Эпилог. Убийцы идут по следам
Эпилог. Убийцы идут по следам
I
С некоторых пор все чаще стали появляться листовки с призывами к убийству руководителей «Союза Спартака».
На густом красном фоне одной из них было крупно выведено:
«Рабочие, граждане!
Отечество близко к гибели. Спасите его!
Ему угрожают не извне, а внутри,
Угрожает спартаковская группа.
Убейте ее вождей! Убейте Либкнехта!
Тогда вы получите мир, хлеб и работу».
За подписью «Фронтовые солдаты» скрывался тот же Носке. Уж он-то хорошо знал, откуда грозит опасность режиму Эберта. Да и не только он. Как-то на одном собрании Шейдеману задали вопрос, как он относится к Либкнехту. Он ответил:
— Карл Либкнехт мой очень хороший друг, но теперь в политике я считаю его сумасшедшим, которого надо обезвредить. — И пояснил: — Если бы у меня был брат, который сошел с ума и с оружием в руках угрожал бы жизни пяти-шести человек, то я, не задумываясь, застрелил бы собственного брата, чтобы спасти других.
Вопрос об убийстве руководителей «Спартака», таким образом, стал составной частью государственной политики.
Вот почему охранники Отто Вельса врывались в помещение «Роте фане»: они надеялись захватить руководителей.
В обиход была широко пущена версия, что нормальной немецкой жизни мешают только спартаковцы. Обыватели поверили: стоит справиться со смутьянами, и в страну вернется спокойствие.
Призывы к расправе туманили темные головы. Иные солдаты хвастались: попадись им в руки эти люди, они бы с ними живо расправились. Да тут еще на низменные инстинкты действовало обещание крупной награды.
Встревоженная работница из Вильмерсдорфа сообщила Либкнехту, что в артиллерийском депо Шпандау распространяют листовки с призывом убить его, а убийце обещают двадцать тысяч марок.
Слух о вознаграждении возник не случайно. Друг Шейдемана крупный спекулянт Склярек пообещал тем, кто совершит расправу над спартаковскими вождями, крупную сумму.
Листовки вроде таких: «Уничтожайте все, что повергает нас в рабство! Каждый на своем месте в бой против «Спартака»!» — или совсем уже откровенные: «Смерть Либкнехту!», «Бей Розу Люксембург!», распространяемые в огромном количестве, делали свое дело.
Шейдемановцы пустили в оборот идеи безнаказанности и беспощадности. Обе в сочетании представляли роковую угрозу для тех, кто поддерживал пламя революции, гасимое правительством.
II
Странное дело, популярность «Спартака» была огромна: стоило ему бросить клич в массы, призвать их к протесту, как по зову его шли сотни тысяч. В то же время способность «Спартака» руководить действиями масс была невелика.
Да и могла ли группа, входившая в состав партии, готовой всегда к компромиссам, обладать тем опытом, который позволил бы повести за собой миллионы! Даже те рабочие, что готовы были идти за «Спартаком», не успели сплотиться как следует. А многие считали, что к социализму рано или поздно приведут страну понаторевшие в руководстве социал-демократы.
Пришел крайний срок для создания собственной партии. Предстояло разорвать наконец путы, связывавшие спартаковцев. Еще четырнадцатого декабря «Роте фане» опубликовала воззвание, заключавшее в себе программу новой самостоятельной партии, — «Чего хочет «Союз Спартака»?». Оставалось обсудить и утвердить эту программу на съезде.
«Союз Спартака» сделал последний шаг по отношению к независимым — потребовал созыва всегерманского съезда не позже двадцать пятого декабря. Но те даже не сочли нужным ответить на ультимативное требование. Мосты были, таким образом, сожжены.
Двадцать девятого декабря, после больших усилий, в условиях разобщенности, царившей в стране, открылась конференция левых сил, на следующий день объявившая себя учредительным съездом. Вопрос о необходимости самостоятельной революционной партии не вызывал сомнений больше ни у кого.
Было очевидно: отсутствие ее сыграло в бурной истории последних недель трагическую роль. Тем более она нужна была сейчас.
Так родилась наконец Коммунистическая партия Германии.
В. И. Ленин написал в связи с этим: «…когда «Союз Спартака» назвал себя «коммунистической партией Германии», — тогда основание действительно пролетарского, действительно интернационалистского, действительно революционного III Интернационала, Коммунистического Интернационала, стало фактом».
«Союз Спартака», так много сделавший для своей страны в невыносимых условиях войны, не сошел с исторической арены: называясь коммунистической, новая партия сохраняла еще некоторое время второе название.
Заседания конференции были прерваны на короткое время, и делегаты в полном составе приняли участие в грандиозном траурном шествии — похоронах убитых в «кровавый сочельник» матросов. В последний раз Либкнехт, Люксембург и Иогихес шагали впереди огромной процессии. Притихший Берлин наблюдал за тем, как медленно и мерно движутся нескончаемые колонны по Аллее победы. Разве могли знать берлинцы, что над всеми тремя уже занесен меч убийц и в следующий раз народ, скорбный и гневный, соберется проводить в последний путь Карла Либкнехта!
Похороны матросов состоялись в воскресенье. А в понедельник тридцатого декабря работа делегатов возобновилась. Снова царила деловая и страстная атмосфера. Устав и задачи партии не вызвали серьезных разногласий. Но вот вопрос о Национальном собрании, подготовка к которому шла в стране полным ходом, привел к спорам. Участвовать или бойкотировать выборы? Роза Люксембург доказывала, что участие коммунистов необходимо: в предвыборной борьбе новая партия завоюет себе авторитет и доверие масс. Но большинство питало ненависть к самой идее Национального собрания, означавшего резкий сдвиг вправо, в сторону буржуазного государства, и отвергло справедливое предложение Розы Люксембург. Чувства оказались сильнее разума и стратегии молодой партии. Решили, невзирая на выборы, заниматься своими делами. А дел было в самом деле по горло.
Еще одна задержка произошла в работе съезда: левые независимые как будто склонялись к тому, чтобы создать отдельную партию. Съезд снова приостановил работу в поисках общей с ними платформы. Через день стало ясно, что надежды на объединение двух группировок нет. Драма разобщенности стала на долгие годы уделом рабочего движения Германии.
Но самое важное в ее исторической жизни произошло: в муках борьбы и терзаниях полемики родилась партия, которой предназначено было повести немецкий народ через все суровые испытания.
III
Итак, на одном полюсе сплотились силы революции, окончательно сформировавшиеся только что; на другом — накопившие давний опыт силы контрреволюции.
Шейдемановцы поняли, что раздавить новую партию надо в зародыше, пока она не стала массовой. Не успела она просуществовать несколько зимних коротких дней, как сделалась жертвой грандиозной провокации. Замысел шейдемановцев был прост и циничен: вызвав партию на улицы, разгромить ее, а на вожаков натравить ищеек.
Четвертого января прусское министерство внутренних дел предложило левому полицай-президенту Эйхгорну сдать дела новому человеку. Эйхгорн считал себя ставленником Советов и до сих пор оказывал сопротивление реакционным мерам правительства. Его пост был последним, находившимся еще в руках у левого социал-демократа. Он решил не подчиняться приказу.
Экстренно собрался Исполком революционных старост. Увольнение Эйхгорна было воспринято всеми как вызов. Решили протестовать и за поддержкой обратиться к населению Берлина.
Некоторые старосты высказало, правда, сомнение: выходить на улицы против хорошо обученных войск, имея мало оружия, без достаточной выучки? На что они обрекут пролетариат Берлина?
Большинство же считало, что подчиниться невозможно и поэтому действовать надо немедленно.
Берлинские рабочие призывались завтра, в воскресенье, снова продемонстрировать свою твердую волю на Аллее победы. Небольшие запасы оружия, которыми располагал Исполком, решено было раздать ударным группам; остальные выйдут безоружными. И все же собирались захватить узловые пункты столицы.
Воскресный день прошел в демонстрациях: сотни тысяч людей заполнили центр города, двигаясь бесконечными протестующими колоннами.
В понедельник началась всеобщая забастовка. Исполком ввел в свой состав представителей матросских и солдатских частей и перенес свой штаб в манеж.
С утра начали выдавать оружие всем, кто являлся, чтобы охранить колонны от провокаций.
Но шейдемановцы тоже вооружали своих приверженцев.
Революционные старосты направили делегатов в казармы убеждать, чтобы солдаты примкнули к рабочим.
Части, готовые сражаться на стороне народа, потребовали лишь одного: чтобы правительство, которому они присягали, было низложено, тогда они присягнут новой власти.
Спешно был создан Революционный комитет. В него вошли Либкнехт и двое левых независимых — Ледебур и Шольце. Ревком объявил, что правительство Эберта не только изжило себя, но и заклеймило преступлениями, поэтому вместо него создается революционный орган, принимающий на себя всю полноту власти.
Обращение Ревкома было отпечатано на машинке.
Нужны были подписи всех трех членов — на этом настаивали солдатские представители.
Либкнехт и Шольце расписались тут же, Ледебура не было. За него поставил подпись, во второй раз, Карл Либкнехт: замедлять стремительный бег событий из-за пустой формальности казалось ему преступным.
Но обращение ревкома выглядело не слишком убедительно, а формализм солдатских представителей пересилил их готовность сражаться на стороне восставших. Матросы же дали не так давно обещание соблюдать нейтралитет и потому заявили, что останутся в стороне от междоусобиц.
Так получилось, что восставший народ не получил помощи ни от солдат, ни от матросов. Да и руководили им совсем плохо. Независимые стали совещаться. Совещания их шли непрерывно. Спартаковцы же действовали. Они появлялись всюду, где рабочие устремлялись на штурм. Либкнехта, Розу Люксембург, Пика можно было видеть то в одном месте, то в другом. Их страстные речи поддерживали решимость восставших. Но что захватывать и с кем сражаться? Захватили дома издательства «Форвертс», устроили баррикады из огромных рулонов бумаги. Захватили еще несколько зданий. Твердого плана восстания не было, а независимые все еще совещались. Невероятные усилия коммунистов и огромное напряжение сил не способны были привести в движение громоздкий и неорганизованный механизм восстания.
Эберт на этот раз не сидел с поникшим лицом и потухшим взглядом. Он, наоборот, энергично распоряжался, предвкушая скорый разгром противников. Он уже видел их поверженными и мысленно расправлялся с ними. Пришла пора твердой власти; натешились, хватит. Национальное собрание, что бы там ни случилось, откроется в срок, через две недели, девятнадцатого января. Надо только раздавить мятеж, устроить левым такое кровопускание, которое запомнилось бы им надолго.
Главнокомандующим силами обороны был назначен Носке. В час своего назначения он произнес фразу, сохранившую его имя в истории:
— Пусть будет так. Кто-то ведь должен стать кровавой собакой. Я не боюсь ответственности!
То, что он делал в последующие дни, полностью оправдало эту кличку.
В помощь так называемым добровольческим группам Носке, давно готовившимся к нападению на рабочих, в столицу были дополнительно введены воинские части. Фельдфебели, сержанты, унтер-офицеры и офицеры были убеждены, что их руками, при содействии канцлера Эберта, будет наконец восстановлена дисциплина в стране.
Сотни тысяч рабочих, заполнивших центр города, ждали руководства, а руководства не было. Созданный революционными старостами Исполком, раздираемый противоречиями, знавший, что независимые ведут переговоры с правительством, растерялся. Коммунисты же были еще слишком малочисленны, чтобы распорядиться миллионной людской массой.
К исходу второго дня, простояв до глубокой темноты, замерзнув, люди стали опять расходиться.
Весь день независимые провели в раздорах, так ничего и не решив. Коммунисты же, ни на минуту не покидавшие готовую сражаться толпу, с отчаянием сознавали, что народ из-за банкротства старост отдан на растерзание завтрашним победителям.
В Исполком входили Либкнехт и Пик. Несмотря на долголетнюю дружбу, Роза Люксембург осудила обоих за то, что они согласились войти в орган, который в такие решающие часы оказался несостоятельным. Она и Иогихес требовали, чтобы их немедленно отозвали.
К концу невыносимо трудного дня мучительный спор разрешился: Либкнехт и Пик заявили о выходе из Комитета.
Либкнехт был словно раздавлен. Сознание долга говорило, что он обязан быть с массами до конца, чем бы это ни кончилось. Между тем все настойчивее становились сигналы, что убийцы, нанятые и добровольные, следуют за ним и Розой по пятам. Товарищи требовали, чтобы они хотя бы на время ушли в подполье.
Либкнехта ловили то здесь, то там Иогихес, Кнорре, Фриммель — все, кто в эти недели работал вместе с ним, и даже товарищи мало ему знакомые, но которых он знал в лицо, осторожно указывали на подозрительных субъектов и буквально умоляли его уйти.
— Как можно согласиться, вы же видите, что происходит!
— Карл, вы обязаны скрыться! Надо думать о завтрашнем дне.
Либкнехт не отчаивался и не унывал. Творилось великое дело, и последствия его могли сказаться не завтра и не послезавтра.
Роза была непреклонна тоже, отойти в сторону в момент надвигавшейся катастрофы она не соглашалась.
А борьба шла уже много часов. Здания, стихийно захваченные восставшими, были окружены войсками. Пробраться туда можно было с великим трудом. Солдаты контрреволюции ждали приказа штурмовать осажденных.
Это было хорошо продуманное, выношенное в кабинетах Эберта и Шейдемана массовое убийство. Оно развивалось по плану, который тщательно разработал и которым истово руководил Густав Носке.
IV
После того как в Берлин ввели свежие части, начался методичный обстрел зданий, занятых восставшими. Артиллерия и на этот раз действовала против редких ружейных залпов и, в лучшем случае, пулеметов. Стены, за которыми укрывались защитники, рушились кусок за куском.
Двор «Форвертса» представлял собой груду развалин. Рулоны бумаги лежали вперемежку с горами битого кирпича. Орудийные залпы все точнее поражали внутренние здания.
Наконец положение защитников стало совсем безнадежным. С каждым часом число раненых и убитых росло. Тогда решено было выслать парламентеров, чтобы выяснить условия капитуляции.
Семь человек с белыми тряпками вместо флажков стали приближаться к месту, где находился командный пункт.
Майор Стефани, командир полка «Потсдам», скрестив на груди руки, ждал, следя за тем, как пробираются парламентеры среди развалин. Стрельба на время затихла.
— Что вам угодно заявить? — спросил холодно Стефани.
Он сознавал себя по меньшей мере маршалом Фошем, принимавшим в Компьенском лесу капитуляцию Германии.
— Мы хотим выяснить условия сдачи защитников.
— Условия?! — переспросил Стефани. — Бандиты, мятежники выясняют условия?! Один отправится обратно и передаст, что нашим требованием является выход всех до одного с поднятыми кверху руками и без оружия. — И обратился к помощнику: — А этих шестерых отвести в сторону!
Их подвели к стене дома. Последовал ружейный залп: они были расстреляны.
Затем уничтожение осажденных зданий возобновилось. Вскоре защитники подняли белый флаг. Выпустив еще несколько снарядов, майор Стефани приказал прекратить огонь.
Водворилась жуткая тишина. Из зданий один за другим выходили берлинские пролетарии, окровавленные, перепачканные, измученные вконец.
Стефани хладнокровно отсчитывал их по десяткам: восемьдесят… сто двадцать… двести семьдесят… Перевалило за триста. Это было все, что осталось от огромного отряда, захватившего типографию «Форвертса».
На этот раз Стефани связался со штабом Носке.
— Операция закончена. Триста сдались живыми. Что с ними делать?
— То есть как это что?! — закричали в телефон. — Расстрелять всех до единого!
Стефани держал трубку в руке, он колебался. Он не произнес сакраментального «Есть! Будет исполнено!».
— Нет, — сказал Стефани, — я все-таки офицер, а не палач!
Роль палача он решил предоставить другим.
Но Носке и его люди уже тогда были готовы совместить обе роли. Роль заправских слуг контрреволюции пришлась им по вкусу.
V
Либкнехт успел еще принять участие в переговорах, которые велись между партиями. Кому-кому, а ему было ясно, что, пока продолжались грызня и торг, пока старосты то призывали к отпору, то советовали отступить, пока независимые кидались из стороны в сторону — то к шейдемановцам, то к коммунистам, рабочие проливали напрасную кровь.
Впрочем, напрасную ли? Или то была трагическая репетиция боев, неминуемых в будущем? Кто дал бы на это ответ!
С величайшим трудом ввиду неотвратимой угрозы ареста удалось заставить его и Розу скрыться в предместье Нойкельп, в скромной и падежной рабочей семье.
Хозяева перешли в маленькую комнату, а свою предоставили им.
Либкнехт ходил без конца, и в голове его фантастически проносились события последних дней: картины решимости и отваги повстанцев, сомнения руководителей, унизительные переговоры, капитуляция… Сознание ответственности терзало его. Он пытался разобраться теперь во всем.
Роза сидела на клеенчатой узкой кушетке, прикрытой белым чехлом. Сидела, опустив в изнеможении голову. Потом подняла глаза, наблюдая за Карлом. Он продолжал ходить, и ее глаза невольно следовали за ним.
Она тоже мысленно разбиралась в случившемся. Ясно было одно: во время событий, подобных этим, единоличной вины не бывает. Пусть она не соглашалась со многим из того, что произошло, она несет ответственность наравне с другими. Что случилось, то случилось и войдет в историю. В историю войдет безграничное мужество пролетариев. Суровым, но поучительным уроком войдет неподготовленность организаторов.
Кроме того, что оба принимали непосредственное участие в событиях, они были еще редакторами «Роте фане». Газета должна появиться завтра во что бы то ни стало. Связной придет сюда через час-два и спросит, есть ли что передать в редакцию.
Либкнехт не в состоянии был справиться с бушевавшими чувствами. Хождение нисколько его не успокоило.
— Нет, мы не имеем права здесь оставаться! — вдруг сказал он. — Мы обязаны разделить общую участь.
Роза едва приметно усмехнулась:
— Мы с вами уже разделили ее, Карл.
— Но там творят расправу над лучшими людьми!
С тем же спокойствием, которое иногда поражало в ней, она сказала:
— Их рука дотянется и до нас… — Немного погодя Роза спросила будничным голосом: — Чернила в доме есть, не знаете?
Вырвавшись из своего почти обреченного кружения по комнате, Карл вышел к хозяевам, скромным и деликатным людям, старавшимся не мешать им, и попросил, если можно, чернил, две ручки и совсем маленькую стопку бумаги. Какая бы ни была, лишь бы можно было на ней писать.
VI
Связной приходил и исчезал. Были условные сигналы, по которым его впускали. «Роте фане» продолжала печататься, и два человека, составлявшие мозг и душу редакции, пересылали через связного свой материал.
Вскоре было замечено, что вблизи дома вертятся подозрительные личности. Пришло настоятельное требование от товарищей уйти отсюда.
Либкнехт возражал, говорил, что страхи преувеличены и, если считаться с такими пустяками, придется все вообще прекратить. Революция продолжается несмотря ни на что. Не раз и не два революции подавлялись, их заливали кровью, но остановить бег истории не удавалось никому.
Но то, что творилось вокруг, становилось все более тревожным. Газеты повели разнузданную кампанию против Либкнехта и Люксембург. «Пусть берлинское население не думает, — писала газета «Фольксвер», которую редактировал зять Шейдемана Хенк, — что сбежавшие будут наслаждаться спокойным существованием. Ближайшие дни покажут, что с ними поступят по-серьезному».
Все силы были брошены на это, ищейки шарили повсюду. Неслыханное вознаграждение было обещано тем, кто доставит Либкнехта и Люксембург живыми или мертвыми, — сто тысяч марок.
Место, где оба скрывались, стало слишком опасным. Необходимо было перебраться в другой район.
— Мы с вами все равно перелетные птицы, — решила Роза. — Ну еще один перелет, связь с газетой сохранится же.
Поздно вечером с величайшими предосторожностями они покинули квартиру, приютившую их. Связной шагал впереди, а они шли за ним, соблюдая расстояние.
Мрачность ночного города, побежденного ордой Носке, действовала на Либкнехта угнетающе. Тьер, Парижская коммуна — сами собой напрашивались исторические параллели. Город казался безжизненным, на облике его лежала трагическая печать.
У Розы возникали другие аналогии, язвительные и гневные. Складывался памфлет, бичующий и страстный, последний ее памфлет.
Дошли до квартала, где не были, кажется, целую вечность. Подъезд оказался незапертым; может, так было заранее условлено. Они стали подыматься по широкой комфортабельной лестнице. Словно бы город и не подвергался совсем недавно разрушению.
Дверь приоткрыла дама в халате, со взбитыми волосами. Связной произнес что-то шепотом, она сняла цепочку и впустила ночных гостей.
— Пожалуйста, вот сюда, — сказала она тихо и проводила пришедших в отведенную для них комнату.
Вильмерсдорф, Мангеймская улица, дом с лепной отделкой. После бедности нойкельнского жилища комната в квартире врача показалась барской.
Собираясь покинуть их, хозяйка стала объяснять, где что находится.
— Мы вас и так стеснили и лишили покоя, — со свойственной женщинам деликатностью заметила Роза.
— Ради бога, не говорите о таких пустяках. Вы о семье, где к вам отнесутся с уважением, которого вы заслужили.
— Спасибо, большое спасибо.
Надо было обладать большим мужеством, чтобы в условиях террора приютить их у себя. Хозяева, надо думать, знали, какой опасности подвергают себя.
Пошептавшись в коридоре с хозяйкой, связной вернулся попрощаться с ними. Либкнехт спросил о связи с газетой.
— Об этом не беспокоитесь. Только ни при каких условиях не покидайте квартиру.
Они остались вдвоем. Все пережитое за последние дни переполняло обоих. О сне думать было невозможно. Опять возникла мучительная необходимость сопоставить свое отношение к тому, что произошло: ни Карл, ни Роза не умели накапливать в одиночку выводы, требовавшие анализа и полные драматизма.
Роза все время настаивала на постепенности действий. Значит, права оказалась она? Но разве можно было бросить на произвол судьбы рабочих, восставших почти стихийно? Предоставить их самим себе?
— Они и были брошены на произвол! — с жаром сказала Роза.
— Хорошо, попробуйте изъять хотя бы одно звено в цепи событий, возможно это? — возразил Либкнехт.
Он стал все восстанавливать: попытку свалить Эйхгорна, гневный ответ старост, призыв к массам… Где же разрыв, который привел к катастрофе? Солдаты, обещавшие поддержать рабочих и в последний момент отошедшие в сторону? Неумение вести уличные бои? Отсутствие твердого руководства?
Стоило дойти до последнего пункта, как Либкнехта охватывало жгучее чувство вины. Роза старалась этого не касаться.
— Ах ты, боже мой, а дорожную чернильницу не захватили с собой! — вспомнила вдруг она.
Либкнехт окинул комнату взглядом и обнаружил на столе большой массивный письменный прибор. Вероятно, их поместили в кабинете хозяина.
— Надо поспать, а то голова не работает, — решила Роза.
Она потребовала, чтобы Карл занял диван, а сама растянулась на узкой кушетке, стоявшей у противоположной стены.
Накрывая ноги пледом, Роза заметила:
— Это хозяева принесли… Великое все-таки дело — человеческая забота.
Долго еще оба ворочались беспокойно, хотя и старались не мешать друг другу.
Чеканные и горячие абзацы нового памфлета всплывали как бы сами собой. Роза тихонько подошла к столу, зажгла, затенив сначала, настольную лампу, проверила, хорошо ли закрывает окно драпировка, опасливо оглянулась на Карла и написала название: «Порядок царит и Берлине!»
А он лежал, не подавая вида, что не спит. В голове складывались абзацы статьи, последней его статьи. Вопреки всему, что творилось, она была пронизана оптимизмом и верой в завтрашний день. Пускай врагам удалось сотворить свое черное дело, пускай они вновь хозяева положения, революция будет шагать по немецкой земле, какие бы низости сейчас ни творились. Так он и назовет статью: «Вопреки всему!» — и в ней снова и снова провозгласит свой символ веры.
И тут острая мысль пронзила Либкнехта: во имя чего он исступленно сражался всю жизнь? Почему пламя ярости пожирает его даже в эти роковые часы и в то же время он полон такой стойкой веры?
В исстрадавшейся его душе возникло вдруг реальное чувство гармонии, справедливости и добра, человеческого достоинства, которое попиралось в течение столетий и которое будет возвращено всем угнетенным, полного равенства и всеобщего доброжелательства, которые утвердятся в конце концов на земле. Чувство это ослепило его подобно молнии. Вспышка осветила лица товарищей, рядом с которыми он сражался в эти трагические дни и которых больше нет в живых, бесконечно близкие ему лица детей и Сони. Вслед за тем вновь возникли страшные физиономии провокаторов и душителей из числа наемников Носке.
VII
Но гвардия наемников не насытилась еще кровью расстрелянных и убитых. Ей нужны были завершающие жертвы. Ей нужны были Карл Либкнехт и Роза Люксембург.
Некий Штадлер, вернувшийся из русского плена ярым ненавистником большевизма, принялся искоренять то, что именовалось большевизмом немецким. В эту колонку версталось все, что хотя бы отдаленно напоминало революцию.
Заручившись поддержкой сверхмагнатов Германии, Штадлер развил бурную деятельность. Стиннесы, Тиссены, все сверхбогачи, выслушивая и одобряя зверские его планы, выкладывали, не скупясь, деньги на подавление революции. Германия будет недостойна своего имени, заявил один из магнатов, если для такого дела не выделит нужных средств. В голодавшей стране изымались огромные суммы из сейфов богачей для борьбы с революцией.
По всем закоулкам столицы рыскали сыщики и агенты разведки, стараясь напасть на след руководителей коммунистов.
В ночь, когда гвардейская кавалерийская дивизия вошла в Берлин, чтобы довершить расправу, начальник ее штаба майор Пабст приказал разыскать спартаковских вожаков во что бы то ни стало.
Штадлер явился к Пабсту и стал развивать перед ним истребительные идеи; тот пожал ему руку и заявил, что делу, которым занимается Штадлер, дивизия тоже готова посвятить себя целиком.
В трагической истории Германии, начавшей всемирную бойню, оставалось лишь довести до конца расправу, которую начали Носке и Эберт.
В своих обращениях Штадлер первый пустил в оборот слово, которому суждено было сыграть в жизни человечества зловещую роль, — национал-социализм.
Идеям, связанным с этим словом, некоторое время предстояло оставаться достоянием меньшинства. Спустя четырнадцать лет они овладели Германией, и вся она покрылась густой сетью лагерей и мест пыток.
VIII
Статья «Вопреки всему!» была написала Либкнехтом и должна была появиться в ближайшем номере «Роте фане». Статья Розы «Порядок царит в Берлине!» уже появилась сегодня. Связной доставил им свежий номер газеты, которую продолжали выпускать мужественные сотрудники, и унес с собой материал Либкнехта.
Прежде чем сесть опять за работу, можно было позволить себе небольшую передышку. Вместо этого возобновился бесстрашный спор о том, что оба познали на тяжкой опыте: что ошибочно и преходяще, а что сохранит свое величие во времени.
В наружную дверь позвонили. В квартире все замерло. Хозяева открыли дверь не сразу. Звонок повторился, на этот раз условленным способом. Явился Вильгельм Пик.
Приход его несколько разрядил обстановку невыносимой напряженности, царившую в комнате Карла и Розы. Оба слушали рассказ о событиях в городе и словно отключились от всего другого.
Но тут снова раздался грубый, нетерпеливый звонок. Потом позвонили несколько раз подряд, и водворилась мертвая тишина.
— Тут должен быть черный ход, — предположил Пик.
— Можно не беспокоиться: квартира наверняка обложена, — с неподражаемым хладнокровием заметила Роза.
Она кинула испытующий взгляд на Карла; все их споры отошли, она видела перед собой соратника, рыцаря идеи, которой оба себя посвятили, верного друга. Карл, бледный от ожидания, готов был, как и она, встретить неминуемое лицом к лицу.
В комнату ворвалась банда солдат.
— Ага, вот где они! Смотрите-ка, славно устроились!.. Эй вы, собирайтесь! Пришел ваш час!
Один из них схватил было Розу за руку. Либкнехт гневно сказал:
— А ну-ка, повежливее, господа!
— Ах, вот как?! Вот ты первый и выметешься отсюда!
Либкнехта поволокли к выходу. Его грубо подталкивали со всех сторон и втолкнули в машину. Туда же втолкнули Розу и Пика.
Возле кабачка, превращенного в их штаб, машина сделала остановку. Арестованных потащили туда. Но там приказали везти их дальше.
Их привезли к гостинице «Эден» у Ангальтского вокзала. Машина резко остановилась; арестованных вытолкнули из нее и с шумом и криками повели вверх по лестнице.
Во всем, что делалось, ощущался садизм людей, опьяненных кровью. Убийцы знали, кого захватили, их прямо распирало от гордости. Они подсчитывали уже свои барыши.
В фешенебельном номере сидел Пабст со своими помощниками. Взглянув на задержанных, он произнес:
— Это именно те, кто нам нужен.
Пика он не знал, зато двух других узнал сразу.
Он тянул: опрашивал одного и другого, не интересуясь третьим. Он упивался тем, что его люди сумели доставить сюда живыми самых что ни на есть важных деятелей революции.
…Пройдет час-другой, и с обоими будет покончено. Утром берлинцам сообщат, будто при попытке к бегству был застрелен один, а другая подверглась линчеванию возмущенной толпы, обступившей машину.
Берлин спал и не догадывался о зверской расправе банды Пабста.
Германия спала, чтобы в неслыханных страданиях провести затем двадцать шесть лет изменчивой и мучительной жизни. Многого она еще не предвидела: ни того, что ее ожидает безумие фашизма, ни того, что она на долгие годы станет проклятием человечества.
В ночь на пятнадцатое января тысяча девятьсот девятнадцатого года Германия подписывала себе страшный приговор на долгие времена.
А два великих ее борца, Карл Либкнехт и Роза Люксембург, мужественно и гордо встретившие свой последний час, погибали в ту ночь с убеждением, что дело их жизни будет продолжено другими и даст на немецкой земле величайшие всходы.