ГЛАВА XXI

ГЛАВА XXI

Бейль поехал в Рим переговорить с доктором. Старик покачал головой и велел прекратить охоту. По пути от врача на Виа-Кондотти Бейль встретил Энгра — нового директора французской академии в Риме, сменившего Горация Верне.

— Воображаю, как мой предшественник чувствует себя в Алжире! — сказал Энгр. — Художник должен прославлять честь французского оружия, но как прославлять то, чего Франция лишилась? Знаете ли вы, что поведение высшего французского командования в Алжире прямо бесчестно?

— Знаю, знаю, — сказал Бейль. — Сведите меня к вам на выставку.

Пошли на виллу Медичи. Энгр водил Бейля от одного экспоната к другому. Подошли к маленькому мраморному амуру, который с печалью смотрит на свое сломанное крыло.

Бейль остановился и почувствовал, как внезапный холод появился в темени, застучали виски. Обращаясь к Энгру и жестикулируя, он бессильно старается произнести что-то: «Мне вот…» Потом чувство холода сменилось страшным жаром. Кровь ударила в лицо, веки засыпало песком, и комната закружилась…

«Господину ди Фиоре. Париж.

Рим. Понедельник, 19 апреля 1841 г.

Вчера мне сделали вливание через левую руку. Нынче язык заставляет меня бормотать.

Добрейший Константен навещает меня дважды в день. Доктор Алертц из Экс-ля-Шапель — папский врач — наблюдает за мной. Константен дает мне пилюли не слишком горькие. Я надеюсь скоро поправиться. Но на всякий случай прощайте, если это письмо будет последним. Я люблю вас по-настоящему, а это не часто встречается.

Прощайте! Отнеситесь к происшествию весело.

Кондотти, 4 8.

P. S. 20 апреля припадок слабости, не поворачивается нога, онемело бедро.

21 апреля. Дело идет на поправку».

Доктор Прево, лучший специалист по подагре, живущий обычно в Женеве, не согласен с соображениями Бейля. Если утром после шампанского нервы господина Бейля спокойнее, то яснее проступают признаки болезни. Он не хочет пить кофе — он делает правильно. Но самое лучшее, что он может сделать, это приехать в Женеву на полный врачебный осмотр.

В Риме у Константена хорошо живется. Он заботится о Бейле, как о ребенке, а старая тяжеловесная великанша Барбара проявляет свою заботливость настолько, что даже крадет у Бейля вторую пару сапог. Доктор делает третье кровопускание. Голова стала свежее, но зато ноги почти утратили способность к движению. Хуже всего то, что нельзя найти некоторых слов: приходится полчаса биться, чтобы вспомнить, как называется прозрачная жидкость в стакане, которая утоляет жажду и которую можно найти в любом колодце. Иногда язык распухает до такой степени, что заполняет рот. Вместо слов раздается какое-то мычание.

Неприятности сопровождают старость писателя и консула. Люди быстро забывают наблюдателя и веселого собеседника, а болезни посещают Стендаля все чаще. А тут еще французское судно «Поллукс» столкнулось с итальянским «Монживелло» и утопило его. Длинное разбирательство. Нужно выезжать на место, вести следствие, браниться с мошенником Романели, начальником порта, и смотреть в глаза одиннадцати итальянским дьяволам-матросам, которые под присягой подтверждают, что эти французы всегда и во всем бывают виноваты.

22 октября — отъезд из Чивита-Веккии в отпуск. Ноябрь — Женева. Хотел пойти навестить дом Руссо, как сорок лет тому назад. Доктор Прево качает головой: «Никаких Руссо — лежать в постели».

8 ноября 1841 года он в Париже.

«Если вам когда-нибудь случалось, — а мне это случалось часто, — проезжать на пароходе вниз по течению Роны, то вы видели, как вблизи Авиньона пароход приближается к Понт Сент-Эспри. Сердце щемит от ужаса. При ветре на реке близко подъезжать нельзя. В тихую погоду пароходы проходят под мостом. Вот еще мгновение, и кажется, что пароход зацепит за низкую арку или ударится об устои: прошла минута — и, давая волну, с клубами черного дыма, пароход уже за мостом. Таким же мостом является смерть. Событие тяжелое и неприятное. Никакой бунт не поможет. Но оно совершилось — и настало полное ничто, в котором нет места сожалению об исчезнувшей жизни. Не следует этого бояться. В конце концов не нужно от себя скрывать своих состояний. Ничего нет смешного в том, что я могу умереть на улице».

Снова, теперь в последний раз, приехал Бейль во Францию. И увидел, что положение стало еще невыносимее для всякого честного и мыслящего человека.

У власти Гизо. Свою программу он сформулировал просто и откровенно. «Противодействовать внутреннему прогрессу, отвергая избирательную реформу, которой неизменно требовала оппозиция, и сохранить мир с иностранными державами».

На эту декларацию ответили революционные вспышки в Тулоне, Бордо, в Лилле, Клермоне и Париже. Ими воспользовался Шарль-Луи Бонапарт:

6 августа 1840 года он высадился в Булони и снова поднял в войсках бунт против Луи-Филиппа. Как в первый раз, он привез с собою ручного орла, который, наподобие наполеоновского, должен был спуститься ему на плечо. Дрессировка орла продолжалась слишком мало, орел улетел в ближайшую деревню и задрал какую-то курицу. Орел задрал курицу, Луи-Филипп задрал претендента. Он приговорил его к вечному заключению в крепости. Однако с помощью шантажиста д-ра Коня сын королевы Гортензии и неизвестного отца через шесть лет убежал, переодевшись плотником; он вышел из камеры с доской на плече, сплевывая и нагло посматривая на часовых.

Что ни год, то тяжелее становилось французскому простолюдину. Села, деревни и города изнывали под гнетом непосильных налогов. Голод, безработица и пауперизм делали свое дело.

В этой обстановке трудно было уяснить, каким должно стать новое, свободное общество Франции и других стран. Задавался ли Бейль этим вопросом? Задавался, но он не умел поставить проблему так, чтобы стать сторонником определенной социально-политической программы. Он писал однажды: «Можно, конечно, быть сторонником господина Гизо. Я не принадлежал к числу его сторонников. Но сапожный мастер, поставщик сапог для господина Гизо, меня устраивает еще меньше».

В этом многие усматривают антидемократические идеи Бейля. Мелкие буржуа Парижа давно утеряли свою былую революционность. Это была «предпринимательская сволочь», которая из содержателей мелких мастерских стремилась превратиться в биржевых акул, разбогатеть и угнетать своих вчерашних собратьев. Это были серенькие люди, из которых каждый мог завтра выступить в качестве нувориша, скупающего старинный фарфор, шкафы красного дерева, мебель разных Людовиков, не чуждающегося, впрочем, и покупки за недорогую цену плохоньких, подкрашенных дворянских гербов.

Мог ли Анри Бейль, привыкший к бескорыстному и правдивому анализу, в этой среде видеть законных наследников современных ему властителей Франции? Что бы стало с лейтенантом Луо в этой компании разбогатевших приказчиков, продавцов прохладительных напитков и мелких и крупных спекулянтов Парижа? Бальзак усматривал элементы истинного благородства и порядочности в прошлом идеализируемой им феодально-аристократической Франции. Бейль без всяких иллюзий оценил и прошлое и настоящее. Он пристально всматривался в будущее, но не видел той социальной силы, которая могла бы смести с лица Франции мерзость режима Луи-Филиппа, мерзость буржуазного общества… Бейль не читал тех писем А. Тургенева, в которых наряду с упоминанием его имени встречаются неоднократно высказывания тайного агента Николая I Я. Толстого о назревающем во Франции коммунизме. Смысл лионских рабочих восстаний, очевидно, ускользнул от Бейля. А проповедь утопического социализма была чужда трезвому, материалистически мыслящему аналитику социальных проблем. Но «Коммунистический манифест» появился после смерти Бейля.

10 ноября 1841 года Тургенев записал в дневнике:

«От графини Разумовской к Ансело. Там Бель. Постарел, но с прежними претензиями на остроты…»

Бейлю было трудно, и как всегда наступает период лихорадочной работы, он занят новеллами и хрониками и переработкой любимого детища — «Пармской обители».

Анри Бейль (консул).

Стендаль.

Могила Стендаля на кладбище Монмартр в Париже.

В феврале 1841 года он записывает в дневнике: «Сокращая против собственного убеждения свою рукопись, я уничтожил необходимейшие вещи». Через некоторое время он восстанавливает эти необходимейшие вещи. Он пишет: «Мне кажется, что необходимы типы и образы в романе, которые хотя не действуют, а только трогают душу читателя, способствуя сохранению романтического характера». Бейль отказывается следовать совету Бальзака «сделать из Фабрицио пламенного католика, который забывает любовь, питаемую в отношении Клелии, и помнит только о любви к господу, создавшему мир», — «Фабрицио не годится для проповеди католического духа». Кончается все это тем, что Бейль пишет: «Недоволен советом господина Бальзака. Если первенство принадлежит Фабрицио только в силу его богатства чувствами, то разве другие герои беднее его».

Таким образом, Бейль возвращал текст «Пармской обители» к его первоначальному виду. Последняя дата его работы над этим текстом — 8 марта 1842 года.

Занятый свыше меры, он работал больше, чем разрешали ему врачи, и над рукописью «Suora Scolastica».

Доктор Прево в Женеве признал состояние здоровья Бейля тяжелым и запретил ему работать. Однако он не выполнил предписания врачей и работу продолжал. Восемь дней беспрерывной работы по десяти часов подряд, когда Бейль диктовал стенографу вперемежку две названные нами книги, привели к тому, что 22 марта 1842 года около семи часов вечера, неподалеку от министерства иностранных дел, в двух шагах от бульвара, на тротуаре улицы Новых Капуцинов он потерял сознание. Ромен Коломб совершенно случайно узнал об этом двадцать минут спустя. Он нашел Бейля лежащим в бакалейной лавке на скамье, между мешков и пакетов, неподалеку от огромных весов. Несмотря на все старания, Ромен Коломб не мог добиться от него ни одного слова. Бейля в бессознательном состоянии на руках перенесли на улицу Пти-Шан. Там были сделаны все попытки, чтобы привести его в сознание. Пульс затихал медленно, дыхание становилось все легче, морщины разглаживались, и с последним вздохом шестидесятилетнего человека около двух часов пополуночи 23 марта 1842. года наступило то успокоение, которое никогда не было ведомо этому живому и волнующемуся человеку.

Бейль сказал однажды, что желает смерти быстрой и неожиданной, и он получил именно то, что просил.

«23 марта 1842 года, — записывает Тургенев. — Бегу к Ансело узнать о смерти… вчера… Бель… На дороге из кафе к театру, на бульваре. Давно ли? И без покаяния в грехах и насмешках!»

За гробом шли Мериме, Александр Иванович Тургенев и двое неизвестных друзей.

ARRIGO BEYLE

MILANESE

SCRISSE

АМО

VISSE

ANN. L IX МII

MORI IL ХХIII MARZO MD CCCXLII

Эта надпись высечена на простом каменном постаменте на кладбище Монмартр[113]. Газеты, занятые биржевыми скандалами и происшествиями бульварно-полицейского свойства, отметили неуместность немецкого памятника на парижском кладбище, ибо они считали, что умер мелкий немецкий стихотворец Фредерик Штиндехаль — по французски — «Стендхалль».