Часть шестая
Часть шестая
Ранние произведения советских фантастов о будущем, в литературном отношении во многом несовершенные, тем не менее были проникнуты оптимизмом и верой в светлое Завтра человечества. Взгляды авторов на общество грядущего, на его жизнь во многом наивны. И это вполне объяснимо.
Время, в которое они создавались, — время становления первого в мире Советского государства, только что покончившего с гражданской войной и разрухой и лишь приступающего в социалистическому строительству.
К концу 20-х годов наука и техника в нашей стране уже добились значительных успехов. Развивалась авиация, шли поиски новых видов энергии. Циолковский и другие ученые продолжали работать над проблемой межпланетных путешествий. Намечались, хотя и робко, многие направления научного и технического прогресса, которые в дальнейшем получили широкое развитие. Это не могло не найти отражения в научной фантастике, и особенно в произведениях о будущем.
Характерный пример — научно-фантастический роман В. Никольского «Через тысячу лет», выпущенный издательством П. П. Сойкина в 1928 году. Автор воспользовался тем же приемом, что и Уэллс: его герои переносятся в будущее на машине времени — хрономобиле. Но если Путешественник Уэллса видит мрачную картину заката человеческого рода, то перед героями Никольского предстает «радостное, свободное, творящее человечество»…
Земля стала планетой коммунизма. Последняя схватка двух лагерей закончилась полным поражением капитализма, люди получили неограниченную возможность созидания и навсегда избавились от ужасев войны. Наука и техника достигли невиданного расцвета. Удалось проникнуть в тайны жизни и управлять биологическими процессами, получить искусственный белок и синтетическую пищу, победить болезни и старость, удалось овладеть запасами солнечной энергии и внутреннего тепла земного шара, силой океанских волн и ветров, внутриатомной энергией.
Сверхлегкие аккумуляторы решили проблему быстрого передвижения, а реактивные двигатели позволили покорить стратосферу и межпланетное пространство. Создана большая обитаемая внеземная станция — спутник Земли.
Развернулись грандиозные работы по переделке природы нашей планеты: пустыни превращены в цветущие луга, холодные тундры — в теплые страны. Прорыта шахта глубиной в двести километров — ресурсы глубочайших земных недр поставлены на службу человеку. Роман представляет собой как бы обзор, «выставку» грядущих достижений, являясь скорее инженерной и научной фантазией, что характерно и для других произведений о будущем, выходивших в 20-е годы.
Но фантазия автора была все же довольно робкой — ведь действие романа происходит в XXX веке! Многое из того, о чем он писал, осуществилось гораздо ранее намеченных сроков, а многое осуществится в самом ближайшем будущем. Люди грядущего выступают в романе как экскурсоводы, знакомящие с достопримечательностями своего мира пришельцев из прошлого. Они обрисованы лишь в самых общих чертах, так же как и вообще их жизнь.
Романы «Дважды рожденный» Ф. Богданова (1928) и «Пять бессмертных» В. Валюсинского (1928) также показывали осуществленными целый ряд проблем — новые источники энергии, летательные аппараты, межпланетные сообщения, освоение морских глубин, борьба со сном, регенерация органов, продление жизни, бессмертие, синтетическая пища и другие.
Наша социальная фантастика 20-х и даже 30-х годов не смогла увидеть тогда ни самих людей будущего, ни тех противоречий, которые могут в этом будущем появиться. Они уделяли основное внимание чисто внешним описаниям — обстановке, быту, отдельным, характерным, как им казалось, чертам жизни, но цельного полотна у них не получалось. К тому же им не удалось гармонично сочетать развитие сюжета и описания, — иными словами, роман с очерком. Очерковые фрагменты оказывались инородным телом в общей повествовательной канве.
Утопии 20-х годов, как правило, были выдержаны только в оптимистических тонах. В них рисовалось будущее, появившееся словно само собой, без борьбы, без обращения к истории, которое бывает всегда поучительным. Если это и делалось, как, например, в романе В. Никольского, то лишь в виде краткого упоминания о войнах и революциях, без раскрытия острых конфликтов, связанных с переделкой человеческого сознания. Тенденции настоящего не продолжались в будущее, между ними как будто стояла непроходимая стена.
Таков был общий уровень ранней советской социальной фантастики, не претендовавшей ни на большие обобщения, ни на более углубленное раскрытие мира будущего. Критикам импонировало то, что фантасты занимаются прежде всего своего рода экстраполяцией науки и техники в более близкое или далекое время. Их больше устраивало, если фантастика не слишком забегала вперед и, как им казалось, тем самым тесно увязывалась с насущными задачами сегодняшнего дня.
Роман Никольского хвалили, например, за техническую насыщенность. И, ратуя на словах за смелые социальные устремления, за показ нового человека и новых отношений, критика на деле направляла литературу мечты в русло узкого практицизма.
Небезынтересно, что уже позднее, в 1934 году, выступая на Ленинградской писательской конференции и подводя итоги развития литературы о будущем, К. Федин говорил: «В области фантастики, т. е. воображаемого будущего, литература проявляла на протяжении всего развития нашего искусства полную пассивность». Он добавлял далее: «Великие дела настоящего привлекают к себе писателя настолько, что он не хочет мечтать, фантазировать о будущем».
Однако если суммировать все написанное фантастами, то к началу 30-х годов уже появилась возможность говорить, во всяком случае, о многих попытках предвидения грядущего, о развитии утопии.
Не случайно Федин продолжил свою мысль, сказав: «Но ведь нельзя забывать, что великие дела в настоящем сменятся величайшими делами в будущем. И писатель тем менее может отказаться от мечты, чем больше мы закладываем для нее оснований в действительности».
Писатели и не отказывались писать. К сожалению, их попытки не удостаивались серьезного критического разбора. Сказывалась и общая тенденция рассматривать фантастику не как вид художественной литературы, а как разновидность литературы научно-популярной. Тем не менее утопическое направление в нашей фантастике появилось именно тогда, в 20—30-е годы.
О глубоком интересе А. Беляева к проблемам будущего с первых же лет творческого пути говорит и тот факт, что в его переводе и с его примечаниями был снова опубликован рассказ Жюля Верна «В 2889 году» (1927). В кратком вступлении к рассказу переводчик излагает свой взгляд на это любопытное произведение великого фантаста.
Он считает рассказ «В 2889 году» «прекрасным образцом этой «пророческой» стороны творчества Жюля Верна… Вымыслы гениального романиста всегда облекались в форму осуществимых идей, логически естественных и научно обоснованных». В то же время «в сфере фантастики на социальные темы его (Жюля Верна. — Б. Л.) кругозор невелик и перо беспомощно».
«Весь ход истории неопровержимо доказывает нам, что в 2889 году жизнь человечества развернется «несколько иначе», нежели то рисует схема романиста: для того, чтобы сдать в архив истории изношенную машину капитализма и воздвигнуть стройное здание коммунизма, потребуется, конечно, много меньше, чем… 962 года. И, значит, достижения научной мысли ближайшего тысячелетия будут использованы совсем не для того, чтобы короли американской печати (которые сами отойдут в область прошлого!) умывались, причесывались и застегивались на все пуговицы без посторонней помощи».
Беляев сделал первую попытку заглянуть в будущее в рассказе «Ни жизнь, ни смерть». Герои его, попав в грядущее, чувствуют себя одинокими и несчастными. Они, пришельцы из прошлого, готовы таким же способом отправиться путешествовать на десятилетия, а быть может и на века вперед.
В конце рассказа звучат несвойственные вообще Беляеву пессимистические нотки. Психологически писатель бесспорно прав, показав «разлад» между человеком настоящего и людьми грядущего. Само же будущее обрисовано в рассказе крайне бегло.
Внешне все изменилось не так уж сильно, как можно было предполагать. Правда, Лондон разросся на многие мили и поднялся вверх тысячами небоскребов. Воздушное сообщение сделалось самым распространенным способом передвижения.
Движущиеся экипажи были заменены подвижными дорогами. В городах стало тише и чище. Перестали дымить трубы фабрик и заводов. Техника создала новые способы получения энергии.
В общественной жизни и в быту произошло много перемен. На ступенях общественной лестницы не стало рабочих как низшей группы, группы, отличной от вышестоящих и по костюму, и по образованию, и по привычкам. Машины почти освободили их от тяжелого труда. Здоровые, просто, но хорошо одетые, веселые, независимые рабочие стали единственным классом, держащим в руках все нити общественной жизни.
Все свободное время они проводили на воздухе, летая на своих авиэтках. У них были совершенно иные интересы, запросы, развлечения.
И все… Но Беляев вскоре вернулся к теме о будущем — уже в ином плане.
В 1928 году выходит роман Беляева «Борьба в эфире». Герой его попадает в будущее способом, который не отличается оригинальностью, — все происходящее оказывается сном. Впрочем, введение, поясняющее это обстоятельство, занимает очень мало места — всего около страницы, и читатель быстро забывает о нем.
Действие сразу же и до конца развертывается в мире грядущего.
«Борьба в эфире» — экскурсия в будущее: герой ведь и представлен в качестве невольного экскурсанта, попавшего необъяснимым способом в «Паневропейский, паназиатский союз советских социалистических республик». К сожалению, Беляев лишь очень беглыми штрихами очерчивает контуры нового мира, и он не представлен во всей многогранности и полноте.
Беляева глубоко интересовала блестящая будущность радиотехники. В романе «Борьба в эфире» он отводит радио едва ли не главнейшую роль среди всех остальных отраслей техники. По существу, весь описанный им союз социалистических стран превратился в огромный радиогород — «Радиополис», и радио нашло самое многообразное применение в жизни его граждан — от передачи энергии на расстояние до весьма совершенного телевидения, от обострения мозгового восприятия и усиления памяти до «радиопедагогики».
Как бы фантастичны ни были нарисованные писателем картины, они в основе своей реалистичны. Уже теперь мы стали свидетелями таких достижений, как телевидение и управление машинами и механизмами на расстоянии, а передача энергии без проводов — одна из перспективных проблем техники. «Радиополис» — отнюдь не беспочвенная фантазия.
Беляев, говоря о будущем, считает его характернейшей чертой чрезвычайно развитую энергетику. «Высоту культуры мы теперь измеряем по количеству потребляемых киловатт, — говорит один из героев романа. — Все безграничное количество энергии, получаемое нами, мы перегоняем в центральные аккумуляторы и оттуда распространяем по радио во все уголки наших стран: по поверхности земли, в небо, где летают наши корабли, в глубину океана для наших подводных судов и даже под землю». Энергия приводит в действие машины, выполняющие всю физическую работу.
Человечество второй половины XX века стремится ко все большему энергетическому могуществу. Изобилие энергии позволит не только осуществить всевозможные грандиозные проекты, но и изменит в значительной мере человеческий быт, облегчит труд, ускорит технический прогресс.
Уделив очень много внимания технике будущего, Беляев гораздо менее подробно говорит о структуре общества. Он лишь вскользь упоминает о возможностях гармонического развития личности, общественно полезном труде как необходимости и распределении материальных благ по потребностям. На практике, в действии новая система почти не показана, хотя с плодами ее — в обыденной жизни — читатель и знакомится в ряде мест романа.
Духовный мир людей далекого будущего не раскрыт, и образы всех этих Эль, Эа, Ли, Вади, Ин и других — не более чем сугубо условные схемы, алгебраические символы. Беляев переоценивает значение машин и недооценивает роль человека, для которого труд будет и впредь составлять основу жизни.
В сюжете романа «Борьба в эфире» значительное место занимает война с капиталистической Америкой — последняя борьба двух систем, которая заканчивается полной победой социализма.
Стремясь оживить сюжет, внести в него приключенческий элемент, автор вводит эпизоды, связанные с пребыванием у дикарей. «Дикари», правда, не совсем обычные — они продукт все того же уродства социального строя, который привел к появлению «человекомашин», физическому вырождению правящего класса и одичанию армии безработных. Достаточно сказать хотя бы об уроде, который не может ходить, — это, по существу, только мозг; или о рабочих, ставших придатками машин, чьи гипертрофированные руки и ноги служили двигателями. Первый вызывает отвращение, вторые — жалость. Писатель хотел таким гротесковым приемом показать, к чему мог бы привести капитализм.
«Борьба в эфире» не показывает мир завтрашнего дня таким, каким бы мы хотели его видеть, — миром радости и счастья.
Критика того времени, отмечая насыщенность романа интересными техническими идеями, говорила вместе с тем о том, что он давал «искаженную картину будущего».
Эти упреки касаются прежде всего социальной или скорее социально-антропологической стороны романа. Трактовка возможных путей развития физического типа человека, влияние на него среды и социальных факторов, перспективы прогресса цивилизации, приводящего к узкому техницизму, — все это нельзя воспринимать как серьезный прогноз. Беляев кое-что намеренно утрировал, а с другой стороны, воспользовался существовавшими в то время теориями, предрекавшими кардинальные изменения в человеке благодаря специализации органов.
Некоторые зарубежные ученые, как, например, профессор Дж. Б. Холдэн, считают, что у человека со временем будет огромная голова и крохотное лицо, беззубый рот и дряблые мускулы.
«Суммируя наши пророчества о будущем человеке, — говорит другой ученый — профессор Г. Л. Шапиро, — мы можем картинно описать его как более высокого, чем мы, с головой большего объема и более круглой. Его лоб будет более вертикальным, надглазничные дуги гладкими. Некоторые представители грядущей расы будут ходить на четырехпалых ногах, и многие будут рано лысеть. На руке останутся только три двухфаланговых пальца. Кости рук и ног окажутся слабее, тоньше и изящнее, чем наши. Через несколько миллионов лет у человека останется один шейный позвонок, один грудной, один поясничный и два-три крестцовых».
Если такие суждения встречаются и сейчас, в 60-е годы, то что же говорить о времени, когда Беляев создавал свой роман!
Не случайно в предисловии и в послесловии к сборнику отмечалось, что «автор в некоторых случаях допустил ряд условностей, сдвигов и перемещений планов, которые не во всем идут по линии естественного продолжения настоящего в будущее…
Роман А. Беляева заключает в себе целый ряд спорных и даже просто неверных положений (они оговорены в заключительном очерке). Но ценность его — в том, что он заостряет мысль читателя на проблемах будущего, не отрывая этого будущего от настоящего». Редакция подчеркивала, что роман был первым пробным этюдом, к которому следовало отнестись критически, и шагом к подлинно социальной утопии.
Роман «Борьба в эфире» можно рассматривать как своеобразный ответ на социальную утопию Джека Лондона. Беляев, написавший в 1929 году предисловие к роману «Железная Пята», отмечал близорукость и пессимизм пророчеств Лондона, недооценившего силы рабочего класса — и русского, в частности, — и переоценившего силы капиталистов.
«Джек Лондон, в силу особых условий рабочего движения в Америке, мало верил в успех борьбы рабочего класса. Вернее, он верил в окончательную победу рабочих, но наступление этого выносил в отдаленное будущее. В романе «Железная Пята» автором намечены и сроки этого будущего: по его мнению, должно пройти не менее трехсот лет, пока наступит «Эра Братства». Но до наступления Эры Братства рабочие должны еще пройти через ужасный период неслыханной эксплуатации, через эпоху «Железной Пяты» капитализма… Близоруким и пессимистическим «пророком» и политиком оказался Джек Лондон в своем фантастическом романе».
В предисловии к «Лунной долине» Беляев, характеризуя роман, в котором проявился уход от «проклятых вопросов» социального неравенства, резко осуждает Лондона. «С точки зрения классовой борьбы, такой уход в «Лунную долину» не может быть квалифицирован иначе, как классовое дезертирство», — пишет он.
Схватка между революционной Евразией и Америкой — оплотом реакции, изображенная Беляевым, заканчивается победой над капитализмом. Он подчеркивает трудности борьбы, в которой применяется совершеннейшая военная техника — в конце романа упоминается даже о возможности атомного взрыва, способного уничтожить всю планету!
Описав ужасы войны, рассказав о временном поражении, набросав затем контуры нового мира, где восторжествовала свобода, Беляев говорит об окончательном крушении капитализма. Ради победы и ради спасения Земли герой готов пожертвовать собой. В романе главенствует мысль о роли науки в грядущем мире, где она должна служить гуманистическим целям. Ведь именно необычайно развитая радиотехника и энергетика, по мысли Беляева, помогли связать в единый союз освобожденные народы земного шара. Но писатель заблуждался, переоценивал роль техники. В романе техника подавляет людей настолько, что они сами не кажутся ее творцами и властелинами. Общие декларации о счастливой жизни не убеждают, они не подкреплены никакими конкретными эпизодами и даже сколько-нибудь подробными описаниями.
Неверными были представления Беляева о процессе физической и социальной эволюции человека. Желая показать, к чему приводит уродство капиталистического строя, он гипертрофирует возможные результаты. Получается своего рода гротеск, памфлет в духе Уэллса с его селенитами.
Беляев утрировал и образы людей, освободившихся от власти капитала, нарисовав нечто похожее на элоев того же Уэллса. Декларируя гармоничность развития личности при коммунизме, он противоречил самому себе, изображая наших потомков уродами, физически немощными, противопоставляя интеллект телу.
Было бы, однако, неверным утверждать, что неудача писателя объясняется одними субъективными причинами. Ведь сумел же он позднее, хотя и фрагментарно, дать эскиз мира будущего. И люди того мира, пусть изображенные схематично, все же никак не напоминают уродов. Он отказался от ошибочной идеи специализации органов человека в процессе эволюции. Но в 20-е годы у него было мало материала для того, чтобы создать широкое — и социальное — полотно.