В ОПАСНОСТИ
В ОПАСНОСТИ
Украина — это не Урал. На добрые дороги здесь зимой нельзя надеяться. Постоянная оттепель и дорожная распутица затрудняли передвижение, а для нас — доставку и эвакуацию раненых. Поэтому коллективу приказано было развертываться как можно ближе к передовой.
Но в данное время госпиталь не мог начать работу самостоятельно, потому что личный состав оказался разрозненным, разбросанным. Медико-санитарные батальоны, следуя за линией фронта, в освобожденном Брусилове, в помещении больницы, оставили под наблюдением местных врачей тяжелораненых бойцов и офицеров. Еще в Киеве был получен приказ: в срочном порядке направить туда группу медработников. Приказ был выполнен. После оказания помощи и нескольких дней лечения часть больных из Брусилова была эвакуирована в Киев, а освободившиеся сотрудники прибыли сюда, в деревню Зозулинцы, и приступили к оказанию активной помощи в работе двух медсанбатов, где находилось около двух тысяч раненых.
Основная часть людей и все имущество застряли на станции. Еще несколько человек, выбывших последними из Брусилова, добирались попутными машинами, в том числе и лейтенант Дунаевский, на которого была возложена забота о нетранспортабельных больных. После встречи Нового года в Киеве Дунаевский вновь уехал в Брусилов, где предстояло ему эвакуировать подлеченных раненых, свернуть оставшееся имущество и подготовить его к перевозке на новое место.
Нужно сказать, что задача, поставленная перед лейтенантом в Брусилове, оказалась не из легких. Город жил в угрожающей обстановке. Порой линия обороны находилась не более чем в пяти километрах. Наши войска оборонялись, и временами город подвергался обстрелу противника. А тут еще в скором времени в больнице вышли продукты и топливо.
Чтобы накормить полсотни оставшихся больных, лейтенант вынужден был организовать сбор продуктов среди населения. Договорился с местным молокозаводом, где пообещали ежедневно выдавать понемногу молока. Женщины несли в больницу все, что имели. Так в первые же дни раненых обеспечили хлебом, набралось порядочное количество картошки и различных круп. В рационе больных появилось горячее молоко.
А вот топить пришлось сборным торфом, от которого почернели стены палат и потолки, а люди чихали. Зато стало потеплей, а значит, и повеселее на душе у больных.
Еще прошло несколько дней. Обстановка не менялась. Раненых транспортировать тоже еще было рано. И снова пришлось отправиться за продуктами. Теперь уже по соседним селам, где собрали несколько пудов зерна. Нужна была мельница, а где ее найдешь? И тут кто-то из жителей предложил жернова. Хозяин пообещал размолоть зерно и муку доставить в больницу. Таким образом, заготовители собрали, как говорится, с миру по нитке и вернулись с возом продуктов.
В распоряжении Дунаевского не было никакого транспорта, поэтому, когда улучшилось состояние больных и настало время отправки их в тыл, он выходил на дорогу и останавливал машины, идущие в сторону Киева. На них укладывали по нескольку человек, укутав потеплее, усаживали сопровождающих, обеспечив необходимым, в том числе и горячей водой.
Это, быть может, не такой уж значительный эпизод в работе полевого госпиталя, вернее в жизни и службе лейтенанта Дунаевского, но и в этом проявилась глубина его ответственности за судьбы доверенных ему людей.
Мы с Шурой на госпитальной машине прибыли в село Зозулинцы, в расположение медсанбатов.
Обстановка здесь была действительно «веселой», как предупреждали шоферы. Совсем близко били орудия, слышны были пулеметные и автоматные очереди…
— Девушки-дорогуши, никуда не уходите, — встретил нас словами старшина Блохин. — Чувствуете, что происходит вокруг? Бои идут всего в трех километрах. Сейчас раненых станем переправлять к станции.
Зашли в штаб. Доложили начальнику о прибытии и сразу же получили новое распоряжение:
— Гладких и Никулина, приготовьте шприцы, бинты — все, что может понадобиться в дороге для оказания помощи. Пойдете сопровождать раненых. Уже идет погрузка людей на подводы. В помощь себе возьмите Марию Гуляеву, а руководство возлагается на лейтенанта Дунаевского…
Январскими сумерками сорок четвертого года по ухабистой прифронтовой дороге двинулся санитарный обоз из двадцати шести подвод.
Снегу мало. На санях нельзя. А каково же трястись на телеге по застывшим кочкам, да еще тяжелораненому! Слышатся стоны, брань.
Сопровождающий, местный житель-старичок, шагает рядом с передней подводой. Перебегаю от повозки к повозке. На каждой лежат по два человека, а в ногах у них сидят раненные в руки.
— Скоро ли доберемся, сестра? — спрашивают меня.
— Скоро, скоро, — успокаиваю, хотя сама не знаю, когда настанет это скоро.
Время тянется медленно. И обоз растянулся далеко, конца не видно. Лошади плетутся еле-еле, и не подгонишь. Лейтенант с Шурой где-то позади. Тоже крутятся около повозок.
Подошла Маша и сказала:
— Там их двое. Я пойду с тобой.
— Хорошо. Идем, Маша.
Морозило. Навстречу дул холодный, колючий ветер. Лохматые тучи с большой скоростью проносились по небу. Луна то и дело пряталась за тучку, словно бы уходила отдохнуть от того хаоса, какой происходил на земле. Тогда на потемневшем небе и вокруг ярче становились орудийные вспышки, светлее зарево войны, и мы оказывались в огненном кольце. Это так было ужасно!
«Свети, луна, пожалуйста. Нам с тобой повеселее, когда ты смотришь на нас с высоты. Ведь это только я так думаю, что ты устала. На самом деле ничего-то тебя земное не касается. Свети, пожалуйста!..»
Обоз прибыл в село Юзефовка.
— Вот вам «гостиница», а вот «перина», — сказал сопровождающий, показав на церковь с разбитым куполом и стог соломы во дворе.
Часть подвод остановилась, а вторая половина, в сопровождении лейтенанта и Шуры, ушла куда-то к школе. Со мной осталась Маша. Мы с ней поспешили осмотреть помещение. Там царил мрак. В маленькие окна, расположенные высоко у потолка, плохо проникал свет зарева — на полу ничего не видно. Можно было только догадаться, что полно пыли и грязи.
— Машенька, надо как можно больше наносить соломы и разостлать ее по всему полу.
Окружающая обстановка почти не изменилась, и раненые забеспокоились, когда их стали перекладывать на носилки:
— Это что — ваш тыл?
— Да, пока это наш тыл, — отвечаю. — Маша, пошли скорее еще за «перинами». Люди на подводах замерзли.
Добавив соломы, мы снова подхватывали носилки. Не успели переложить с повозок, как прибыли раненые с передовой.
— Куда нас привезли? — возмущались вновь прибывшие. — Почему не отправляете дальше?
— Где начальник госпиталя?
— Успокойтесь, товарищи. Ночь придется провести здесь. Завтра начнем эвакуировать.
— Завтра может оказаться поздно, а фашисты могут прийти уже сегодня.
— Товарищ больной, без паники, пожалуйста. Не придут сюда фашисты.
— Вы мне не доказывайте.
— Что же делать? Хотите оставаться здесь или нет, дорогой мой, а придется. Пока что весь госпиталь представляем мы вдвоем вот с этой девушкой Машей. А начальник и все остальные находятся еще ближе к передовой, где не одна тысяча раненых.
Прибывающие с азартом, по-мужски, рассказывают о последнем их бое, о положении на переднем крае. И, зная об окружающей обстановке, беспокоились вдвойне, потому что сейчас они были безоружны.
— Ну смотри, сестрица, на тебя вся надежда. Теперь ты — наше оружие и защита, — высказался один.
Это, конечно, было сказано в шутку, но я задумалась над словами больного, и стало страшновато. Действительно, случись непредвиденное, что мы с Машей сделаем? А откровенно говоря, у меня никогда такой мысли, что наши не удержат оборону, и не зарождалось.
— Ничего, ребята, это место святое. Бог милостив и в обиду не даст уже пострадавших, — еще пошутил один из вновь прибывших.
Все свободные места на полу были уже заняты. Всюду раздаются стоны. Просят подойти.
— Сестра, сделай укол. Рана болит — нет терпения.
— У меня кровь сочится через повязку.
— Сестра, воздуху не хватает… — зовет только что прибывший раненный в грудь.
Нужно спешить на каждый зов. Сделать все возможное в этих условиях, в потемках. И уколы делаю в темноте, смазав место укола йодом. Выручал слабый свет, льющийся из окон. Шприцы и иглы кипятила в небольшом стерилизаторе, который устанавливался на специальную подставочку. На подставку под стерилизатор подкладывался и зажигался кусочек сухого спирта. Кроме этого приспособления, бинтов и ваты, в нашем маленьком хозяйстве пока ничего больше не было.
Раненный в грудную клетку задыхался. Воздух со свистом проходил через рану. Требовалась срочная операция. А сейчас не только операцию, но и перевязку сделать нельзя по-настоящему. Наложила поверх бинтов давящую повязку, забинтовала поплотнее, да облегчения было мало.
Хотя бы лейтенант пришел. Он где-то Шуре помогает. Она ведь совсем одна останется, если он уйдет. Значит, не может оставить ее. Наверняка и у них положение не лучше, чем у нас с Машей…
Ух, какая длинная ночь! Скорей бы наступало утро!
Выбежишь за очередной охапкой соломы, хочется закрыть глаза, чтобы не видеть происходящего вокруг. Звуковой кошмар не утихал. Хотя и январь на дворе, а снегу здесь мало. Земля кажется черной, а небо и воздух — в огне. Словно пылает весь мир. А тут еще при вспышке орудийных залпов неподалеку высветило группу людей, вооруженных автоматами. «Может, это фашисты-разведчики, Неужели придут?!» — промелькнуло в голове.
Обхватив руками как можно больше соломы, спешу к больным. В работе окружающая обстановка ощущается не так остро.
Настолько плотно уложили людей, что ступить, казалось, некуда. А они все прибывали.
Снова перехожу от одного к другому, прощупывая пульсы, проверяя повязки — нет ли кровотечения. Делаю уколы — сердечные и обезболивающие. Раненных в грудь укладываю повыше, чтобы легче дышалось.
Под утро меньше стало поступать раненых.
— Ну, как там? — с нетерпением спрашивали новичков.
И от прибывших последними узнали о том, что боевая обстановка изменилась, стала надежнее. Кажется, закрепили линию обороны.
Раненному в грудь становилось все хуже. Он умирал. Я стояла перед ним на коленях и плакала.
— Ну потерпи, пожалуйста! — умоляла его. — Скоро придут врачи, сделают операцию, и станет легче.
Прибежал лейтенант. Посмотрел больного. Еще потуже стянули бинты. Но никакие просьбы и слезы не помогли ему дожить до утра. На рассвете он скончался.
На душе у меня было ужасно тяжело. Чувствовала себя виноватой в смерти человека, хотя знала, что спасти его могла только операция.
Добрые вести с передовой успокоили людей. Я вышла на крыльцо, чтобы передохнуть. Ветра не стало. Тучки рассеялись. С рассветом побледнела луна. А главное — наступила тишина на переднем крае. Это так необходимо было для всех нас, таких беспомощных. А еще главнее то, что никаких вражеских разведчиков не было. Это оказались всего лишь столбики от разрушенного мостика через маленькую речушку. Смешно!
Да, теперь смешно. И на душе легче стало. И усталость прошла, словно и не было этой кошмарной ночи.
Обстановка в Зозулинцах, где дислоцировались медсанбаты с большим количеством раненых, оставалась тревожной. Наступило временное затишье, которое могло взорваться в любую минуту. За ночь часть больных была перевезена в Юзефовку, где мы уже провели тревожную ночь. Рядом по территории сахарного завода проходила железная дорога, и представлялась возможность формировать санлетучки.
Ночь и следующий день продолжалась перевозка раненых, в том числе и тех, кто нуждался в покое. Чтобы уменьшить дорожную тряску, сопровождающие, стоя в кузовах машин, всю дорогу поддерживали на весу носилки, на которых лежали послеоперационные. Машины шли на малой скорости.
В Юзефовке заняли больницу и школу, а последних прибывающих раненых пришлось размещать по хатам.
Руководством госпиталя были запрошены из армейского автобатальона машины для вывозки людей и имущества, находящихся на станции. В эту же ночь они прибыли, и наконец, весь личный состав собрался в Юзефовке.
На передовой временами то затихала, то вновь оживала перестрелка. Судя по обстановке, необходимо было побыстрее переправить большинство раненых в тыл. С этой работой оперативно справился Николай Дунаевский.
В отделениях остались самые тяжелые, послеоперационные, с проникающими ранениями в грудь, живот, череп.
С травмой головы большинство находилось в бессознательном состоянии. Некоторые пытались подняться и с криком «Ура, за Родину!» бежать в «атаку». А некоторые лежали молча часами и многими сутками.
Один из таких, поступивший без документов, без фамилии в медицинской карточке, заполненной в медсанбате, не отвечал на вопросы и вообще не реагировал на окружающее.
— Как ваша фамилия? — то и дело подходили и спрашивали врачи, сестры или няни.
Нужно было узнать имя человека — кто он и откуда? Нужно было уловить момент, когда может проснуться сознание. Это был особый пост, который ни на минуту не покидали медработники.
Только дня через три больной, пролежавший без движения, слегка передвинул кисть руки.
— Как ваша фамилия? — поспешила я его спросить. — Как фамилия, ваша фамилия?
И вдруг он с усилием выкрикнул:
— Лукашенко! Лукашенко! Лукашенко!..
Теперь вторые сутки отключиться не может. Днем и ночью — все «Лукашенко!..» да «Лукашенко!..»
А я третьи сутки не выхожу из палат. Все подопечные ведут себя очень беспокойно во всякое время суток. Постоянно надо следить за каждым, чтобы не поднялись в «атаку», чтобы не напились воды после операции на желудке или кишечнике те, кого мучит жажда…
Снова крутимся с Машей, оберегая от всяких неожиданностей доверенных нам людей. Но в жизни всегда получается так, что благополучие держится до поры до времени. Вот и у нас, казалось, соблюдался полный порядок, и вдруг — чуть было не случилась беда.
В одну из ночей через щель приоткрывшейся двери палаты из коридора стал просачиваться едкий дым. Я вышла и увидела, что он идет из дежурной комнаты, где находятся медикаменты и кипятятся шприцы. В той же комнате стоят три кровати. Они не заправлены. Лишь по охапке сена брошено на них. Потому что ложатся там порой всего на несколько минут и прямо в шинелях. Иногда забегают дежурные по части, старшие сестры, вдоволь набегавшиеся по отделениям и по хатам. Или врачи, кто уже не мог стоять у операционного стола.
Открыла дверь дежурки и растерялась: стол объят огнем. Горят простыня, заменившая скатерть, и край одеяла, которым замаскировано окно. Самодельный светильник — небольшая бутылочка, наполненная бензином и накрытая срезанным кружочком картофелины с фитилем из бинта, — лежал на полу. От него к одной из кроватей бежала огненная струйка бензина. Зайди я чуть позже, большим костром вспыхнуло бы сено…
Почему бутылочка оказалась на полу? Взрывной волной со стола сбило, что ли?
Сорвав горящие простыню и одеяло, я стала тушить огонь. Из-за дыма ничего не видно, а тут еще слезь; градом бегут и кашель одолевает. Слышу, на одной из кроватей тоже закашлялся кто-то. Подхожу, открываю шинель, которой накрыт человек.
— Вставайте, — говорю, — задохнетесь.
А он поворачивается на другой бок, закрывая рот от удушливого дыма.
— Пожар! — кричу над ухом.
Это был лейтенант Крутов, дежуривший по части. Видно, тоже устал, наработавшись за день и набегавшись за ночь по территории.
Подошедшую Машу прошу принести еще несколько запасных одеял. Накрыла костер…
Когда опасность, казалось, была позади, я поспешила в палаты. Но, почувствовав неладное, оглянулась. Дежурка опять почему-то была охвачена огнем. Пламя быстро погасло, лишь удушливый дым кружил, да большими хлопьями летала черная сажа. Увидела, как вновь загоревшееся одеяло лейтенант накрыл своей шинелью и стал затаптывать сапогами.
Вся эта история длилась считанные минуты, может и секунды, но сколько было пережито! Ведь за стеной находились десятки таких людей, кто в случае пожара не смог бы выбраться самостоятельно, и помощь прибыла бы не скоро, потому что школа стояла в сторонке на краю села.
— Откуда появилось пламя? — спросила я Машу, когда ушел начфин.
— Лейтенант выплеснул из ведра воду, и почему-то снова все вспыхнуло.
— Какую воду?
— А что под кроватью стояла.
Я долго не могла успокоиться. Когда вернулась к больным, здесь было относительно тихо. Лишь изредка кто-то стонал да раздавалось бесконечное «Лукашенко!»
Рано утром забежала старшая сестра. Заглянула в палату:
— Где бензин? — спрашивает меня.
— Какой бензин?
— В ведре под кроватью вчера ставила.
— А-а-а, Крутов им… тушил пожар.
— Чего ты мелешь? — смотрит она удивленно.
— …Так вот, Валюша, оказывается, какую воду вылил Крутов на огонь. — Рассказала я старшей о ночном происшествии.
— Хорошо, что там немного оставалось бензина. Половину полученного отдала в первое отделение да по хатам разлила. Если бы оказалось вдвое больше, могли не справиться с огнем.
— И так еле справились.
Силы электродвижка хватало только для освещения операционной и перевязочной. В палатах пользовались свечами, парафиновыми плошками, которых вечно недоставало, Потому и приходилось постоянно применять самодельные светильники, используя имеющееся в достатке горючее — бензин.
— Ну вот, снова надо выписывать, а начальник АХЧ ругается. Говорит, что мы делаем перерасход.
— А ты что волнуешься? Пусть Крутов сам выписывает требование на получение бензина. Пусть сам расплачивается и за одеяла. По его вине сгорели. Кстати, Валя, посмотри на него, когда встретишь, каким он смешным стал с опаленными бровями и ресницами. Да и волосы прихватило порядком. Маша тоже немного подпалилась. А я успела выйти.
— Хорошо, что без ожогов обошлось.
— А если бы не Крутов, мы спокойно могли погасить огонь и никто бы не узнал о происшествии.
— А теперь я на оперативке расскажу, как начфин тушил пожар бензином.
— Нет, Валя, ты никому пока не говори об этом. Не надо его ставить в глупое положение. Спросонок он и сам не понял, что произошло. Потом с ним объяснимся. Кто бы мог подумать, что бензин у нас хранится вот так, под кроватями и в ведрах, как вода. Нам же и попадет за это.
— Верно, Любочка. Это моя большая оплошность. Впредь не надейтесь на такую роскошь — пожар тушить бензином, — смеется старшая.
Вроде мелкий пример — случай со сгоревшими одеялами. Что они стоят по сравнению с нанесенным войной ущербом?! Подумаешь, сгорели три байковых одеяла и одна простыня! В те годы кто-то придумал неумную поговорку: «Война все спишет!» Мы же не ссылались на войну. Если что-то пропадало при переездах или чего-то недосчитывались во время передачи и приема дежурств, за это расплачивались палатные и старшие сестры.
Еще о бензине. Признаться, меня первое время удивляло и даже возмущало то, что из-за каждой бутылочки-коптилочки бензина нам надо было спорить со старшей сестрой или с начальником АХЧ. Знала, что в гараже постоянно находится несколько бочек бензина — тонны, а нас ругают за сто-двести граммов: «Перерасход!» И потом, много лет спустя, когда перечитывала военные мемуары командующего 1-м Украинским фронтом маршала Ивана Степановича Конева, не менее удивилась тому, как он докладывал в Ставку Верховного Главнокомандования о том, что отпущенный лимит бензина полностью израсходован, просил отпустить дополнительно. Значит, тоже не брали, сколько хотели.
Да, удивлялась. Мне казалось, как можно было лимитировать бензин или боеприпасы, если они так необходимы были для боевых операций, а в итоге — для победы. Выходит, что все находилось на строгом учете: и военная техника, и боеприпасы. И воины должны были бережно относиться к своим боевым орудиям, винтовкам и автоматам. Даже для медицинских сестер и санинструкторов стало законом выносить с поля боя не только самого раненого, но и его боевое оружие. Заведен был такой порядок, чтобы все подразделения отчитывались перед своими штабами за расход и остаток всего, что имели.
…Двое суток проводить на дежурстве, на ногах, еще терпимо. А третьи-четвертые достаются тяжеловато. Боюсь присесть. Чуть замрешь на месте, как моментально отключаешься от всего и не помнишь потом, сколько времени находилась в таком состоянии.
По прибытии в Юзефовку старшина определил нас с Шурой на одну квартиру. С ней нам не так часто приходилось быть вместе. Она как хирургическая сестра на новое место часто уезжала на машине раньше, вместе с перевязочно-операционным блоком. Порой расставались надолго. Не виделись месяцами. Я не раз говорила ей в шутку о том, что плохой она шеф, если покидает меня на произвол судьбы, не выполняя просьбу мамы. Она же доказывала, что уже убедилась в моем самостоятельном существовании, что я больше не нуждаюсь в ее опекунстве.
Жили, что называется, вместе, а не виделись с того памятного путешествия по минному полю. Она где-то подремлет часа два и снова на сутки-двое в операционную. Да и я на квартире не частый гость. Вот очнулась сейчас и не помню, как и когда я сюда пришла. Лежу на высокой скрыне — огромном сундуке, в котором хранится почти все богатство хозяев. Посмотрела на окно — непроглядная ночь. А в хате еще темнее. Слышу разноголосое сопение спящих на полу людей. Это солдаты. Они с марша часто останавливаются на отдых. Новички. Пополнение фронтовикам. Может, последнюю ночь спят спокойно.
Что такое? Все больше удивляюсь, пытаюсь вспомнить, как оказалась на квартире.
Услышала шепот Шуры. Она сидела на стуле около меня и с кем-то переговаривалась. Хотела ее что-то спросить, но она остановила: «Тихо!»
Утром с любопытством осмотрела хату и сидящего на стуле незнакомого капитана.
— Как вы себя чувствуете? — спросил он.
— Нормально! — ответила, еще больше удивляясь такому вопросу.
Солдат в хате не было. Уже ушли. Хозяйка хлопотала у печки, подкладывая в огонь солому, что-то варила. Да, это не оговорка. На Украине из-за недостатка дров печи топили торфом, соломой, которую надо подкладывать не отходя. Так греют воду, варят обеды, пекут хлеб.
Присутствие постороннего человека меня начинало раздражать, и я спросила:
— Вы тоже на квартире у нашей хозяйки?
— Нет, — ответил он, улыбнувшись. И, взяв из кармана шинели папиросы и спички, вышел из хаты.
Где-то я его видела. Знакома улыбка. Наверное, был ранен и лежал у нас.
— Нет, — повторил он, когда вернулся, — я не живу у вашей хозяйки. Проходили мы вчера с товарищем мимо школы, где вы работали. Видим, на полу, в коридоре, лежит девушка в белом халате. Так жаль нам стало эту сестричку. Поинтересовались: что случилось? «На ходу уснула — четверо суток без смены работала», — ответили нам. Мы предложили свою помощь. Взялись с капитаном за носилки, а подруга привела нас сюда. Вот и все.
— Вы всю ночь сидели здесь?
— Да. Товарищ ушел, а я остался. Могла еще какая-нибудь помощь понадобиться.
— Ну что же, товарищ капитан, спасибо за спасение уставшей души. Сердечную благодарность передайте товарищу.
— Вы меня прогоняете? Мы с вами второй раз встречаемся и все незнакомы. Называйте меня Владимиром.
— А я вас, кажется, не знаю.
— Вспомните штабной вагон. Вы с девчатами возвращались из Тамбова под Киев. А я вас хорошо запомнил. И, как видите, даже маршрут сохранился в памяти.
«А-а, это тот капитан-артиллерист, что хозяйничал у печки, разогревал ужин».
— Значит, еще и еще раз спасибо, товарищ Владимир, и за прошлое. У вас отпуск или в части делать нечего? Если так, то приходите к нам на помощь.
— Действительно, вы очень нуждаетесь в помощи. Если бы не увидел своими глазами, как вам достается, не поверил бы чьим-то рассказам.
— Всякое бывает.
— Всякое может быть на передовой. Но чтобы такое в госпитале. Так же нельзя!
— Не решим мы с вами этот вопрос, товарищ капитан. Медработников лишних нет, а потому перегрузка на каждого будет до тех пор, пока идет война.
Капитан рассказал о боях на этом участке. Оказывается, здорово поработали здесь артиллеристы. Сейчас они находятся за селом, в обороне.
— Всем частям было известно, что здесь задержалось много раненых в госпиталях и медсанбатах, — продолжал он. — Гитлеровцы пытались вернуть железную дорогу, а наши, естественно, прилагали усилия, чтобы оттеснить врага.
— Да, эта дорога выручила нас здорово! Всех подготовленных к эвакуации раненых смогли переправить в тыл.
— Ну что мы все о делах. Товарищ Любаша, сегодня наши культработники обещали организовать танцы. Решили повеселиться, пока позволяет обстановка. Признаться, мы затем и шли вчера в село, чтобы пригласить ваших девчат на вечер. Но узнали, что вам не до танцев. Значит, отказываемся и мы от этого удовольствия и просим разрешения вернуться к вечеру сюда, чтобы побыть с вами вместе. Можно?
— Можно, можно, — с радостью отозвалась хозяйка.
Но капитаны не пришли. Хозяюшка наша забеспокоилась.
— Ой, таки гарны хлопцы! Если б смогли, пришли бы обязательно. Значит, опять готовятся к бою. Ой, скоро ли перебьют этих проклятущих фашистов. Так страшно, когда стреляют! Все ждешь, что вот теперь-то тебе конец пришел. А жить еще хочется.
— Ничего, тетя, еще поживем. А за ребят не беспокойтесь. Все равно расставаться с ними придется.
Вечером следующего дня у хаты остановилась машина. Вошел солидный, преклонного возраста старшина и передал мне записку от Владимира-артиллериста. В ней он извинялся, что не смог прийти. И написал о том, что не успел сказать о самом главном.
— Часть перебросили неожиданно, — объяснил старшина. — Капитан убедительно просит вас приехать с этой машиной, договориться о том, чтобы оформить официальный перевод из госпиталя. Нам тоже нужны медработники. Скучать не придется.
— Что за глупости?! Никуда я не поеду.
— Он просил передать, чтобы вы не брали во внимание его личное отношение. Он просто не хочет оставлять вас в этой обстановке. Скоро начнутся бои, и неизвестно, чем все может окончиться. Капитан очень за вас беспокоится.
— Спасибо передайте ему за беспокойство. Сказала — не поеду. Как он мог подумать?!
С началом боев усилилась тревога. А по словам поступающих раненых, создавалась опасность окружения.
В один из вечеров майор Темкин вызвал дежурившего по части лейтенанта Дунаевского и предупредил:
— Лейтенант, обстановка очень серьезная. Будь внимательнее. Может случиться так, что в срочном порядке придется вывозить раненых.
Лейтенант с несколькими бойцами из команды выздоравливающих провели патрулирование по селу и вокруг него. Обстановка действительно казалась угрожающей. Да только как можно было определить серьезность положения? «Ну, идут поблизости бои, как бывало и не раз. Но надо надеяться на то, что враг сюда не пройдет. И зачем нагнетать тревогу?» — размышлял Дунаевский.
Вдруг все остановились: услышали грохот приближающихся танков, которые шли к селу. Ребята встревожились: не вражеские ли машины прорвались?
Притаились. Танк, идущий первым из шести, остановился на перекрестке дорог, в полукилометре от крайних хат. Загремел открывающийся люк. Замаячила голова танкиста. Послышался неясный разговор с сидящими на танке бойцами.
— Э-эй, есть тут кто-нибудь? — кричит танкист, спрыгнув на землю.
Услышав родную речь, Дунаевский приблизился.
— Мы есть.
Подошли и остальные бойцы.
— С кем разговариваете? — спрашивает человек, вынырнувший из люка второго танка.
— Да вот здесь люди, говорят — из госпиталя. Несут патрульную службу.
Подозрительно осмотрев группу бойцов с карабинами, одетых не по форме (из-под ворота шинелей выглядывали не гимнастерки, а нижнее госпитальное белье), второй водитель произнес:
— Откуда военный госпиталь? Здесь никаких госпиталей не должно быть — передовая рядом.
— Это действительно так, — подтверждают больные. — Мы из госпиталя вместе с лейтенантом.
— По карте показать можете — где находимся? — обращаются к Дунаевскому, подсвечивая фонариком.
— Вот наше село — Юзефовка.
Оказалось, что в этом направлении выходила из окружения большая группа солдат и офицеров противника. Не исключалась вероятность появления их в нашем районе. Танкистам была поставлена задача — перекрыть врагу выход из окружения…
С помощью бывалых солдат и мы превратились в знатоков, кто по артиллерийским залпам мог определить расстояние до передовой. Здесь орудия били, казалось, не далее как в пяти километрах, и такая обстановка оставалась неизменной в течение нескольких суток, а поэтому, получив приказ о свертывании госпиталя, мы удивились, Обычно с места снимались тогда, когда намного больше отставали от передовых частей. Не предполагали, что отходим назад, твердо убежденные в том, что идти должны только вперед.
Потеплело. По непролазной грязи кое-как тянут лошади повозки с ранеными. Из Юзефовки я их сопровождала до ближайшего ХППГ-5149, который находился в деревне Сестриновке.
Эта деревня располагалась в таком укромном месте, в низинке, между холмов и пригорков, что казалось, ничто не могло привлечь внимание вражеских летчиков. Но самолеты кружили и кружили над ней. Оставалось совсем немного пройти, уже спускались по косогору, когда появился самолет и пошел обстреливать вдоль обоза. Сразу же упали три лошади. Слышу, зовут на помощь вторично раненые. Растерянно смотрит на меня побледневший санитар. С безжизненно повисшей руки его частыми каплями стекает кровь. Рука оказалась перебитой в локте. Рана сильно кровоточила. Наложила жгут. Наскоро перевязав, усадила на подводу. Теперь скорей его надо доставить на операционный стол.
У остальных ранения были не такими опасными.
Потеснив людей, лежащих на телегах, мы с сопровождающим возчиком переложили раненых с тех повозок, где пострадали лошади, и поспешили покинуть место происшествия.
Сдав раненых, я уехала в Белиловку Житомирской области, куда переправлено имущество госпиталя. Некоторое время спустя, когда обстановка стала более спокойной и надежной, мы вновь вернулись в Юзефовку и заняли прежние места.