиарх, который и в тюрьме продолжает совращать людей, кощунственно издевается над религией и надеется, одурачив судей, вырваться на свободу и приняться за старое?

Даже если показаниям соседей по камере будет отказано в юридической весомости, все равно они свое сделали: то, что прежде могло служить доказательством раскаяния, теперь становилось образцом искусного притворства.

Он старается вспомнить мельчайшие детали прошлого допроса, снова — в какой раз! — возвращается в Венецию, в грязную камеру, где он так долго сидел. С кем он тогда говорил об аде? Кому рассказывал о стихе Ариосто? Кого убеждал, что и Христос грешил? Разве в его натуре было шептать на ушко? Почти всегда, когда он говорил, его слушали все. Сколько их было в камере? То шесть человек, то больше. Иных выпускали, иных переводили в другие темницы, иных ссылали на галеры. Кажется, самыми старыми обитателями камеры были Иеронимиани, Сильвио и Серафино. В разное время водворили. туда Джулио, Франческо, Маттео, Челестино, Комаскьо. А поздней осенью привели Грациано. Тогда уже не было ни Сильвио, ни Иеронимиани. Франческо болел. Кто предатели? Не один и не двое. Четверо или пятеро бывших товарищей!

На кого подумать? Ему нравился неразговорчивый Франческо, он охотно беседовал с Челестино, поддевал Грациано, вышучивал набожность Маттео. Месяцами жили они вместе в душной, тесной клетке — разные Люди с разными привычками. Каждый должен был мириться с недостатками других.

Одних соседей по камере Джордано любил больше, иных меньше, но всегда смотрел на них, как на товарищей. Благословенное согласие редко царило в камере. Ссорились, бывало, и по пустякам. Да и сам Бруно не из уживчивых людей — насмешливый, вспыльчивый, острый на язык. Он издевался над монахами, не жалел крепких слов по адресу Грациано. А однажды, чтобы привести в чувство разбушевавшегося Челестино, отвесил ему пощечину.

Все было: и ссоры и добрый мир. Что значили мелкие распри, когда они, товарищи по несчастью, жили в постоянном, щемящем ожидании конца? Все они в лапах Святой службы. Им ли сводить никчемные счеты? Им ли подталкивать друг друга в костер?

Можно было, беснуясь, бегать по камере или цепенеть в немом отчаянии — свершившегося не изменить. Бруно поплатился за свою доверчивость. Среди людей, с которыми он был откровенен, оказались предатели. Кто они?

Новый допрос — новые обвинения. От него требуют, чтобы он рассказал о своем обыкновении поносить имя божье. Как он называл Спасителя? Как хулил приснодеву Марию? Какие ужаснейшие кощунства изрыгал, когда осмеивал вещи, священные для каждого христианина? Джордано удивлен. И ему, разумеется, случалось поминать имя господне всуе. Частностей он не припомнит, хотя мог сказать «божья сила» или что-нибудь в этом роде.

В сердцах он говаривал неподобающие вещи, когда сыпал оскорбительные слова на головы обидчиков но он никогда не хулил святого имени.

А кто показывал кукиш небу? Кто называл Христа злодеем? Ему зачитывают свидетельские показания. Следует воздать должное похвальной обстоятельности инквизиторов: отборнейшие непотребства, которые Бруно присовокуплял к имени богоматери и Христа, были старательно внесены в протоколы. Но и это ^го не сбило. Он по-прежнему уверял, что кукиша небу не показывал и кощунственных речей не произносил.

Пора ему уже признаться, как оскорбительно рассуждал он о смерти Христа, заявляя, что тот за свои злодейства был по справедливости подвергнут позорной казни! Обвиняемый постоянно высмеивал людей, поклонявшихся распятию, и всерьез уверял, что Спаситель умер не на кресте, а на виселице.

Его ученые объяснения хотят обратить ему во вред? Бруно повторяет, что всегда веровал в Христа веровал в его страдания и смерть. Действительно ему неоднократно приходилось высказываться о том как выглядел столб с перекладиной, на котором по гиб Иисус, но в этих беседах не было ничего преступного. Бруно привел множество доводов в защиту своей точки зрения, сыпал историческими сведениями об орудиях казни в прошлые эпохи, о значении священного креста у древних народов.

От него тщетно пытались добиться признания, что он осуждал Моисея и пророков. Как превратно истолковывают его слова! Конечно, Моисей был искушеннейшим человеком не только в магии, но и в остальных науках египтян. Он всегда отзывался о Моисее с уважением. И Бруно принялся рассуждать о различных видах магии и о том, что в Моисеевой магии не было ничего предосудительного.

Чем несуразней вещи, согласия с которыми от него требуют, тем ему легче говорить о них, признаваться в сомнениях, изъявлять готовность покаяться.

Но вот когда обсуждают вопросы, составляющие сущность его философии, он отстаивает свою правоту и болезненно переживает каждую вынужденную уступку.

На допросах постоянно разгораются ожесточенные споры. То его хотят заставить признаться, что защищаемое им учение о душе ошибочно, то пытаются убедить, что идея множественности миров противоречит библии.

Не утверждал ли он, будто мир не создан богом, а существует вечно? Как пренебрежительно отзывался он о святых образах и высмеивал поклонение реликвиям? Инквизиторам хорошо известны его высказывания. Но Бруно отвергает их как вымышленные.

Кто же первый донес о беседах в камере? На одном из допросов подозрения Бруно пали на Грациано. Обвиняемый, как выяснилось, сравнивал молитвенник с расстроенной лютней. Джордано не выдержал. Мало того, что Грациано доносит о разговоре, в котором сам принимал живейшее участие, он еще приписывает ему собственные слова! Бруно был вне себя от гнева,

— Это не я, — воскликнул он, — а Грациано сравнивал молитвенник с расстроенной лютней!

Да, он, Бруно, ругал молитвенники, но только плохие молитвенники, полные баснословных историй и составленные невеждами.

Ему не верят. Материалы процесса полностью его изобличают. Секретарь трибунала принялся их читать. Один свидетель, второй… Четверо!

Он может отводить показания, уверяя, что они сделаны из ненависти к нему, может намеренно раздуть мелкие ссоры, приписать донос личной вражде. Тяжело убедиться, что товарищи по несчастью оказались предателями. Изменой думали они облегчить свою участь? Но разве дело в этих горемыках, которым грозят пытки и страшнейшая казнь, и этих напуганных, подавленных, мечущихся людях? Или в тех, кто, суля милость, подбил их на предательство?

И когда в начале следующего допроса Бруно велели рассказать об его отношениях с соседями по камере в венецианской тюрьме, он не стал сгущать красок, не придумал какой-то серьезной вражды, а упомянул лишь о пустяковых причинах, которые, бывало, приводили к ссорам.

История эта была достаточно темной, чтобы ее истинные вдохновители пожелали сохранить в документах следы сыгранной ими роли. Следствию, проведенному в Венеции по делу Джордано Бруно, не удалось найти свидетелей, которые бы подтвердили обвинения, содержащиеся в доносе Мочениго. Бруно упорно их отвергал. Венецианский инквизитор не мог похвастаться большими успехами. Неужели и впрямь Мочениго — единственный человек, слышавший ересь из уст Ноланца?

Летом 1593 года фра Челестино, бывший сосед Бруно по камере, подал письменный донос. Он усердно вспоминал еретические высказывания Ноланца.

В качестве свидетелей указал на Маттео де Сильвестрис, Джулио де Сало и Франческо Вайа. Донос Челестино и показания названных им свидетелей значительно увеличили список обвинений, тяготеющих над Ноланцем. Но особенно старался выслужиться перед инквизиторами Франческо Грациано.

Что заставило Челестино написать донос? В документах процесса сказано: Челестино совершил этот шаг из опасения, что Бруно клеветнически донесет на него самого. Но чем тогда объяснить непонятную медлительность Челестино? Миновал почти год с той поры, когда в камере зазвучали опасные речи Ноланца, уже несколько месяцев он томился в римской тюрьме, и вдруг только теперь Челестино надумал подать «добровольный» донос?

Из находившихся в камере людей Челестино и Грациано, как «повторно впавшие в ересь», были в наиболее угрожаемом положении. Рассчитывать на легкое наказание им не приходилось. Добровольный донос Челестино, чистосердечные показания Грациано? Одно не вызывает сомнений: и к тому и к другому Святая служба отнеслась с мягкостью — их не слишком долго продержали в темнице.

Откажется ли обвиняемый от мысли, что другие миры не только существуют, но и обитаемы? Бруно утверждал: каждый мир состоит из тех же элементов, что и Земля. Там тоже имеются моря, реки, горы, животные и растения. Но есть ли там люди? Церковь учила, что люди живут только на Земле, небеса принадлежат ангелам. Допускать, что где-то, помимо Земли, обитают разумные и смертные существа, значило впадать в ересь.

Имеются ли люди в других мирах? Бруно отвечает с осторожностью:

— Что же касается людей, то есть разумных созданий, являющихся, подобно нам, телесными существами, то я предоставляю судить об этом тем, кто хочет так их называть. Однако следует полагать, что там имеются разумные животные. Что же касается, далее, их тела, то есть смертно оно, как наше, или нет, то наука не дает на это ответа.

Бруно не хочет отказаться от мысли об обитаемости других миров, но ему нельзя утверждать, что разумные существа, живущие на других планетах, смертны. Может быть, их скорее следует назвать ангелами, чем людьми? Если их нельзя считать смертными, — Бруно пускается в длинные богословские рассуждения, — то причина подобного бессмертия не в природе, а в милости божьей!

Инквизиторы всеми силами склоняют его к признанию, что учение о множественности миров ложно. Он резко отвергает возражения. К увещеваниям остается глух. Говорит много и долго. Упрямо стоит на своем: вселенная бесконечна, существует множество солнц, множество обитаемых миров.

Ему показали рукопись «О печатях Гермеса», которую Мочениго передал инквизиции.

— От кого получил он эту книгу и с какой целью переписал ее?

Он ответил, что она была переписана по его приказу слугой-нюрнбержцем. Бруно высказал уверенность, что в книге, хотя он и не успел прочесть ее, нет ничего хулящего господа.

— Разве ему не известно, что подобные книги находятся под запретом?

— Нет, я знаю, что никому не дозволено заниматься этой наукой из-за злоупотреблений, которые могут последовать если ею овладеют люди, сведущие и злобные.

— Почему же он без дозволения хранил эту книгу?

— Я полагаю, что мне можно заниматься любыми науками!

Его упрекнули в непомерной гордыне. Он сослался на слова святого Фомы: «Всякое знание — благо».

По его мнению, продолжал Бруно, наука, излагаемая в этом сочинении, из числа благородных. Астрологию можно обратить как во вред, так и на пользу, поэтому ею должны заниматься только праведные люди.

— Я никогда не имел намерения распространять эту науку и сообщить кому-либо содержание книги. Я только хотел иметь ее при себе, чтобы познакомиться с формой и теорией этой науки. Ибо практическая ее сторона никогда меня не привлекала, за исключением части, относящейся к медицине, которой эта наука преимущественно содействует. Гиппократ и Гален много раз заявляли, что врачи не знают астрологии именно в этом ее применении. Она подобна острейшему мечу в руке безумца, случайно поражающего самого себя.

Он не испытывал никакого раскаяния оттого, что хранил запретные книги. Обвиняемый, видите ли, полагал, что ему дозволено заниматься любыми науками!

В трибуналах инквизиции, уверяли священннки-правоведы, царит справедливость. Обвиняемый имеет самую широкую возможность защищаться, разоблачать лжецов, опровергать клевету. Святая служба создана не для того, чтобы только карать, главное ее назначение, применяя необходимые лекарственные средства, помогать заблудшим и вырывать грешные души из когтей сатаны.

Следствие в трибуналах инквизиции проходило две стадии. Правоведы утверждали, что «повторное дознание» имеет целью всемерно облегчить положение обвиняемого. Действительно, что принесет ему большую пользу, чем тщательный пересмотр всех показаний? Если свидетель солгал, то несколько месяцев спустя он может забыть вымышленные подробности и запутается. Однако в действительности «повторное дознание» было в руках Святой службы надежнейшим средством придать любой клевете видимость истины. Когда первую стадию следствия считали законченной, прокурор сводил воедино все, что только могло опорочить обвиняемого: вымыслы доносчика, лжесвидетельства, покорное-поддакивание запуганных, сбитых с толку людей. Когда отредактированный соответствующим образом список обвинений был готов, начинали «повторное дознание». Суть этой дьявольской выдумки была несложной: свидетеля допрашивали не по материалам его прежних показаний, а по всем статьям обвинений.

В обстановке страха, при постоянном давлении, при напоминаниях, что каждый отказывающийся свидетельствовать против еретика бросает на себя самого подозрение в ереси, при той всеобщей убежденности, что человек, оклеветавший невиновного, останется безнаказанным, тогда как осмелившийся выгораживать обвиняемого легко может быть сочтен его соучастником, — инквизиторам не стоило большого труда добиваться своего. Перебирая пункт за пунктом статьи обвинений, они помогали свидетелю подтверждать сказанное другими. Так получалось, что два совершенно различных обвинения, из которых каждое, будучи сообщено лишь единственным свидетелем, прежде не считалось доказанным, теперь оказывалось подтвержденным. Воистину «повторное дознание» служило интересам обвиняемого!

«Повторное дознание» по делу Джордано Бруно происходило в Венеции в начале 1594 года и привело к весьма тяжелым для обвиняемого результатам. Доносчики и свидетели, повторно допрошенные, как правило, дополняли и расширяли свои прежние показания. Теперь почти каждый из пунктов обвинения подтверждался не менее чем двумя людьми. В случае, если бы свидетельства соседей по камере были признаны юридически полноценными, виновность Бруно по подавляющему большинству пунктов обвинения была бы доказана и он бы считался «изобличенным» еретиком.

Снова прошло больше полугода, прежде чем его вызвали на очередной допрос. Оказывается, Мочениго по-прежнему не унимался. Минуло свыше двух лет, как он подал свой первый донос, а он не обрел покоя и все припоминает подробности, отягощающие вину Бруно. Завидное упорство! Уже после окончания «повторного дознания» Мочениго явился в инквизицию, чтобы рассказать еще об одном случае. Бруно с глазу на глаз признавался, что в своем сочинении «Песнь Цирцеи» он в аллегорической форме высмеивал всю церковную иерархию, а в образе свиньи выводил самого папу.

«Песнь Цирцеи», отвечал Бруно, действительно сочинена им, но в ней нет скрытого смысла, о котором говорит доносчик.

— Утверждал ли он, что цари никогда не поклонялись Христу, его почитали только пастухи и простой народ?

Что это? Еще предатель? В Риме Джордано некоторое время сидел в одной камере с Виаларди; И здесь измена?

Бруно отвечал уклончиво: разговор о волхвах имел место, но он не помнит, где и когда это было. Если в Венеции, то с Грациано, а если в Риме, то с Виаларди.

Неужели Виаларди?! Предатели в Венеции, предатель в Риме, кругом предатели! Его нарочно вызывали на откровенность! Бруно потерял самообладание. Да* он утверждал, что строка псалма «Цари Фарса и островов поднесут ему дань» относится к Соломону, Однако не присовокуплял каких-либо слов, оскорбительных для величия Христа. Это Грациано и Виаларди смеялись над рассказом о поклонении волхвов. Это они постоянно хулили бога, веру, церковь! И Бруно принялся говорить о ересях, от них слышанных.

Но вскоре он одумался и больше никогда ни о ком из людей, рассказавших инквизиторам о беседах в камере, ничего компрометирующего не показывал, хотя и знал, что и помимо Грациано многие свидетельствовали против него.

В копии следственных материалов, которую предоставляли обвиняемому, вместо имен были проставлены буквы. Лицемерие Святой службы сказывалось и здесь: имена, мол, опускаются для того, чтобы уберечь свидетелей от мести еретиков. Особенно убедительно это звучало для тех, кого ждал костер или пожизненное заточение. Как они, запрятанные в темницах, отрезанные от мира, содержащиеся в условиях строжайшей изоляции, судимые в тайных судилищах, могут отомстить своим врагам? Дело было в другом. Инквизиторы стремились скрыть от обвиняемого истинную подоплеку процесса, запутать его, толкнуть на след ложных догадок, осложнить защиту. Обвиняемый, не зная точно, кто выступает против него, не может отвести свидетелей. Он подозревает одного из своих врагов, рассказывает о долгой распре, но забывает о настоящем доносчике. А коль, перечисляя недругов, обвиняемый не упомянул доносчика, значит тот, обращаясь в Святую службу, не был движим ненавистью, а лишь рвением в борьбе с врагами веры, и, следовательно, сообщил правду.

Копию материалов процесса с проставленными вместо имен буквами вручили Бруно. Он может унести ее с собой в камеру, может читать и перечитывать, соглашаться или опровергать. Он может забросить ее в угол или разорвать на куски — это его дело. Формальность соблюдена: ведь он дал расписку, что копию получил. Его снабдят бумагой, чернильницей, перьями и не будут особенно торопить. Быстра расправа — истинное правосудие шествует медленно. Неделями вправе он писать свою защиту. Но многое ли это изменит? Вынося приговор, трибунал Святой службы мало считается с доводами защиты.

У обвинения были свои слабые стороны. Показания соседей по камере, казалось бы, достаточно ярко обрисовали фигуру Ноланца. Но какова их ценность? Ведь люди, рассказавшие о беседах в тюрьме, сами были или подозреваемыми в ереси, или «повторно впавшими в ересь». А чего не сделает человек ради спасения собственной шкуры, когда ему грозит тяжелейшее наказание? Да и вообще, допустимо ли в делах о преступлениях против веры полагаться на слова еретиков? Ученые-правоведы держались мнения, что подобные свидетельства должны браться во внимание, что они оправдывают любые допросы и применение пытки, но не могут служить юридическим доказательством виновности.

Даже из того, что Бруно говорил на допросах о своем учении, многое было уязвимо с точки зрения теологии. Теперь, работая над защитой, он подыскивал богословские доводы, которые позволили бы ему утверждать, что его учение не ересь. Со священными текстами он обращался весьма вольно. Полгода писал Бруно свою защиту. 20 декабря 1594 году он передал ее по назначению.

Процесс вступил в заключительную стадию. Дело должно было быть рассмотрено на заседаниях конгрегации Святой службы. 12 января 1595 года кардиналы-инквизиторы начали слушать материалы процесса. Это продолжалось еще на трех заседаниях.

16 февраля чтение прервал сам папа. Он выразил свое крайнее неудовольствие. У него отнимают время на слушание документов сомнительной юридической ценности, словно Джордано Бруно простой богохульник, а не злейший ересиарх. О нем говорят как о человеке необыкновенного ума. Его книги, содержащие, вероятно, страшнейший яд, читают в разных концах Европы. Почему его сочинения не подвергнуты по-настоящему цензуре? Ищите ересь в книгах!

Комиссарий Альберто Трагальоло, много занимавшийся делом Бруно, оправдывался как только мог. Разыскать книги Бруно очень трудно. Они стали большой редкостью, ибо выходили в свет в разных странах, иногда с заведомо неправильным указанием места издания. Климент не хотел слышать никаких отговорок. Он приказал составить список всех недостающих книг Бруно и во что бы то ни стало их раздобыть.

Агенты инквизиции повсюду разыскивали сочинения Бруно — в книжных лавках, на ярмарках, в частных библиотеках.

Инквизиция знала все: истребление еретиков толпами и в одиночку, неприкрытость жесточайших насилий и скрупулезную дотошность казуистов, обставляющих осуждение сложными юридическими формулами. Рассказы об ужасах инквизиции, помимо назидательной стороны, имели для святого престола и свои минусы. Они давали оружие протестантам в их борьбе против папства. Поэтому время от времени издавались декреты, которые имели целью несколько подкрасить безобразный лик инквизиции. В марте 1595 года был опубликован новый такой декрет: в камеры разрешалось ставить столы и кровати, узники, содержащиеся в тюрьме римской инквизиции, имели право пользоваться простынями и полотенцами, их предписали стричь и водить в баню. Как трогательно печется Святая служба не только о душах, но и о грешных телах своих узников! Сидящим в одной камере даже официально разрешили тихонько разговаривать. Невиданные благодеяния! Да здравствуют новые времена и его святейшество Климент VIII! Еретик, которого после пытки приволокут из застенка обратно в камеру, будет отныне истекать кровью не на соломе, а на простыне.

Но разве самое страшное в Святой службе — сырость темниц, грубость смотрителей, житье впроголодь, прелая солома вместо тюфяка? Разве не страшнее то, что гноят людей в этих темницах не за кровавые преступления или грабежи — здесь губят людей за их речи, сомнения, за их мысли!

Время тоже палач, оно терзает тело и опустошает душу. Неделя идет за неделей, месяц за месяцем — и никакого сдвига. Ведь следствие закончилось, он написал защиту. В чем причина задержки? Почему не выносят приговора? Или и с ним инквизиторы прибегли к своему излюбленному приему: забыть об узнике, пусть он обезумеет от тревог и тоски, пусть, не выдержав тягостного ожидания, начнет молить обо окончании дела, словно о милости?

Святая служба периодически проводила инспекцию всех заключенных, находящихся в тюрьме римской инквизиции. Узников препровождали в зал, где заседали кардиналы-инквизиторы. Их спрашивали об испытываемых ими нуждах. Прошло почти два года с тех пор, как Бруно последний раз вызывали на допрос. Чего он хочет? Он хочет, чтобы, наконец, завершили процесс!

Его спрашивают не об этом. Нуждается ли он в духовных наставлениях или материальной поддержке? Он нуждается только в одном — чтоб скорее закончили процесс! Узник выглядел очень плохо. Так, пожалуй, он и не дотянет до приговора. Прокуратору доминиканского ордена было указано, чтобы он позаботился снабдить его хоть какими-то деньгами.

Чёрез шесть месяцев Бруно снова передал заявление с требованием вынести приговор.

С того дня, когда папа приказал тщательно рассмотреть книги Ноланца и извлечь из них еретические положения, минуло два года, прежде чем цензура была закончена. Дело это было непростое, и в помощь Трагальоло и ученым консультантам Святой службы, которые обычно занимались цензурой, отрядили еще трех особо опытных теологов. Высокоученые богословы подвергли цензуре не только книги Бруно, но его ответы, зафиксированные в протоколах допросов.

Во время очередной инспекции, 24 марта 1597 года, когда Джордано привели в конгрегацию Святой службы, он не выдержал. Сколь долго будут его без суда томить в темнице? Он вел себя вызывающе. Перед кардиналами-инквизиторами защищал правильность своего учения. Ему предложили отказаться от его вздорной идеи о множественности миров. Он ожесточенно спорил — и где? В самом сердце Святой службы! Последовал короткий приказ: подвергнуть обвиняемого пытке и только после нее вручить ему результаты цензуры.

Все эти годы Джордано стойко переносил лишения. Он не позволял физическим мучениям поработить свой дух. «Надо лишь настолько пребывать в теле, — писал он прежде, — чтобы лучшей своей частью отсутствовать в нем, делать себя как бы неразрывно и свято соединенным и сплетенным с божественными делами в такой степени, чтобы не чувствовать ни любви, ни ненависти к смертным делам и считать свое главное бытие чем-то большим, нежели пребывание слугой и рабом тела, на которое следует смотреть, как на темницу, где находится в заключении свобода, как на клей, от которого слиплись перья, как на цепь, держащую связанными руки, как на колодки, сделавшие неподвижными ноги, как на пелену, затуманивающую взор. Но вопреки всему этому ты не слуга, не пленник, не опутанный, не скованный, не бездействующий, не косный и не слепой, потому что тело может тиранствовать над нами лишь в той мере, в какой ты сам это допускаешь».

Пытка! Инквизиторы с помощью палачей хотели добиться признаний. Вначале Бруно долго допрашивали об его отношении к догме о троице и воплощении господнем. При исключительной важности этого обвинения, выдвинутого в доносе Мочениго, подтверждения свидетелей оно не получило, а сам Бруно упрямо его отвергал.

Потом от него требовали, чтобы он назвал свое учение о множественности миров ложным. Нет! Ноланец и в застенке будет настаивать на своей правоте!

Его пытали тяжело. Но пытка не вырвала ни слова признания. Откуда в нем берется столько сил?

Он совсем не походил на атлета: иссушенный многолетним заключением, худой, слабый человек.

Как дряблым членам избежать стыда?

Кто в изможденном теле жизнь утроит?

Палачи так ничего и не добились. Бруно перенес пытку с удивительной стойкостью:

В бореньи с плотью дух всегда сильней,

Когда слепцом не следует за ней!

После пытки обвиняемому, как и было велено, вручили заключение цензоров относительно еретических положений, содержащихся в его показаниях и книгах.

Узникам иногда тоже везет! Некоторые работы Бруно остались инквизиции неизвестны. Цензоры не знали ни «Прощального слова», ни «Утешающей речи» с их хвалою Лютеру и оскорбительными выпадами против папы римского, а главное, они так и не нашли того, что неотвратимо бы изобличило Ноланца в ереси — его убийственных насмешек над христианскими догмами.

На допросах его постоянно мучили: он должен признаться, что всячески издевался над Христом.

Но Бруно упрямо повторял, что на него возводят напраслину. Напраслину? К счастью, Святая служба ничего не пронюхала и об «Изгнании торжествующего зверя». Ни в одной из своих книг Бруно не писал так много и зло о Христе, как здесь, хотя и прибегал к аллегориям. Церковь учила, что Христос одновременно и бог и человек. В нем непостижимым образом соприсутствуют две природы — божья и человеческая. Мом спрашивает Юпитера, как поступить с кентавром Хироном, этим получеловеком и полузверем.

«— Что же делать нам с этим человеком, привитым к зверю, или этим зверем, привитым к человеку, в нем одно лицо из двух природ и два естества сливаются в одно ипостасное единство. Тут две вещи соединяются и творят третью единую, и в этом нет никакого сомнения. Но рот в чем трудность: есть ли такое третье единство лучшая вещь, чем та и другая порознь, и не есть ли это что-нибудь вроде одной из первых двух, или же поистине хуже их? Хочу сказать, если присоединить к человеческому естеству лошадиное, то произойдет ли нечто божественное, достойное небесного престола, или же зверь, коему место в стаде или стойле?

Сомнения одолевают Мома:

— Я все же никогда не поверю, будто там, где нет ни полного и совершенного человека, ни полного и совершенного зверя, но есть только частичка зверя с частичкою человека, выйдет лучше, чем там, где кусок шаровар с куском камзола, откуда не получишь ни за что ни хорошего камзола, ни хороших шаровар, ни тем более одежды, которая была бы лучше и той и других.

— Мом, Мом! — возразил Юпитер. — Тайна сей вещи сокровенна и велика, и ты не можешь ее понять: твое дело только верить в нее, как в нечто великое и возвышенное!

— Знаю хорошо, — сказал Мом, — что это такая вещь, которую не понять ни мне, ни тем, у кого есть хоть крупица ума…

— Мом, — сказал Юпитер, — ты не должен хотеть знать больше, чем тебе нужно, и поверь мне, этого тебе не следует знать!

— Вот, значит, — возразил Мом, — что надо знать и что я, назло себе, узнаю и для удовольствия Юпитера буду этому верить, будто один рукав и одна штанина стоят больше пары рукавов и пары штанин и гораздо более; будто один человек не человек, один зверь не зверь, половина человека не полчеловека и половина зверя не ползверя; будто получеловек и полузверь не только человек несовершенный и зверь несовершенный, но настоящее божество, достойное почитания…»

Бруно на разные лады высмеивал таинство причащения, культ святых, почитание реликвий, учение о промысле божьем. Церковь уверяет, что все в мире происходит по воле господа. Как это господь, иронизирует Бруно, успевает одновременно справляться с такой тьмой-тьмущей дел! На страницах «Изгнания» оживают картины далекого детства… Юпитер отдает распоряжения, что и как должно сегодня произойти: сколько в полдень на бахче Францино будет зрелых дынь, сколько плодов жужубового дерева, что растет у домика Джованни Бруно, свалит ветер на землю и сколько источат черви, сколько волос выпадет у Лауренцы и сколько щенят принесет собака, принадлежащая Антонио Саволино…

Евангелие полно рассказов о совершенных Христом чудесах. Спаситель ходит по воде, исцеляет хворых, слепым возвращает зрение. Мог ли Ноланец обойти молчанием такую тему? Он писал об Орионе, подразумевая Христа: «Раз Орион умеет творить чудеса, умеет ходить по морю, не погружаясь в волны и не замачивая ног, и еще, конечно, способен и на всякие другие диковинки, то отправим-ка его к людям и устроим так, дабы он внушал им все, что нам вздумается. Пусть заставит их поверить, будто белое черно, будто человеческий разум всякий раз, как ему кажется, что он наилучше видит, именно тогда и находится в ослеплении, будто все то, что согласно разуму кажется превосходным, добрым и лучшим, — позорно, преступно и чрезвычайно скверно, что природа — грязная потаскушка, а законы естества — мошенничество…»

Орион должен убедить людей, что в глазах бога подлинные доблести, ум и знания ничего не стоят: «Бог презирает их и предоставляет тем, кто не способен к более великим привилегиям, то есть к сверхъестественным дарам, коими одаривает бог, как, например, прыгать по водам, заставлять кувыркаться хромых и танцевать раков, кротов видеть без очков и делать прочие прекрасные и нескончаемые диковинки. Пусть заодно убедит людей, что философия и всякое исследование, всякая магия, которые могут людей уподобить нам, не что иное, как пошлость, и что невежество наилучшая в мире наука, ибо дается без труда и не печалит душу!»

Библия давала Бруно обильный материал для насмешек. Он злословил по адресу пророков, нападал на рассказ о всемирном потопе и на учение об искупительной жертве Христа. Боги, очищающие небо, не забывают и о Кентавре — Христе. Оттуда, где находится Кентавр, изгоняется «басня пустая и звериная» со своими «свинскими собраниями, бунтовщическими сектами, беспорядочными порядками, безобразными злодействами, кои все пребывают на поле скупости, дерзости и надменности, над кем главенствует свирепая злость и орудует темное и тучное невежество».

Книга пропитана ересью. Десятки страниц могут послужить неопровержимым доказательством злодейского образа мыслей. А инквизиторы долго возятся с доносами Мочениго, сопоставляют показания соседей по камере, пытаются самого Бруно поймать на слове. У него хватает выдержки отбиваться. Он порицал Спасителя? Помилуй бог, что за напраслина! Он не только не изрекал хулы на Христа, но даже никогда и не думал о нем дурно!

Святая служба не знает «Изгнания». Узникам, случается, тоже везет.

Вскоре после того, как Бруно вручили замечания цензоров, возобновились допросы. Альберто Трагальоло принялся выяснять мнение обвиняемого по тем положениям, которые цензоры объявили ошибочными.

Хотя Бруно, отвечая, и смягчал отдельные стороны своего учения, чтобы уменьшить расхождение с церковными догмами, от сути своих воззрений он не отказался. Он по-прежнему настаивал, что мысли о «душе мира» и первой материи, о всеобщей одушевленности природы и ее бесконечной потенции, о неуничтожимости и неизменности первоосновы всего сущего, о движении Земли и о существовании множества миров, в том числе и обитаемых, отражают истину.

Несколько месяцев продолжались допросы, связанные с цензурой его книг. Ноланец не соглашался признать свое учение ересью. Процесс, казалось, подходил к концу. Оставалось разобрать дело и вынести приговор. Чтобы не заслушивать многочисленных материалов, было велено составить краткое изложение следственного дела. Весной 1598 года оно было готово; но рассматривать его Святой службе оказалось некогда. Климент и его ближайшее окружение готовились к торжественной поездке в Феррару, вновь присоединенную к владениям римского папы. А когда в декабре Климент вернулся в Рим, город стал жертвой страшнейшего наводнения.

В процессе Джордано Бруно наступил вскоре переломный момент. Дело его было весьма сложным. Несмотря на восемьдесят месяцев следствия, многое оставалось недоказанным. Сколько бы, однако, Бруно ни оспаривал те или иные пункты обвинения, выдвинутые доносчиком, пренебрежение к предписаниям церкви, бегство из монастыря, сам факт его долгого вероотступничества сомнению не подлежали. Это уже навлекало на него подозрение в ереси, но не могло служить доказательством ереси формальной, если обвиняемый отрицал наличие злого умысла.

Но как доказать, что Бруно злонамеренный и упорный еретик? В следственном деле было множество обвинений, касавшихся сути христианских догм. Инквизиторы пребывали в большом затруднении: на основании только доносов Мочениго нельзя было считать Бруно изобличенным, свидетельства же соседей по камере не являлись, строго говоря, юридическим доказательством.

Роберто Беллармино, один из наиболее авторитетных богословов-консультантов Святой службы, нашел выход. В следственных материалах немало страниц посвящено изложению научных взглядов Бруно, заключению теологов, цензуровавших его книги, ответам обвиняемого на замечания цензоров. Здесь речь идет об основах ноланской философии, которые Бруно упрямо объявляет истинными. Но они ведь явно противоречат учению церкви. Надо сделать упор не на оспариваемые свидетельские показания, а На те бесспорно вредные заблуждения, которых, как видно из слов его и писаний, держится обвиняемый. Путь споров с еретиком, да еще таким еретиком, как Ноланец, бесплодный путь. Надо лишить Бруно возможности увёртываться. Он должен ясно заявить, что, проповедуя ноланскую философию, проповедовал ересь.

В Венеции, он соглашался принести покаяние, а здесь, как только дело зашло об его научных воззрениях, стал с особенным упорством настаивать на собственной правоте, Надо выбрать несколько безусловно еретичных положений, заставить обвиняемого признать их ересью, заставить высказать готовность от них отречься,

Предложение Беллармино было принято. Осуществить его было, поручено Беллармино и Трагальоло. Они быстро выполнили возложенную на них задачу и представили кардиналам «Восемь еретических положений», извлеченных из материалов процесса и замечаний цензоров. Кардиналы одобрили проделанную ими работу. «Восемь положений» были переданы обвиняемому. Ответ решит его судьбу. Срок определили очень жесткий — шесть дней.

Им мало того, что они обрекли его на годы тяжелого заточения! Угрожая мучительной смертью, они хотят заставить Ноланца отречься от самых дорогих его сердцу мыслей! Обвиняемый, если он никогда прежде не был судим инквизицией, мог быть приговорен к сожжению на костре только в том случае, если он проявлял себя как еретик «упорствующий и нераскаянный». С этой целью для него и уготовили ловушку, чтобы он сам помог им соблюсти нх проклятую законность и вынести смертный приговор! Если он признает эти восемь положений ересью и отречется от них, то избежит казни. Если же будет настаивать на своем, его как «упорствующего» сожгут на костре. Несколько лет тюрьмы или костер.

Когда от Бруно потребовали ответа, он сказал, что готов отречься от этих положений, если, ни больше, ни меньше, сам папа по собственному разумению или по внушению святого духа объявит их заведомой ересью.

Десять дней спустя на заседании конгрегации Святой службы в присутствии Климента было решено: Беккариа, генерал доминиканского ордена, Беллармино и Трагальоло должны объявить Бруно, что эти восемь положений не только еретичны по существу, но и давно осуждены церковью. Обвиняемому предлагают от них отречься. В случае же его отказа ему дадут срок в сорок, дней, который по обыкновению предоставляют «нераскаянным и упорствующим» еретикам для последних размышлений.

Его приперли к стене. 15 февраля 1599 года Бруно признал эти восемь положений еретичными. Он готов принести отречение в любое время и в любом месте, как пожелает Святая служба!