НА ЗЕМЛЕ ГЕРМАНИИ
НА ЗЕМЛЕ ГЕРМАНИИ
По пути следования на заборах и стенах домов аршинными буквами, а на машинах и танках, естественно, мельче, было написано:
«На Берлин!», «Дорога домой — только через Берлин!»
Бои шли уже на территории Германии. Замирало сердце от предчувствия близкой победы, а бойцам это придавало силы, порождало новые героические подвиги, создавало условия для подготовки к штурму Берлина.
Все понимали, что победа еще не так близка, как бы хотелось. На подступах к фашистскому логову предстояли тяжелые бои.
Впереди видим столбы черного дыма, то и дело поднимающиеся ввысь. Землю сотрясают взрывы бомб…
Подъезжаем к городу, охваченному сплошными пожарищами. Узнаем, что это работа союзной английской авиации. Горел немецкий город Ратибор. Это горела поверженная фашистская Германия.
Горы кирпичей забаррикадировали улицы, и по ним ни пройти, ни проехать. На месте бывших многоэтажных домов — развалины.
Колонны машин, танки, вся военная техника с шумом и грохотом несутся по одной расчищенной магистрали. Вперед! Скорее вперед!
А наш автобус свернул в более спокойный переулок, если не считать горящих вокруг зданий.
Остановились у четырехэтажного дома, как ни странно, с уцелевшими стенами, только, как обычно, без окон и без дверей.
Выпрыгиваем из машин, спешим осмотреть помещение, где предстоит работать. Во дворе, на повороте к подъезду, спотыкаемся об обгоревший труп вражеского танкиста. От неожиданности отскакиваем.
— Не бойтесь. Он уже неопасен, — говорит Клава Еговцева.
В нескольких метрах стоит его танк, тоже обгоревший.
— Девчата, подождите, — остановил нас замполит. — В здание входить нельзя, пока не осмотрено дополнительно. Может оказаться заминированным.
Здание под госпиталь было облюбовано заранее и предварительно осмотрено. Но нужна полная гарантия безопасности. Бдительно ли охраняли его часовые, оставленные здесь на сутки?
Мы вернулись к автобусу. Сидели до тех пор, пока не пришли из соседней части саперы и не «прослушали» все закоулки дома и двора. И наконец сказали, что все в порядке.
Входим и видим знакомое медицинское оборудование. Стоят развернутые стерильные столы, лежат готовые гипсовые бинты… На месте вся медицинская техника. Все оставлено так, словно хозяева только что вышли, сейчас вернутся и приступят к работе.
Помещение занимал немецкий госпиталь. Раненых вывезли перед вступлением в город частей Советской Армии. Наверное, думали, что мы с ними расправимся, как поступали фашисты с нашими ранеными.
Вокруг тревожно. Командование принимает меры к усилению караульной службы. Выделяет ночной патруль. Вводит строгий режим и распорядок для личного состава.
Днем и ночью в окружающих кварталах, в соседних с нами домах появляются все новые пожарища. Кто-то, не успевший покинуть город, поджигал в разрушенных домах мебель, вещи — все, что могло гореть.
Только что трепыхались на ветру вырвавшиеся из разбитых окон разноцветные шторы, и вот они уже горят.
«Что же вы делаете? — хотелось спросить у поджигателей. — Зачем уничтожаете то, что можно сохранить? Или беспокоитесь: не увезем ли ваше добро в Россию? Это гитлеровцы устраивали грабежи на нашей земле, а советские солдаты не грабят. Наоборот, рискуя жизнью, спасают принадлежащие вам ценности, помогают вам продовольствием, оказывают медицинскую помощь. Нам ничего чужого не надо. Хотим только, чтобы поскорей настал конец всем бедам».
Многое надо было сказать и доказать тем невидимым, кто втихую выползал из своих укрытий и снова скрывался, совершив свое подлое дало, избегая встречи с нами.
Чтобы не дать нагреться крыше дома, занятого под госпиталь, там круглосуточно дежурят бойцы, обливая ее водой из шлангов.
Оберегать от огня и других пакостей надо было не только это здание. Напротив основного корпуса, через улицу, на нижних уцелевших этажах размещены склады и подсобные помещения, а на третьем — девичье общежитие. Рядом, в небольшом двухэтажном особняке, — штаб.
Словом, обстановка вокруг нас была такой, что хуже некуда. Да мы и не ждали ничего доброго. Готовясь к жизни и работе на территории противника, заранее настраивались на худшее положение.
Однако, несмотря на неблагоприятные условия, была проведена колоссальная работа по ремонту помещений, и к концу вторых суток личный состав готов был к приему раненых.
У меня было несколько палат, светлых и просторных, с десятками кроватей, заправленных белоснежным постельным бельем. На столах цветы, откуда-то привезенные шоферами. В открытые окна врывался весенний апрельский ветер с запахами гари и дыма…
Еще раз осматриваю — все ли сделано. На душе отчего-то так радостно. Может, день хороший, ясный. Или по-домашнему уютно в палатах. И сама я одета почти по-домашнему. Из военной формы на мне только юбка. Блузку заменила мужская рубашка с закатанными рукавами. Вместо фартука — полотенце.
Прохожу, представляю, как раненые после окопной жизни окажутся в этих уютных палатах.
Убедившись, что все на своем месте, принялась расстилать трофейные дорожки, оставленные хозяевами. Ползаю по полу, разглаживаю. Неожиданно открывается дверь и в палату входит полковник Харченко. За ним вошел Темкин, а там кто-то еще и еще.
Встала по стойке смирно, чтобы отдать рапорт, а мысль сверлит: «Не по форме одета. Нагорит мне сейчас!»
— Товарищ полковник, второе отделение госпиталя к приему раненых готово! Докладывает… старшина медицинской службы Никулина.
И тут заметила, что позади начальника стоит генерал-майор. «Ну теперь-то определенно достанется!» Положено рапорт отдавать старшему по званию.
Выручил полковник:
— Хотя и не вижу, что докладывает старшина, но вижу, что полный порядок. Даже с цветочками и дорожками. Хорошо встречаешь раненых. Молодец! А то «на передовую хочу!» — напомнил он.
Подполковник Темкин удивленно посмотрел на меня, лотом на полковника. Заметив недоумение шефа, Харченко сказал:
— Вы, товарищ подполковник, докладываете, что это одна из лучших ваших медсестер, а не знаете о том, что она хотела убежать на передовую. Я подумал, что здесь ее обижают, — не призналась.
— Не-ет, — растянул начальник, — мы живем дружно. И разговору о передовой никогда не было.
— Она к вам с такой просьбой и не пошла бы. Знает, что не отпустите. Потому и махнула прямо в санотдел. Мы с ней хорошо побеседовали. А то бы прощай, товарищ начальник! Вот так-то, дочка, будь здорова!
Подполковник Темкин, выходя последним, обернулся и погрозил мне пальцем:
— Я тебе покажу передовую!
Сквозь щели между досок, которыми заколочены незастекленные окна в комнате общежития, мелькало пламя, пробивался насыщенный гарью воздух. Здесь ужасно было неуютно. Поэтому мы с девчатами собирались редко. А когда встречались, предчувствуя скорое расставание, обсуждали свое будущее. Как бы итог подводили всей нашей беспокойной походной жизни. Вспоминали хорошее и плохое, веселое и грустное. Часто вспоминали о Шуре Гладких. Она писала нам вначале из госпиталя, а последнее время уже из дому. Признавалась, что скучает о нас и завидует, что находимся в строю. Что переживает за состояние своего здоровья, так как сдвигов в лучшую сторону пока не чувствует, несмотря на проведенное лечение в госпиталях и санаториях. Мы сочувствовали ей и печалились.
Вспоминали, как в своих нарядных костюмах ходили на танцы. Партнеров всегда было много, и все напрашивались в провожатые. А мы договаривались избегать знакомств. Не без сожаления жертвовали прощальным вальсом, незаметно исчезали из зала и спешили восвояси, оставляя кавалеров в недоумении.
Оксана поведала нам о том, как несколько дней назад к ней явился Николай Дунаевский на дамском трофейном велосипеде со спущенной камерой.
Дунаевскому, как и многим другим, казалось, что он тоже воюет не там, где бы хотел. Настоял, чтобы отправили в боевые части. И несколько месяцев назад он из госпиталя выбыл. Однако у него появилась другая забота — скучал об Оксане.
В один из вечеров он узнал, что госпиталь находится в тридцати километрах, и решил прокатиться на велосипеде. Прибыл, а нас там уже не оказалось. Сокращая дороги, по проселочным тропинкам, под дождем, он всю ночь разыскивал наше хозяйство. Вышедший из строя велосипед в пути удалось заменить только на дамский. Но и у этого камера подвела. Зато Николай с честью выдержал испытание на любовную прочность.
— Да, будет о чем вспомнить — и посмеяться, и погрустить, — в задумчивости произнесла Миля. — А как тяжело нам будет расставаться!
— Верно. Разлука — событие нелегкое, но ничего не поделаешь, — поддерживает разговор Клавдия Степановна. — Зато разъедемся по домам и займемся мирными любимыми делами. Я сразу же подам заявление в университет…
— А давайте, девчата, договоримся о встрече после войны, — предлагаю я. — Ведь захочется посмотреть друг на друга — какими мы станем. Наверное, будем ходить в нарядных платьях, туфлях-лодочках.
— Я согласна. И думаю, что никто не откажется от этого предложения, — с радостью отозвалась Валя Бабынина. — Конечно, интересно будет узнать о наших судьбах. Кто и кем станет. Как-то повернет нас послевоенная жизнь.
Большинство медсестер мечтали стать врачами. А кто окончил краткосрочные курсы только для того, чтобы попасть на фронт, еще не решили чем займутся — работой или учебой. Надо было посмотреть по домашним обстоятельствам.
Потом уже в который раз заговорили о любви и дружбе.
— Нужна, нужна любовь в двадцать лет каждому из нас! — горячо произносит Валя Бабынина.
— Да, ты права, Валюта. Сколько таких юношей и девушек, прожив семнадцать-восемнадцать лет, погибали, не узнав, что такое любовь, — говорит Миля. — Эх, если бы не война, сколько бы жило на свете счастливых влюбленных…
Неожиданно кто-то забарабанил в дверь:
— Девчата, выходите! Подвалы горят!
В открытую дверь ворвался густой удушливый дым. Мы закашлялись. Наскоро одевшись, побежали вниз.
В просторном подвальном помещении горели какие-то ящики, доски, разный хлам. С огнем ловко расправлялись бойцы из команды выздоравливающих, поднятые по тревоге.
К счастью, склады наши не пострадали. И опасности особой не предвиделось, поэтому нам разрешили вернуться на свои места.
Зачастую ночи вне дежурства проходили беспокойно. Вскакивали по тревоге и спросонья да в потемках порой хватали не свою одежду, сапоги, которые кому-то не лезли на ноги или, наоборот, были велики. У кого-то наизнанку оказывалась гимнастерка, а кто-то забывал надеть юбку. Смех!
Однажды среди бела дня загорелся подвал под штабом. Можно было подумать, что поджигатели ходили в шапках-невидимках. Повсюду стояли часовые. Никто и никогда не видел на территории госпиталя посторонних людей, и вдруг то тут, то там какая-нибудь пакость. И опять тревога!
Было такое предположение, что подвалы соединялись с соседними домами.
На этот раз бдительность проявил начфин Крутов. Он в течение дня не раз обходил и осматривал дом. Заметил, что по подвальной лестнице поднимается дым. По тревоге быстро прибыли бойцы и погасили огонь. Из дальних подвальных кладовых хозяев дома вывели худую, трясущуюся от страха старуху-немку лет семидесяти.
— Что делать с этой «партизанкой»? — спросил начфин.
— Отпустите с богом, — ответил подполковник Темкин. — Она сюда больше не придет.
Город Ратибор останется памятным многими событиями. В том числе и самым главным — здесь мы встретили День Победы.
Это было обычное утро. Чувствовалось, что небо безоблачно. Но все ли оно было чистым, мы видеть не могли из-за густой дымки. Мы находились будто в огромной колбе из матового стекла, которую прикрывал кусочек голубого неба. Только местами пробивающиеся сквозь дымку солнечные лучи обещали доброе утро и хороший майский день.
Но настроение у дежурных врачей и сестер не было радостным. На операционном столе лежал умирающий девятнадцатилетний Саша Петренко. Он поступил с высокой температурой. Его мучила боль в раненой ноге. Врачи определили, что в разгаре газовая гангрена. Срочно ампутировали конечность в верхней трети бедра. Но заражение шло дальше. Лиловые языки коварной инфекции поднимались к животу. Ночь прошла у кровати больного в муках вместе с ним.
Саша часто впадал в беспамятство, бредил. Он уже держался только на медикаментах. Сердце то и дело останавливалось. Массаж… Снова массаж и введение в мышцу сердца стимулирующих средств…
Вдруг раздались выстрелы. Вначале единичные, потом автоматные. Немного времени спустя палили уже по всему городу.
Утро раннее. В палатах стояла тишина. А тут все зашевелилось. Встревожились больные и здоровые. Что случилось? Почему идет стрельба повсюду?
Руководство госпиталя срочно направило связных в ближайшие воинские подразделения, чтобы узнать причину происходящего.
И вот мы слышим выстрелы уже во дворе. Это наши посыльные вернулись с радостным известием:
— Победа! Слышите, товарищи, — Победа!
— Капитуляция! Это салют гремит повсюду.
— Ура! Ура! — покатилось по палатам.
А на столе операционной умирал юный защитник Родины.
Врачи сделали все, что могли, но общее заражение крови…
— Сашенька, война окончилась. Победа! Слышишь, салют гремит, — пытаюсь довести до его сознания эту радостную весть.
И он понял. Обвел помутневшим взглядом окружающих его людей и, слабо улыбнувшись, произнес:
— Победа… Хорошо… Не напрасно…
Это все, что он успел сказать.
Мы плакали и от радости за одержанную победу, и от горькой досады за преждевременную смерть юноши в столь великий день и час.
Что было потом? Потом еще были слезы радости и поздравления, объятия и поцелуи.
Большинство раненых, молчаливо лежавших, в этот день были неузнаваемы. Пели даже те, кто не умел. Плясали, кто не мог. Смеялись и хохотали по причине и без причин. Словом, как могли проявляли свою радость, свое торжество.
Вечером состоялось общее собрание, посвященное Дню Победы, на котором присутствовали и сотрудники, и больные. Точнее, это было не собрание, а митинг со множеством горячо выступающих ораторов.
Замполит, Юрий Васильевич Таран, сделал информацию о капитуляции вооруженных сил Германии и поздравил фронтовиков с великим праздником.
Радость раненых бойцов и офицеров была безгранична. Они выступали с волнующими словами о пройденном пути, о победном финише, но выражали свое недовольство тем, что не были в строю в столь ответственный момент, что этот день пришлось встречать на госпитальной койке.
Говорили о том, что никогда не забудутся кошмары войны, все пройденное и пережитое ими. И что на всю жизнь останется в памяти это доброе майское утро, принесшее такую долгожданную и желанную весть.
Для всех участников войны это был самый счастливый день в жизни! Надо было видеть лица людей. Людей, переживших невыносимое за долгие годы и дни войны.
— Победа!
— Победа! — повторяли они.
Это было неописуемое торжество советского солдата-победителя.
Почти месяц прошел с того дня, как мы прибыли в этот город, а, кроме пожарищ, вокруг ничего не видели, Здесь, как и во многих других местах, у нас не оставалось времени на то, чтобы познакомиться с местностью, чтобы иметь представление о городе, где побывали. Была ли какая-нибудь жизнь в Ратиборе — мы не знали. Сомневались, потому что из жителей никого не встречали, кроме старухи-поджигательницы.
На следующий день после объявленной капитуляции был получен приказ о свертывании госпитального хозяйства. Началась эвакуация раненых, подготовка к переезду. А под конец выдалось несколько часов свободного времени, и мы с девчатами решили побродить по городу, хотя было запрещено уходить с территории части.
От шоферов мы узнали, что где-то есть парк, большой и красивый, и, будто даже с лебедями, пруд или озеро. Устали наши глаза смотреть на развалины и пожарища.
После отъезда Шуры Гладких я подружилась с другой Шурой — Нижегородовой, тоже перевязочно-операционной сестрой. И она в коллективе госпиталя находилась с момента формирования. Шура старше меня на два года. Успела окончить фельдшерско-акушерскую школу и поработать в больнице Березников. Нам вместе с ней предстояло еще немало попутешествовать и, главное, вместе же возвращаться в родные края.
Шура предложила совершить прогулку Люсе Гузенко и Вале Бабыниной. Они с радостью согласились.
Мы долго ходили по улицам, заваленным кучами кирпичей. Сбили и ободрали об острые обломки начищенные сапоги. Но ни уцелевшего дома, ни зеленого деревца, ни кошки, ни собаки, ни души живой человеческой в этом краю не встретили.
Не обнаружив ничего интересного, хотели повернуть назад, как впереди заметили ряд зеленых деревьев. Возможно, это и есть парк, решили мы.
— Рискнем?
— Пошли.
Действительно, это оказались тот самый парк и пруд, довольно большой, но только без лебедей. По его берегам росла ива.
Тихую зеркальную поверхность воды бороздили несколько лодок. В них сидели военные разных родов войск. Заметив нас, некоторые причалили к берегу, приглашая в лодку. В одной лодке трое пехотинцев, в другой — танкисты.
— Если мы сядем, ваш «корабль» потонет, — шутит Шура.
А вот одинокий старшина.
— Девушки, на память о Дне Победы непременно надо прокатиться по ратиборскому озеру. Прошу, садитесь, пожалуйста.
Мы сели в лодку, которой правил старшина.
— Ах так! — рассердились танкисты. — Тогда мы вас вызываем на бой.
Наш рулевой не успел отвести лодку. Налетели танкисты и давай на нас плескать воду.
— Девчата, принимай бой! — смеется Люся.
Старшина успевал вычерпывать жестяной банкой воду из лодки и ставить ее в выгодное для нас положение, а мы поливали танкистов, кто руками, кто веслом, пока те не взмолились:
— Сдаемся, девчата. Ваша взяла. Надо успеть обсушиться, прежде чем явиться в часть.
Оказалось, бой продолжался долго. Только сейчас заметили, что собрались десятки новых лодок и мы окружены любопытными.
— Старшина, гони скорей к берегу! Что за зрелище мы устроили?
Поблагодарив рулевого за доставленное удовольствие, мы поспешили к дому. С одежды ручьями стекала вода, но условий здесь не было, чтобы привести себя в порядок, поэтому отправились такими, как были.
Палило солнце. И пока мы колесили по улицам, разыскивая дорогу, одежда высохла.
Подходим к территории госпиталя и видим выстроившиеся машины, груженные госпитальным имуществом. Автобусы, где сидели люди, уже готовые к отъезду.
— Куда они? — удивленно произносит Люся, будто это ее и нас не касалось.
Навстречу шел разъяренный начальник.
— На курорт приехали? Прогулочки устроили? Кто разрешил?
Мы поспешили скрыться в автобусе…
Прощай, Ратибор! Пусть ты оказался негостеприимным, зато здесь прозвучал для нас салют Победы.