В ДОБРЫЙ ПУТЬ!

В ДОБРЫЙ ПУТЬ!

— По-ско-рей, по-ско-рей! — отстукивают колеса вагона.

Это я их подгоняю. Может, и глупо, но я спешу на фронт. Торжествую, что сбылась моя мечта.

Поезд идет полным ходом.

В нашем вагоне разместились часть врачей, медсестер и санитаров во главе с замполитом. В основном здесь находились работники второго отделения госпиталя.

Бот задумавшись, сидит заведующая этим отделением, капитан медслужбы Вера Петровна Чигогидзе. Кареглазая, с правильными чертами лица, очень обаятельная. Темные длинные волосы заплетены и уложены на затылке.

О чем она думает? Может, вспоминает первый день войны когда с группой студентов Пермского медицинского института с утра ушла на пляж и там готовилась к экзаменам? Осуждающе смотрели на них встречные, когда они возвращались с пляжа и, оживленно обсуждая что-то, смеялись А каким упреком встретила их комендант общежития: «Перестаньте радоваться — воина!»

Последний госэкзамен был отменен. Ребята-однокурсники добровольцами отправились на передовую санинструкторами…

Вера Петровна с год работала на кафедре терапии, затем в госпиталях, добиваясь отправки на фронт…

К плечу Веры Петровны прислонилась лейтенант Ирина Васильевна Кабакова, молодая докторша, только что окончившая мединститут. Они подружились с первых дней встречи и теперь всюду вместе.

Командиром среднего и младшего персонала, старшей сестрой второго отделения назначена младший лейтенант Валентина Лашук. Ей двадцать лет. Валя — минчанка. С первых дней войны на фронте, была ранена и лечение проходила в пермском госпитале. Как и замполит, после выздоровления снова пошла на фронт. Она уже имела боевые награды — орден Красной Звезды и медаль «За боевые услуги». Мы смотрели на нее с большим уважением и завистью. Но завидного в ее военной биографии ничего не было. В первый же день войны пережила ужас бомбежки, видела смерть и муки раненых.

Валя рассказала, как с началом войны стали формировать медицинские отряды, в одном из которых оказалась и она. Как, проходя по лесной проселочной дороге к месту назначения, внезапно услышали винтовочные и автоматные выстрелы. «Неужели немцы?» — встревожились люди. У них не было при себе оружия, и они вынуждены были переждать, пока стихнет перестрелка. Затем отряд принял решение: выйти на дорогу и присоединиться к любой воинской части. Вскоре услышали шум машины, которая шла в направлении к Минску. Поспешили ее остановить. «Поскорей!» — крикнул сидящий с шофером человек.

Не вся группа успела перемахнуть через борт, когда появившиеся вооруженные люди в плащ-накидках преградили им путь. Раздалась автоматная очередь. Несколько человек остались лежать на дороге. Успевшие забраться упали на дно кузова. Машина рванулась вперед. Вдогонку полетели гранаты…

Это были вражеские десантники.

— Мы и сами себе не верили, что остались живы, — вспоминает Валя.

Старшая медсестра 2-го госпитального отделения В. С. Лашук

Тогда, на первом организационном собрании, Валя зачитала фамилии сестер и санитарок, которые вошли во второе отделение. Услышав свое имя, я очень обрадовалась, что оказалась в ее подчинении.

Из нянечек в вагоне была лишь Маша Гуляева. Маша чуть выше среднего роста, на вид сильная русская девушка со здоровым загаром.

А вот исполнительница романсов, старшая операционная сестра Миля Бойкова. Она сразу стала выявлять таланты. He теряя времени, создала кружок самодеятельности. Миля — воспитанница детского дома. Веселая, общительная.

Уже несколько часов в пути. Люди устроились на отдых. Кто на верхних, кто на нижних нарах. Всюду разостлана солома. Я свила себе уютное гнездышко под боком у Шуры…

К исходу вторых суток прибыли в Горький.

— Горький, говорят. Пойдем посмотрим, — позвала Шура.

Мы вышли из вагона. Оказалось, здесь только что был налет вражеских самолетов. Еще не улеглась тревога. Тушат пожары. Переносят раненых. Видим разрушенный и дымящийся вокзал, искореженный пешеходный мост, перекинутый через железнодорожные пути…

Все это нас потрясло. Вот какая она, война-то! Жестокая, беспощадная! Она пришла за сотни и тысячи километров сюда, где живут мирные люди. Она нарушила их покой, нормальную, привычную жизнь.

Вспомнила я, как мы в детстве с ребятишками почему-то боялись самолетов, когда они пролетали низко над селом. Убегали с улицы в дом и прятались. Почему-то большая железная птица внушала страх, хотя никакого вреда не причиняла.

От этих же вражеских «черных воронов», несущих смерть, дети не найдут спасения, а от душераздирающего свиста и взрыва бомбы невозможно избавиться.

Представила в такой обстановке свою родную деревню, единственной улицей растянувшуюся и прижавшуюся к крутой высокой горе. Небольшой домик, поставленный руками отца, огород, где росли маки…

А наверху — бескрайние поля. Перед глазами волнами переливается море поспевающей пшеницы. И внизу — красота!

Напротив нашей усадьбы река делает крутой изгиб, оставляя небольшой мыс, как язычок, берега которого заросли ивой и разным кустарником.

Все это такое родное, дорогое. Ужас охватил при мысли: а вдруг и туда упадет бомба!

А поезд шел все дальше. На остановках мы бегали с котелками за водой, чтобы умыться и напиться. Ходили к вагону-кухне за горячими обедами. В ночное время стояли на постах, вернее, сидели в кабинах охраняемых машин, находящихся на железнодорожных платформах.

На одной из станций рядом остановился эшелон. Из вагонов нетерпеливо выпрыгивают солдаты.

— О, девушки, привет из тыла!

— Эй, гармонист, где ты? Есть возможность потанцевать с дамами.

Ребята подхватили появившегося в дверях вагона старшину с двухрядкой, другие следом тащили табуретку. Моментально сбежались со всех эшелонов любители музыки и танцев. Взлетела пилотка весельчака, и пошел он с присвистом отстукивать солдатскими каблучищами.

И девчата не выдержали. Жди, пожалуй, когда еще представится случай повеселиться.

А потом, по заказу, старшина сменил барыню на вальс «Амурские волны». И закружились пары по пыльному перрону.

— По ва-го-на-ам!

И всех как ветром сдуло. Замерла гармошка, но, небрежно подхваченная, словно недовольная обращением с ней хозяина, начала издавать стонущие звуки. И утихла лишь в глубине двинувшегося с места вагона.

— Девушки, позагорайте и за нас! — кричали на прощание ребята, отправляясь первыми.

— Ничего, мы вас еще перегоним!

И верно. На следующий же день наш эшелон догнал вчерашних партнеров по танцам и пошел дальше по «зеленой улице».

— Теперь вы позагорайте за нас! — торжествовали девчата.

Каждый день пишу домой письма. Иногда по два, чтобы отправить одно утром, другое — вечером. Дома их получат в разное время.

Письма пишу веселые, со смешными историями, которых иногда совсем и не было. Это чтобы маме рассеять грустные мысли. Как-то она там поживает, милая моя мамочка? Мне без нее всегда было грустно. В детстве тетя уводила меня к себе всего через несколько домов и оставляла погостить, так я все ночи плакала: «Маму жаль. Как она без меня?..» А когда училась в седьмом классе, школа находилась в соседнем селе, за два километра. Зимой нас отвозили туда на лошадях, а когда река выходила из берегов, сносило мост и луга от села до села затопляло, нас на две-три недели расселяли по квартирам около школы. Так где там, столько дней выдержать в разлуке.

Кругом вода! Страшно! И все равно мы шли напрямую, проваливаясь в ямы и овраги. Так хотелось повидаться с мамой!

А сейчас вот вполне сознательно ухожу от нее. И куда — на войну!

Ах, эти войны! Сколько бед и разлук принесли они родителям. Сколько же перестрадать пришлось за свою жизнь моей матери.

Родилась она в большой бедной семье. С четырнадцати лет испытала подневольный труд.

Несмотря на безрадостную жизнь, мать была веселой певуньей. И познакомилась она с удалым парнем гармонистом Алексеем Никулиным. Полюбили друг друга. Решили пожениться. Но родителям отца невестка нужна была побогаче, и они не приняли молодых.

Проживем без родительского благословения, решили они. Приютились в старенькой пожарной сторожке на краю села, где тоскливо свистел ветер, поддувая в дыры и щели, а по ночам у самого дома выли волки.

Год спустя после замужества мать проводила отца на войну. Шел тысяча девятьсот четырнадцатый.

Более двух лет не было от отца вестей. Считали его погибшим. За это время его одиннадцать раз засыпало землей при взрыве снарядов. И каждый раз откапывали легко или тяжело контуженным. Один раз был ранен в ногу. Дробь, как память о войне, осталась в мышце голени на всю жизнь.

Около года пробыл он в плену у австрийцев. После обмена пленными вернулся домой с больными простуженными ногами, на костылях.

Тяжелое было время. Неурожайные, голодные годы. Многие вынуждены были покинуть родные края, уехать в Сибирь и другие области России. На поиски лучшей доли отправились и мои родители.

Одно несчастье за другим преследовало семью. Тиф, свирепствовавший повсюду, не обошел и их. По дороге в Сибирь мать тяжело заболела. На одной из станций была снята с поезда и помещена в больницу. Долго лежала в бреду.

Врачи не скрывали, что надежды на выздоровление мало. Очень истощен был организм. Отец не мог оставить больную мать на чужой стороне.

Произошло чудо! Наперекор судьбе, на радость семье, она стала поправляться. После ее выписки из больницы они продолжили начатый путь.

Но надежды на лучшую жизнь не оправдались. И тоска по родине не давала покоя. Через год вернулись в родные края.

К тому времени их спасительный уголок — сторожка — развалился. Начались скитания по чужим углам. Некоторое время жили даже в бане.

Баня стояла на самом берегу реки. Там было тепло и спокойно. В предбаннике отец оборудовал мастерскую, где выполнял заказы односельчан. Он за эти годы научился многому: делать ведра, тазы, кастрюли — из жести; стулья, столы — из дерева, шить сапоги и ботинки, катать валенки.

Жизнь была очень беспокойной. На Урале и всюду шла борьба с белогвардейцами. Село несколько раз занимали то белые, то красные, и оно постоянно находилось под огнем.

Отец снова ушел воевать.

Потом и в их село пришла Советская власть. Начались большие события и перемены. Но одни наводили порядок, а другие создавали беспорядок. Нелегко доставалась лучшая жизнь.

А сколько было радости в семье, когда появилась возможность поставить свой небольшой домик! Потихоньку обзавелись хозяйством. Теперь у них было почти все самое необходимое. Пришло время подумать и о получении образования, изучении грамоты.

Отец впервые вывел семь букв, составляющих его фамилию, прямо в мастерской на верстаке. Так буква за буквой научился писать и читать. Мать же тянула «А-а» вместе со своими детьми, первыми школьницами в семье.

Горько было вспоминать прошлое, но родители вспоминали, рассказывая о пережитом. Учили нас трудолюбию, бережному отношению к приобретенному. Сколько помню, всегда были спокойны и внимательны друг к другу, добры к людям.

Помогали нуждающимся, делясь последним зерном перед посевом или куском хлеба перед новым урожаем…

Наступивший в жизни просвет принес им много радости. Но вот опять война и горе…

Долгими днями и вечерами в пути мы разговаривали, узнавали подробности жизни друг друга.

Шура Гладких рассказала, что выросла среди троих своих братьев. Наверное, потому и была по-мальчишечьи озорной. Отец ее был коммунистом с дореволюционным стажем. В тридцатые годы работал колхозным бригадиром в своем селе. Несколько позже стал председателем колхоза, а затем и председателем сельского Совета.

Шура после семи классов окончила двухгодичную школу медсестер и была направлена в хирургическое отделение районной больницы.

На вопрос Шуры — как я оказалась здесь — коротко ответить было сложно. Хотела стать детским врачом, да окончить успела только семилетку. Наверное, быстро взрослела, потому что все чаще задумывалась о трудностях и недостатках в семье. На шесть человек был один работник — отец. Решила пока пойти поработать, чтобы учебу продолжить поздней. С большим трудом уговорила родителей. И стала я регистратором-статистиком в медпункте заводского рабочего поселка. Научилась не только составлять отчеты, но и делать перевязки и уколы.

И вдруг война!

Почему-то больше стали болеть взрослые и дети. Детский врач не успевала после приема больных ходить по всем вызовам на своем участке. Приходилось зачастую помогать ей. Она подробно рассказала мне о детских болезнях, научила их распознавать. Но основной моей обязанностью была, конечно, статистика.

Я тогда думала: идет война, а я тут отчитываюсь за какие-то единички-палочки. Что за работа! Пойду на фронт.

Но не так скоро и легко осуществилась мечта. Первое заявление в военкомат отнесла в начале сорок второго года.

— Пока не требуется, — ответил военный.

Некоторое время спустя вновь напомнила о себе. Окошечко, куда подавала заявление, было расположено высоко, не по моему росту. Я каждый раз подтягивалась на цыпочки, чтобы повыше казаться военному. Но он все равно приподнимался с места, чтобы посмотреть на меня, и с улыбкой отвечал: «Пока не требуется». Да так бесконечно.

В последний раз я не выдержала:

— Каждый день отправляете на фронт, а мне все отвечаете, что не требуется, — и заплакала.

— Ух ты! Зайди-ка сюда.

Зашла. В кабинете сидело человек пять военных.

— Посмотрите на нее. На фронт собралась, — сказал сидящий у окошечка.

— Сколько лет?

— Семнадцать.

— Когда исполнится?

— Уже исполнилось.

— Неужели? А я бы сказал, что ты учишься еще в третьем-четвертом классе. Что же ты, на фронт собираешься, а растешь плохо? Что думаешь делать на войне?

— Раненых перевязывать.

— Документ есть о том, что медсестрой работаешь?

— Нет.

— Вот видишь, документа нет, и лет мало, и рост неподходящий. Так что советуем тебе еще подрасти и подучиться.

От слез не видела дороги. Злилась на свой рост и на тех военных, которые посмеялись надо мной. И с отчаянием думала: что же теперь делать?!

Несколько дней спустя увидела объявление:

«Идет набор на краткосрочные шестимесячные курсы медсестер».

Тут же зашла и написала заявление. Приняли. «Теперь-то у меня будет документ!» — торжествовала я.

В нашем далеком от фронта уральском поселке жизнь текла своим чередом. Эшелонами прибывали эвакуированные из юго-западных областей, испытавшие ужасы войны. Многие из них лишились крова, потеряли при бомбежках и обстрелах в пути своих детей, родных и близких.

Прибывающие размещались в каждую семью жителей поселка. Хозяева, сочувствуя, принимали пострадавших, помогали чем могли, хотя и сами с началом войны жили скудновато. Население поселка увеличилось больше чем втрое. Стало гораздо шумней, оживленней, чем в мирное время. Особенно вечерами становилось шумно и многолюдно около общежитий, где разместили эвакуированную молодежь — учащихся школ ФЗУ. Ребята после трудового дня выходили с гитарой, пели, плясали. До поздней ночи, а то и до утра разносились по поселку веселые голоса, шутки, смех. Они создавали такое веселье, какого раньше не было. А ведь повидали войну. Побывали под бомбами. Многие не знали о судьбе своих семей, оставшихся на оккупированной территории. Возможно, легче было переносить душевную тоску и тревогу, заглушая их показной бравадой. Пожалуй, и взрослые — как коренные жители, так и эвакуированные — таким образом оборонялись от горьких раздумий.

Всяческие неудобства, теснота, жизненные недостатки, сдружили людей — хозяев и квартирантов, — и у них все стало общим. В том числе радости и печали. Вместе провожали на фронт комсомольцев-добровольцев. Вместе горевали, когда почтальон кому-то приносил похоронку. Радовались каждому письму, пришедшему с передовой, или когда у кого-то из эвакуированных объявлялся потерявшийся в дороге член семьи.

Шли тревожные известия: «…оставили город…», «бомбили Москву…» Разговоры велись такие, будто фашистские самолеты могут прорваться и на Урал. В связи с этим, на всякий случай, на оконные стекла наклеивали полоски бумаги крест-накрест, чтобы уменьшить вибрацию от взрывной волны. Повсюду стали соблюдать тщательную светомаскировку. Поселок погрузился во мрак. Стало тихо и тоскливо.

Жильцы поочередно дежурили с наступлением темноты и до рассвета. Наблюдали, не мелькнет ли в чьих-то плохо замаскированных окнах огонек. Если замечали, сразу же предупреждали об этом.

Начались учебные воздушные тревоги. Медицинских работников перевели на казарменное положение, освободив для этого один из кабинетов медпункта.

Меня перевели на ставку медицинской сестры, хотя я еще не имела соответствующего образования. Сидела с врачами на приемах и аккуратно выполняла все, что полагалось, но постоянно думала: все равно уйду на фронт! Решение свое держала в тайне.

Шли практические занятия в госпитале. Учили ухаживать за ранеными в палатах, перевязывать, снимать и накладывать гипсовые повязки. Запомнился день, когда вся группа присутствовала на первой операции — ампутации нижней конечности.

Некоторые из девчат не выдержали, ушли из операционной. Руководитель группы просил и меня, побледневшую, выйти, но я отказалась. Решила до конца проследить за ходом операции. Нужно привыкать ко всему сейчас, думала я, там некогда будет падать в обмороки.

Учеба подходила к концу. Преподаватель, который вел в группе военное дело, сообщил, что после окончания курсов, с получением удостоверения, нас поставят на военный учет, что могут отправить и на фронт.

— Ура! — не выдержала я.

После окончания занятий, получив положенные документы, я в тот же день отправилась в военкомат. Подала в окошечко знакомому военному и спрашиваю:

— А теперь сколько еще ждать придется?

— Вот так история! — удивился он. — Теперь-то, пожалуй, скоро вызовем.

Повестка пришла через день — восьмого марта сорок третьего года…

Моя старшая сестра Нина, с которой я вместе жила, заметив необычно приподнятое настроение, недоуменно произнесла:

— Чему ты радуешься? Это же повестка!

По рассказам мужа она уже представляла, что такое война.

— В том-то и дело, Ниночка, что это повестка, которую я ждала целый год.

— Глупая, что ты наделала?! — сокрушалась она.

…Ближе к фронту больше разрушений от налетов и бомбежек вражеской авиации. Вдоль железной дороги чаще встречаются сгоревшие хаты, на месте которых остались лишь полуразрушенные печи с торчащими трубами.

На одном из разрушенных полустанков заметили одинокого мальчика лет семи. Странно было видеть ребенка среди развалин.

Эшелон остановился у семафора. Мальчик спрятался за печь.

— Малыш, подойди сюда, — позвал кто-то.

Но он стоял, выглядывая из засады.

— Иди, не бойся. Гостинцы тебе дадим.

Он подошел, недоверчиво посматривая на людей.

— Что ты здесь делаешь?

— Играю.

— Ты один?

— Не, с мамкой.

— А где вы живете?

— Там, в огороде, в землянке.

Там, куда он показал, мы увидели землянку и женщину с лопатой в руках. Мать обрабатывала землю.

— Мальчик, вот возьми.

Кто подавал сахар, кто — сухари и шпиг. Мы с Шурой, кроме продуктов, отдали по куску мыла.

— Вот правильно. Молодцы, девчата! — похвалил замполит. — У них сейчас ничего этого нет. Начинают жить заново. Вот передайте еще.

Он протянул мыло и сахар.

— Да, война — это трагедия, — произнес замполит Таран, — разруха и голод, людские страдания и несчастья. И все же, несмотря ни на что, мы должны победить. Непременно. Иначе нельзя. И скажу вам прямо, девчата, что страшновато будет на войне и опасно. Только это не значит, что вам надо бояться, бросаться в панику. Конечно, предстоит побывать вам и под обстрелом и под бомбами, но я верю, что вы сильные и смелые и все невзгоды перенесете хладнокровно. Главное в вашей работе в прифронтовой обстановке — спокойствие и выдержка…

— По-ско-рей, по-ско-рей! — отстукивают колеса.

Вдоль железнодорожного полотна установлены зенитные батареи с вытянутыми вверх длинными стволами.

Около каждой зенитки хлопочут девушки-зенитчицы. Смотрю на них и завидую: шутка ли, доверен воздушный пост — защита от нападения гитлеровских стервятников.

На одной из остановок бежим к ближайшей зенитке. Наспех знакомимся с девчатами. Узнаем, что на счету этой батареи уже четыре сбитых вражеских самолета.

Девушки шутят и смеются, рассказывая обыкновенные истории военных дней. Все они такие же, как мы, молоденькие, худенькие, хрупкие на вид, но, чувствуется, более сильные духом.

— А можно испытать свои способности — пострелять из зенитки? — прошу их.

Получив разрешение от командира батареи, сержанта Ани, девушки охотно показали, как это делается.

Даю короткую очередь в небо. Встряхнуло. Оглушило. Стоящие рядом девчата вздрогнули и схватились за уши.

— Впервые слышим выстрел зенитки рядом, — оправдываемся.

— По ва-го-на-ам!

В Воронеж прибыли в сумерки. Вокзала здесь давно не существовало. Груды битых кирпичей на его месте. А вражеские самолеты продолжали летать и бомбить станцию, город. Сейчас после недавней бомбежки стоял густой дым.

— Дяденька, скоро поедем? — спросила я у железнодорожника, проверяющего тормоза.

— Может, и скоро, — ответил он неопределенно.

— А бомбят здесь часто?

— Достается. Ни днем ни ночью нет покоя.

— А вдруг и сейчас прилетят? Тогда почему не отправляют эшелон?

— Пути разбиты. Ремонтируют. Да и все поезда враз не отправишь.

— А если мы очень спешим?

— И куда вы все спешите, нетерпеливые?

— Известно куда — на фронт.

— Хотите раньше времени в ад попасть? Не советую торопиться. Еще успеете.

Немного отъехали от станции, как вдруг раздались взрывы. Поезд резко затормозил и остановился.

— Выходи из вагонов! — раздается команда.

А вдоль эшелона летит вражеский самолет. Делает разворот и обратно на бреющем полете. Но не стреляет и бомб больше не сбросил.

— Вероятно, возвращается с задания и боеприпасы уже израсходованы, — высказал предположение замполит.

Паровоз стоял. Мы подошли и увидели метрах в десяти-пятнадцати от железнодорожного полотна три дымящиеся воронки от только что разорвавшихся авиационных бомб.

— Повезло! — произнес машинист. — Еще бы чуть-чуть и… Ну что ж, двинулись дальше?

Мы вернулись в вагон.

Поезд остановился на небольшой станции. В надежде на то, что здесь долго не задержимся, все продолжали оставаться на своих местах. Но несколько минут спустя услышали голос начальника, подошедшего к вагону:

— Хватит бездельничать! Не на курорт приехали! Выноси вещи из вагонов, грузи в машины, да поживее.

Вышли. Осмотрелись: темнота! тишина!

— А где же фронт? — с удивлением произносит Шура Гладких.

Это была станция Чернянка Курской области.

Разгрузку закончили далеко за полночь. Вначале отвозили госпитальное имущество. Потом машины вернулись за людьми. В кромешной тьме в каком-то селе остановились и высадились.

— Получите сухой ужин, перекусите и скорей на отдых, — распорядился старшина.

Захватив во дворе по охапке соломы, мы идем по длинному коридору двухэтажного здания сельской школы, угол крыши которой с частью верхнего этажа снесены снарядом. Мы — это Шура Гладких, Маша Гуляева, Валя Лашук, Люся и я.

Во всех классах раздавались голоса, шуршала расстилаемая солома — всюду было занято. Свободным оказался только угловой класс на втором этаже, где зияла дыра в небо, через которую видны были звезды.

— Ну что ж, неплохо устроились. Свежий воздух и тэ дэ, — одобрила Шура.

— А что будем делать, если дождь пойдет? — забеспокоилась Маша.

— Начнем потихоньку растворяться, — шутит Люся.

— Девчонки, хватит болтать. Жуйте побыстрей свой сухой ужин и — молчок. Скоро уже подъем, — напомнила старшая.

Но мы продолжали шептаться и разглядывать звезды. Определили, что они расположены как дома на небе, на Урале. Нашли Большую Медведицу и Малую…

Усталость взяла верх. Скрылись зияющая дыра, звезды и весь мир…

— Кончай ночевать, не на курорт приехали! — повторяет Шура слова начальника. — Слышите, старшина надрывается: «Подъем!» да «Подъем!»

— Хочешь не хочешь — вставай, девчата, — поддерживает Валя.

— Дорогуши, запомните, что вы теперь не в гостях у мамочки, которая всегда вас жалела, — не отступала Гладких. — Мамочку заменил нам старшина. А он может пожалеть лишь нарядом вне очереди. Так что спал или не спал — подъем! Ел или не ел — становись, шагом марш! Ясно?

Физзарядка на свежем воздухе…

А Лида Богомолова, шеф-повар, уже покрикивает:

— На завтрак, на завтрак, товарищи!

Лида колдовала во дворе около двух больших котлов походной кухни, откуда тянуло чем-то очень вкусным. С шутками и прибаутками она раскладывала по котелкам кашу большой поварешкой с метровой ручкой и просила не забыть явиться за чаем.

До войны в этом школьном дворе звенели веселые голоса детворы. Еще недавно школа была занята фашистами под солдатские казармы, школьный двор обнесен колючей проволокой. Растоптаны и превращены в свалку мусора клумбы. Повсюду валялись ржавые консервные банки, гильзы от снарядов. Здесь жили представители «высшей» расы, считающие себя сверхчеловеками!

В столь мирные когда-то двор и огород ворвался вражеский танк, да так и замер с развороченными гусеницами…

В этом селе мы продолжали заниматься строевой подготовкой, стояли на постах, патрулировали по селу в ночное время. Привыкали к бомбежкам на расстоянии трех километров. Это каждый вечер бомбили ту станцию, на которой мы разгрузились. С наступлением темноты наблюдали за полетом трассирующих пуль — цветных цепочек, которые летели с разных сторон в одну точку, светящуюся в фокусе прожекторов.

Мы прибыли сюда в начале июня. До исторических событий на Курской дуге было еще далеко. Стояла тишина. Но все же чувствовалась близость линии фронта, вызывая ощущение тревоги.