В ГОСПИТАЛЬНЫХ ПАЛАТАХ
В ГОСПИТАЛЬНЫХ ПАЛАТАХ
Что за народ эти фронтовики — не перестаешь удивляться. Дрались с врагом отчаянно, не щадя жизни. Совершали подвиги. Получали ордена. Но вот ранило человека прошедшего, как говорится, огонь и воду. Попал он в госпиталь, так лежи бы, кажется, лечись. Отдохни от окопной жизни. Пусть пока без тебя повоюют. А он только поступит, день-два полежит, раз-два перевяжут: «Выписывайте не могу больше! Далеко от своей части отстал». Готов в нижнем белье сбежать, а рана-то еще заживать не начинала.
И сбегали. Приходилось ставить заслоны — часовых. Задерживать и возвращать в палату.
— Привязывать, что ли, вас?! — возмущались врачи.
Первое время я удивлялась. Думала: почему спешат в окопы, под дождь и свинцовый град? Теперь понимаю, что они не могли поступать иначе. Многие из них не хотели, да просто боялись отстать от своих частей. Отстать — это означало навсегда расстаться с друзьями, с которыми породнились в боях. Ведь старый друг — это надежная защита и помощь в любой ситуации. В новой же части — новые люди, и привыкать надо ко всему заново. Вот потому-то они и спешили догонять свои подразделения, зная свое место в коллективе и переживая: как-то там без них обойдутся?
А легкораненые вообще считали себя здоровыми. Они рассуждали так: чуть боль в ране успокоилась — можно в часть. А перевязку сделает санинструктор.
Или вот контуженные. У некоторых временно прогадали слух и речь. А так они тоже считали себя совершенно здоровыми. У кого-то голос проявляется в первые же дни, даже часы, и они тут же просили выписать их, хотя слух еще не восстановился.
В палатах тишина. Лежат, помалкивают, улыбаются. Записочки пишут друг другу и медсестрам. Врачей просят: «Выпишите, пожалуйста…» А врач спрашивает, тоже письменно: «Командовать станете тоже по бумажке? Просто горе с вами!»
Порой голос прорывается неожиданно, и счастливчики прыгают от радости, как дети, и сразу же бегут к врачу. Другие волнуются, злятся, нервничают.
Так один лейтенант утром мне пишет:
«Сестренка, хочется поговорить с вами о любви и дружбе…»
Отвечаю:
«Поговорить согласна, но как — вы же разучились разговаривать…»
Вечером раздается стук в дверь комнаты общежития. Смотрю: тот лейтенант пришел со своим другом-однополчанином, уже в походной форме. У товарища голос появился раньше и глухота прошла, но он два дня терпеливо ждал однополчанина, чтобы вместе вернуться в часть.
— Здравствуйте, — говорит лейтенант, — и до свидания. Попрощаться зашли. Как видите, разговор о любви и дружбе придется продолжить все же на бумаге.
— Ну что же, счастливого пути. Не попадайте больше под снаряд, да понадежнее оберегайте свои барабанные перепонки и голосовые связки, коль не хотите лежать в госпитале.
И на нашу долю нередко выпадали испытания. Вот свистят бомбы и рвутся где-то рядом. Взрывной волной гасит лампу под стеклом. Наступает темнота и тишина. Все молчат. А потом торжествуют:
— Перелет! Еще перелет!
Кто знал, что бесполезно проситься на выписку, тот лежал и вздыхал.
Конечно, скучать здесь тоже не приходится. С утра ждут обхода врача, потом начинались перевязки и процедуры, а при дневном свете можно было и почитать. А к вечеру, при мерцающей коптилке, создавалась такая обстановка, которая настраивала на душевные разговоры и воспоминания. К этому занятию подключались почти все, увлеченно рассказывая о себе, о друзьях-товарищах, о военных приключениях. Высказывали сожаление о том, что редко могли вот так же, по душам, побеседовать с врачом и медсестрами.
Верно, врачей больные видели только при обходе да во время перевязок. Постоянное место работы у них — операционная. Зато дежурные медсестры сутками жили в палатах, вместе проводили бессонные ночи, вместе страдали от болей. А это так иногда бывало мучительно! Ведь сестре приходилось болеть за всех сразу. А людей столько, да все с разными характерами и настроениями. Могли покапризничать или по пустякам обидеться и даже нагрубить. Среди них попадались веселые, были и серьезные, кто не принимал шуток. И к каждому надо найти подход, каждого понять, угодить порой, чтобы не обидеть. Все раненые очень чувствительны и наблюдательны. Знали, какая сестра легче делает уколы, у кого легкая рука при снятии приставших к ране повязок. Как врач определял по настроению больных их самочувствие, так и они замечали, с каким настроением приходят в отделение медицинские работники.
В одной из палат у меня состоялся такой откровенный разговор. Тогда я получила печальное известие из дома о трагической гибели старшей сестры Нины. Война уносила из жизни людей не только на фронте, но и в глубоком тылу. Нина работала на заводе и во время происшедшего в цехе несчастного случая погибла, оставив двоих малолетних детей. На дежурство пришла я в подавленном состоянии. Сразу же обратила внимание на то, что в палате необычно тихо. Нет шуток и оживления, как прежде при встрече.
— Почему вы грустные сегодня? Что случилось? — спрашиваю.
— Это вам, сестренка, чувствуется, не до веселья.
— Вот как! У меня все в порядке.
— Э-э, когда вы приходите на смену в хорошем настроении, тогда и нам бывает весело, — говорит пожилой человек.
— Это кому как, — возражает сосед помоложе. — Сестра заходит в палату и идет прямо к твоей кровати. «Как дела?», то да се, спрашивает, а в мою сторону и не посмотрит.
— Мы завидуем тем, кому вы больше уделяете внимания, — признается еще один. — Иногда кажется, кого уважаете, к тем чаще и подходите.
— Вот вы какие! Спасибо за откровенность.
Стою, смотрю на них, слушаю и удивляюсь: по-детски обидчивы. Но замечание-то справедливое.
— Дорогие вы мои, ведь кто-то из вас ранен и болен посерьезнее, а кто-то полегче. Врачи и сестры больше беспокоятся за тяжелых больных, потому и справляются в первую очередь об их здоровье. Понятно?
— Понятно-то понятно. Но нам тоже хочется поговорить с вами. Врачей мало видим, и вы все спешите. Иную смену только с градусником подходите, если нет назначений.
— Хорошо. Все учту на будущее. Исправлюсь, — пообещала я.
Мы понимали, да и сами больные признавались в том, что они привыкали к нам. Особенно к сестрам и няням, кто постоянно находился среди них. Вдали от своих родных они нас считали самыми близкими. Ждали от нас доброго слова и сочувствия. В этом находили какое-то утешение сами и нам, как могли, выражали свою благодарность.
Потом мы не раз заводили разговор на эту тему с девчатами, говорили на конференциях о том, что медработники должны являться к больным в хорошем настроении и что каждый из них ждет нашего внимания: и тот, кто потяжелее, и тот, у кого полегче состояние.
А я после такого разговора твердо усвоила, что свое горе и неприятности надо прятать подальше и непременно перестраиваться, прежде чем войти в палату к больным.
Как вот не подойдешь лишний раз к этому пареньку Коле? Ему семнадцать лет. На фронт пошел добровольцем. В бою получил пулевое ранение в плечо. Пулей задета верхушка легкого и перебита ключица. На легком ему сделали операцию, а руку уложили в гипсовый лонгет. Когда он лежит, больше мучит одышка. А чтобы посидеть, он то и дело просит поднять его и поддержать в этом положении. Разве можно отказать в такой просьбе?
Словно маленький, беспомощный ребенок, уткнется в грудь и дышит. Тяжело дышит. Только и посидеть-то он долго не может. Быстро устает и снова ложится.
— Сестра, напиши… письмо… маме, — просит он, еле переводя дыхание.
Бросаю все. Спешу выполнить и эту просьбу.
— «Дорогая мамочка, — диктует он, — я лежу в госпитале. Только ты не беспокойся — рана у меня не тяжелая. Ранен в правую руку, поэтому сам писать не могу. Пишет медсестра… Мама, я подлечусь немного и снова пойду бить фашистов… А война идет к концу, так что скоро мы с тобой увидимся…
Целую. Твой сын Коля».
Я не вижу строк и букв, которые пишу. Глаза застилают слезы. Больные в палате приумолкли, прислушиваясь к диктанту. Кто-то тяжело вздохнул. У Колиного соседа по койке, пожилого человека, по щекам на подушку покатились слезы.
— Спасибо, сестренка. Теперь подними… Еще хочу посидеть, — с трудом произносит он.
— Давай, Коленька, посидим мы с тобой.
Снова уткнулся в грудь. Может, ему чудится, что он прячется от этих мук в объятиях своей матери? Может, руки сестры напоминают ему материнские? Пусть будет так! Это все, чем еще можно облегчить страдания человеку в его последние минуты жизни.
— Больше ничего не пишите маме… пусть… не знает…
Несколько глубоких, хрипловатых вздохов и судорожные подергивания, как у спящего…
Он и верно, казалось, уснул, прислонившись к моей груди.
А вот этот товарищ не требовал к себе внимания. Его ранение можно было назвать пустяковым по сравнению с другими. Осколком снаряда царапнуло голень. Ходил с палочкой, чуть прихрамывая. Как многие, тоже собирался сбежать в часть. Целыми днями суетился, стараясь помочь сестрам и няням. Веселый и остроумный, он не мог лежать или сидеть без дела. То рассказывал что-нибудь забавное, то от одной кровати шел к другой, чтобы кого-то из больных напоить, а кому-то свернуть «козью ножку».
Утром, возвращаясь из умывальной комнаты, подошел ко мне и как бы между прочим пожаловался:
— Сестрица, у меня почему-то рот плохо стал открываться. Как будто сводит…
Тревога! Это были признаки поражения столбняком.
Немедленно доложила дежурному врачу. Тут же стали принимать срочные меры. Но, к сожалению, человека спасти не удалось.
Столбнячная инфекция развивается настолько быстро, что человек погибал в мучительных судорогах в первые же часы после ее проявления.
Боже мой, можно ли привыкнуть ко всем смертям или хотя бы равнодушней к ним относиться?!
— Доченька, ведь у тебя слез не хватит на всех нас, — уговаривали раненые.
А у меня хватало, чтобы оплакать каждого. Настолько было горько и досадно, что без слез обойтись невозможно!
Ведь только что жил на свете мальчик Коля. У него вся жизнь была впереди. Его, единственного сына, так ждала мама! Теперь, через несколько дней, она получит от него последнее письмо. А потом…
Не хочется верить в то, что не стало и этого жизнерадостного человека!
Мне предстоит выполнить для них лишь последнее обязательное назначение: на кусочке медицинской клеенки четко написать имя, отчество, фамилию и все данные, какие известны по истории болезни, и закрепить, как манжеты, на обеих руках. Полежат они на месте еще два часа, как положено в таких случаях, потом перенесем мы их с санитаром в темный и холодный подвал. А потом их похоронят во дворе, в братской могиле, и поставят скромный деревянный памятник с красной звездочкой, тоже деревянной.
Возможно, что когда-то, после войны, на всех братских могилах, где захоронены умершие от ран в госпиталях и погибшие на поле боя, всем будут поставлены мраморные памятники и обелиски. А пока — такое время! И пусть простят они нас за скромные похороны. Так думалось в то время.
Война, проклятая война, что же ты с нами делаешь?! Когда конец-то настанет тебе и всему людскому горю?!
В другой палате, вот у этих пациентов чешутся пальцы и пятки, которых нет. Остается такое ощущение после операции. Здесь лежат с ампутированными нижними конечностями.
В первые дни после ранения и после операций всем больным назначаются обезболивающие инъекции, успокаивающие порошки и микстуры. Боль в руках утихает, и люди засыпают. Только спокойствие и тишина в палатах бывают обманчивы и больше доставляют хлопот дежурным сестрам. Больные, почесывая во сне послеоперационные раны — отсутствующие пальцы и пятки, срывают повязки, и кровотечение неминуемо.
Ходишь ночами по палатам, останавливаешься у каждой кровати, прислушиваешься к дыханию спящего, трогаешь пульс, ощупываешь бинты — не влажны ли от крови…
Может, ничего и не случится. А если что произойдет?
Вот, пожалуйста. Боец оперирован утром. И что-то здесь подозрительно. Больной дышит часто и поверхностно. Нахожу пульс: еле-еле. Рука влажная, холодная. Кровотечение!
А больной спит. Не чувствует, что с ним происходит.
Срочно высылаю одного санитара за дежурным врачом, с другим подхватываем больного на руки и несем в операционную…
Все обошлось благополучно. Больному перевязали кровоточащие сосудики, перелили кровь и уложили на место.
А чем же занимались те раненые, кто по два-три человека размещены по хатам? Всем не хватало места в отделении.
Там идут оживленные разговоры, которым нет конца. Ведь историй и приключений всегда оказывается больше, чем рассказчиков.
При входе в одну из хат слышу:
— …Возвращался я с разведывательного полета. Попал под обстрел вражеских зенитных батарей. Почувствовал, как обожгло плечо. Не помню, как посадил самолет. Очнулся, смотрю — на нейтральной полосе оказался. Обе позиции просматривались. Не сразу разобрал, где враги, а где свои… С той и с другой стороны махали мне руками: сюда, мол, иди. Надо было спешить, чтобы доставить фото- и киноаппаратуру с разведданными, пока фашисты не открыли огонь…
В другой хате просили рассказать о себе скромного и молчаливого человека.
— Да мне не о чем рассказывать, — с досадой произнес он. — Я лучше послушаю вас.
— За что же тебе орден Ленина дали, если плохо воюешь? — не отступали от него соседи.
Да, встречались такие люди, что ужасно были недовольны своей военной судьбой. Вроде бы неловко даже чувствовали себя среди фронтовиков, называясь тыловыми служаками.
— С оружием в руках участия в боях не принимал, в атаку и разведку не ходил, не убил ни единого вражеского солдата. Какой же я фронтовик?!
Будучи техником-авиамехаником, он должен был обеспечивать боевую готовность самолетов, и только! — как он выразился. Вот за это «и только» его и наградили орденом Ленина.
Рассказал все-таки, в чем заключалась его служба. Оказалось, что в самых невероятных условиях, в любое время суток, невзирая на бомбежки и обстрелы, нужно восстанавливать поврежденные самолеты. Особенно в начале войны, когда авиатехники было маловато, механики боролись за каждую машину, старались продлить жизнь каждому ястребку.
Подбитую машину не всегда удавалось дотянуть до места, приходилось делать вынужденные посадки далеко от аэродрома, на болотах, на сопках. Бывали случаи, когда садились на ледяную поверхность озера… И всюду надо было ехать, идти, ползти под обстрелом, под носом у противника. Бывало, залатают машину, она не успеет еще взлететь, как ее замечает вражеский летчик, и, к великой досаде, она вновь повреждена. Зато какую радость испытывали механики, когда, весь израненный, но залатанный, ястребок вновь взмывал в небо!
Главное, эту работу надо было проводить быстро и надежно, чтобы те, кто поднимался в воздух, уходя на задание, порой в глубокий тыл противника, были уверены, что машина не подведет.
— Ничего не поделаешь, — сокрушается авиамеханик. — Техников маловато, значит, всю войну придется так воевать. Значит, мне поскорее надо выписываться.
— Что же ты, друг, скромничаешь: «не фронтовик», «плохо воюю, не бью фашистов!». Да у тебя же самое боевое место службы! Не отчаиваться, а гордиться надо, — успокаивали человека.
Слушать интересно, но надо работать. Надо с вечера навестить всех «квартирантов», часть заботы о которых на ночь взяли на себя хозяева.
Перехожу из хаты в хату. На улице темно и жутковато от окружающего беспорядка. Развалины нагоняют тоску. И прохожих не видно, не слышно. Представила бы мама, где я сейчас и что делаю…
Вот опять вражеский самолет подвесил осветительный фонарь над станцией, которая находится в пяти километрах от нас. Сейчас начнет бомбить. Наши зенитки бьют по светильнику. Он осыпается искрами, но продолжает гореть. Неужели и здесь будет бомбить? Хотя бы пронесло…
А орудийный гул стал доноситься глуше. Поотстали мы. Скорей бы в дорогу…
Хочется рассказать и о таких пациентах, которые тоже рвались на передовую, но не о солдатах-фронтовиках, а о детях. Это такой горячий народ — и удержать, и проследить за поступками было невозможно. Потому они и попадали в самые нелепые и страшные ситуации. Чего только с ними не случалось! Кто на мине подорвется, кого при игре с гранатой ранит. А кто-то из них отваживался самостоятельно мстить фашистам за причиненное горе, за свое сиротство.
Скрипя зубами, слушали фронтовики повествование белорусского мальчика Юры. Ему было всего двенадцать лет, а с появлением в селе фашистов, после пережитых страшных событий казалось, что прошла целая вечность.
Сбежал он от оккупантов во время облавы. Долго шел по лесу, ехал на поездах с пересадками, а куда — все равно. Хотел добраться до фронта, да на одной из станций попал под бомбежку, оказался раненым и был доставлен в госпиталь.
Он рассказал о том, как жили с матерью в оккупированном врагом белорусском селе. Вместо игр занятиями ребятишек были поиски трупов партизан и военнослужащих Советской Армии, замученных и расстрелянных фашистами. Проводили они эту работу так, что и слова трудно найти, чтобы объяснить. Сам Юра говорил:
— …На уговор: кто больше найдет.
Страшно подумать, какие соревнования вместо игр устраивали дети войны!
Они находили трупы на дорогах, в лесах и на полях. Потом скрытно от фашистов их закапывали. У кого не оказывалось в карманах документов, писали на дощечке «Неизвестный».
Почему-то особенно запомнился Юре один изуродованный труп. В карманах гражданской одежки его ничего не было, кроме завернутого в газету маленького кусочка хлеба с маслом. Ему жаль было человека, который не успел съесть этот кусочек. Еще он подумал о том, что мужчина собрался в дорогу, а хлеба взял очень мало. Наверное, ребятишкам оставил.
Юра долго размышлял о хлебе, потому что сам был голоден. Так и похоронили неизвестного, положив в карман этот сверточек.
В один из дней, возвращаясь в село, ребята увидели, как собака со стороны леса тащила человеческую ногу. Сговорившись, пошли по следу и обнаружили расстрелянную гитлеровцами и заваленную хворостом еврейскую семью из семи человек. Об этом они рассказали взрослым. Самим хоронить им было не под силу.
Вспоминая и рассказывая о пережитом, мальчик не мог говорить без слез о том, как перед машиной, в кузове которой сидело десятка два вражеских солдат, выбежал со двора и остановился еще совсем маленький поросеночек. Как офицер, вышедший из кабины, пнул его ногой, высоко подбросив вверх. Как тот со страшным визгом рухнул на землю и больше не смог подняться. Ребятишки плакали, жалея поросенка, а фашисты заливались хохотом.
Юра вспоминал, как каждый вечер мать наводила порядок, прибирая в хате, думая о том, что могут не дожить до утра. А если будут расстреляны и утром придут добрые люди, чтобы не сказали, что здесь жили неряхи.
Каждую ночь коротали в страхе: придется ли еще увидеть завтрашний светлый день?
Потом они ушли в партизанский отряд. Жили в лесу, в палатках, в землянках. Мать стирала для партизан и готовила для них обеды, а мальчик устраивал игры с малышами. Развлекал их как мог.
Рядом находилось болото, и людей одолевали тучи комаров. От их укусов у маленьких детей распухали и страшно чесались лицо и руки. Хотелось плакать и кричать. Но родители строго наказали: плакать нельзя — фашисты услышат! И бедные малыши, уже зная, кто такие фашисты, молча переносили все испытания, выпавшие на их долю в самом начале жизни.
Наступили страшные дни, когда оккупанты направили в лес карательный отряд. Организовали облаву на партизан.
Вначале бомбили самолеты. Потом каратели стали окружать и расстреливать людей. Всех загнали в болото, где много погибло женщин и детей. Группе вооруженных партизан все-таки удалось уйти из окружения, тогда гитлеровцы вывели женщин с детьми и выстроили на дороге, впереди военной вражеской техники. Фашисты хотели убедиться, не заминирована ли партизанами дорога, и потому направили по ней мирное население.
Почему-то вновь началась стрельба и паника. Люди заметались по дороге. Мать крикнула сыну: «Тикай к лесу!» Тут же раздалась автоматная очередь, и мальчик увидел, как мать упала, распластавшись на дороге.
Какая-то женщина схватила его за руку и потянула к лесу. «Беги скорей, не оглядывайся!» И он бежал сколько было сил. Падал, вставал и снова бежал подальше от этого страшного места…
Юра очень тревожно проводил ночи. Чуть забывался, как начинали сниться кошмары. «Мамка, опять фашисты!»— кричал он. Вскакивал с постели и осматривал палату. Вспомнив, что находится среди своих, снова ложился…
Немало хлопот доставляли нам тяжелые инфекционные осложнения. Одним из самых страшных была газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь человеку, пораженному газовой инфекцией, врачи в прифронтовых условиях нередко прибегали к крайней мере — ампутации конечности. Конечно, не сразу после проявления признаков начинающейся гангрены так брали и ампутировали. Велась активная борьба за сохранение конечностей. В нескольких местах делались обширные и глубокие разрезы, через которые промывались инфицированные ткани раствором марганца, перекисью, накладывались повязки со стрептоцидом и другими препаратами. И в большинстве случаев победа оставалась за медработниками.
Раненые, пораженные газовой инфекцией, изолировались в особое отделение. Для них развертывались своя перевязочная и операционная. К счастью, таких больных бывало немного, но все они находились в тяжелом состоянии, с высокой температурой и страдали от сильных болей в ране и вокруг нее.
Мы с Машей Гуляевой работали на этом посту. В одной хате, плотно поставив носилки на подставки, попарно в ряд, разместили четырнадцать человек. Операционная с одним столом находилась на кухне, где печь. В печи грели воду, кипятили шприцы и инструменты для операций. Я могла уже заменить операционную сестру у стерильного стола. Сама готовила инструменты и больного, помогала врачу во время операции.
У некоторых раненых, лежавших в этой хате, были ампутированы ноги. Но жизнь спасена, и здоровье шло на поправку. Здесь же, среди мужчин, на крайних от стенки носилках, за простынной занавеской, лежала девятнадцатилетняя связистка Надя. Она, как рассказывала, с группой бойцов держала оборону у штаба части, чтобы дать возможность уйти товарищам с документами. Ее ранили в бедро. Состояние ухудшалось, и врачи вынуждены были ампутировать ей ногу.
— Как я теперь стану жить? И зачем такой жить?! — в отчаянии произносила она и плакала.
Выздоравливающие уговаривали ее, подбадривали.
— Не отчаивайся, Надюша, будем жить, как все люди.
— А что не дошли до победы, так найдем свое место в жизни и послужим Родине еще и в мирные дни.
Все раненые очень болезненно переносили перевязки. Хотя приставшие к культе марлевые салфетки отмачивались слабым раствором марганца, чтобы легче снимались, все равно некоторые больные доходили до обморочного состояния. Особенно волновалась Наденька. Все понимали это, сочувствовали ей, уступали место на столе первой, чтобы до прихода врача успеть потихоньку снять повязку.
Повеселей стала наша больная, когда навестили ее товарищи из части. И преображалась она при появлении в палате симпатичного старшего лейтенанта. Правда, первое время при встрече с ним она плакала и просила не приходить. Но он приходил и долго сидел у ее постели, уговаривая. Девушка ждала его с нетерпением. И конечно же не только мы с Машей, но и все лежавшие здесь тоже ждали и радовались каждой их встрече.
Наблюдая за Надей и ее другом, я постоянно думала о своей соученице по школе, с которой перед уходом на войну пришлось еще и вместе поработать. Мы с ней договорились окончить курсы медсестер, чтобы потом вместе уйти на фронт. Это было нашей тайной мечтой. Но на курсах Валентина позанималась всего месяц, а потом сказала: «Не могу! Не хочу!»
Струсила ли она или просто не захотела учиться — я ее не осуждала. Но меня поразил другой ее поступок. Был у нее хороший и верный друг Андрей. Казалось, она очень его любила. Проводив добровольцем на фронт, плакала дни и ночи.
В первом же бою, при защите Москвы, он был ранен в ногу, которую впоследствии ампутировали. Он долго пролежал в тыловых госпиталях, все время переписываясь с Валей. Сообщил ей о том, что стал инвалидом. Просил прекратить переписку. Но Валя по-прежнему отвечала, что любит и ждет.
На его родине, под Псковом, дом и все село были сожжены оккупантами, а жители, в том числе и его родители, расстреляны. И перед выпиской из госпиталя города Ташкента у него возник вопрос — куда ехать? На отосланную телеграмму с вопросом «Как быть?» Валя ответила: «Жду!»
Четыре долгих часа просидел он на станции в ожидании любимой девушки, но она на встречу с ним не пришла. Раздумала.
Размышляя о Валином поступке, презирая ее, я думала, что так не должно быть между Надей и ее Сашей. Они вместе прошли трудные испытания в жизни, видели горе и человеческие муки, смерть товарищей. Саша видел, как страдала его любимая, и почему она страдала — он понимал. Чувствовалось, что расстаться с ней навсегда он не может.
Мы с Машей продолжали работать в этом отделении вторую неделю без смены. Работы хватало на круглые сутки. В хате все та же теснота. Посидеть негде. Если только на окне, к которому надо протискиваться между носилками. Это же место использовали для отдыха и в ночное время. Поочередно садились и дремали, прислонившись к косяку. А когда в одну из ночей умер больной, мы переставили его с носилками на пол, у входа в хату, а на освободившееся место положили другие носилки. Уж очень мы были тогда уставшие.
— Маша, займи место часика на два. Потом я…
А утром больные удивлялись:
— Доченьки, как это вы так можете?!
— Знали бы ваши матери, чем вы тут занимаетесь, со страху бы умерли.
— Вам надо на маминой ручке еще спать, а вы ложитесь рядом с покойником, да еще на его место…
— Мы уже привыкли. Не боимся. А мамам потом расскажем обо всем, и они поймут нас.
Провожали одних в улучшенном состоянии и встречали других, кого надо еще выхаживать. Настала пора и для Нади, когда можно было ее для дальнейшего лечения эвакуировать в тыл. При расставании она с горечью произнесла:
— Столько пройдено, а до победы не дошла!
— Ничего, Надюша, не горюй. Дойдут другие и все сделают за тебя. А ты держись молодцом, и все будет хорошо…
Мы с ней долго переписывались. Она из тылового госпиталя сообщала, что дела идут на поправку, что приезжала к ней мама и что на несколько дней обещал приехать Саша…
В зрительном зале кинотеатра, на сцене, во всех подсобных помещениях лежат послеоперационные. Раненных в живот больше, и они заполнили зрительный зал. Раненных в грудную клетку разместили на сцене, за занавесом.
За такими больными мне часто приходилось ухаживать. Суток трое после операции им бывает очень тяжело. Первых, кроме болей, мучит вздутие кишечника и жажда. А пить нельзя. У больных после операции на легком от его отека — сильнейшая одышка.
А как мы радовались, когда у послеоперационных больных проходили все острые явления и дела шли на поправку!
Как всегда, первые признаки улучшения состояния — это хорошее настроение, шутки. Вот иной раз и думалось, что была бы за жизнь без шуток и юмора?!
Лежащие здесь уже начинали шутить, но смеяться тем и другим было еще трудновато. Но некоторым уже надоело быть серьезными. Чуть почувствовали силу, начинали доводить до смеха тех, кому еще не так весело — болели послеоперационные раны. Приходилось унимать расхрабрившихся весельчаков, чтобы не нагнали температуру себе и другим.
Здесь в особом уходе нуждались двое с проникающими ранениями в легкие — Градов и Четвериков, лежащие на сцене. Задыхались. У них в большом количестве не раз откачивали плевральную жидкость. Долго держались температура до сорока и выше. Вообще они еле дышали и, несмотря на это, считались самыми озорными на весь кинотеатр.
— О, новенькая сестричка пришла. Давайте знакомиться, — встретили меня веселыми восклицаниями.
Прошло несколько дней, а температура у ребят не снижалась. Особенно Градову ночами было тяжело, А днем опять приходилось ругать, усмирять его.
— Тогда мы песни будем петь, — заявил Градов. И запел:
Жили два товарища на свете,
Оба были ранены в бою.
Оба молодые, оба Пети,
Оба полюбили медсестру.
— Хорошо, что у вас проявилось чувство любви, дорогие мои, только ведь это безобразие, а не любовь при такой температуре! — шучу над ними.
— Я вот думаю, сестренка, если собью температуру, меня тут же — на эвакуацию. А мне так не хочется расставаться с вами, — шутит и Градов.
— Ничего не поделаешь, товарищи влюбленные. К сожалению, еще долго придется влюбляться и расставаться — до конца войны. А когда победим — влюбимся и тогда уже навсегда. Пока давайте мерить температуру и принимать лекарства.
— Эх, сестричка, не уходили бы вы от нас, ухаживали бы только за нами. Нам так скучно, когда вас нет! — произнес Четвериков.
— Эгоисты вы этакие! Открою вот занавес, и вы увидите, сколько тяжелых послеоперационных лежит в зрительном зале. Думаете, им без меня не скучно? Вас и так избаловали вниманием, потому что бы — самые безобразные больные, не желаете снижать температуру. Все следить за вами приходится, как за младенцами.
— Ладно, сестра, мы больше не будем безобразничать, — обиженно моргал Градов.
— Что там ладно, у вас, Градов, температура опять тридцать девять и семь!
— Не ругай нас, сестренка, — умоляющим тоном произносил он, — мы исправимся.
Утром следующего дня у лейтенанта Градова температура наконец оказалась нормальной. Он не слышал, как я ему ставила градусник, как перемеряла еще раз температуру, не поверив своим глазам и градуснику. Радостно и тревожно стало на душе. Это был кризис — опасный период для больного.
Проверяя пульс, чувствовала, что все хорошо. Дыхание ровное, глубокое. Спит человек, как давно не спал.
Первым, очень рано, как всегда, в отделение пришел ведущий хирург, капитан Окс. Встретив его, доложила о состоянии больных и, в частности, Градова.
— Надеюсь, что ты не просмотрела больного, вовремя поддержала сердечко, значит, вместе с больным будем радоваться его выздоровлению. Это очень хорошо! Ну, пойдем, посмотрим…
Дня через два наступил кризис и у Четверикова. У обоих дела пошли на поправку.
— Вот теперь-то пойте про любовь, — говорю Градову и Четверикову. — Теперь и вас полюбить можно, и занавес открыть можно. Пусть все видят и знают, какие здесь лежат молодцы. Только еще одно условие — проверить осталось по историям болезни, оба ли вы Пети, как поете. А то за обман лишние банки поставлю на ваши худые и уже пестрые от этих банок бока.
— А вот и оба Пети. Оба молодые и неженатые. А насчет банок, сестренка, — теперь нам не только банки, но и черти не страшны. Да здравствует жизнь! Да здравствует любовь!
Откровенно говоря, я не надеялась на то, что Градов и Четвериков справятся со всеми болезненными послеоперационными нагрузками. Уж больно оба были тяжелы. И просто нельзя было порой не удивляться силе, выносливости человека, находящегося буквально в критическом состоянии. Иногда думалось: быть может, в какой-то мере в трудную минуту помогает и шутка. Как припоминается, все веселые люди поправлялись быстрее.
— Что толку стонать или плакать от жалости к себе, — говорили некоторые, — коль умереть придется, так умирать надо с песней…
Наверное, это счастливые люди!
Август. Разгар лета. Теплые дни и ночи. Духота в палатах. Особенно тяжело раненным в грудь, кому необходим свежий воздух, чтобы легче дышалось.
По инициативе врачей, для этих раненых организовали климатолечение на открытом воздухе, переселив их на улицу, в просторный двор, в тень многолетних берез.
Свою зависть грудникам высказали раненные в живот. Тогда врачи решили, что не будет хуже, если они переведут туда же и остальных из зрительного зала. Так выстроился еще ряд кроватей. Больные торжествовали. Сколько дней не были на улице, а теперь круглыми сутками будут лежать на свежем воздухе!
Почти все процедуры выполнялись на местах, даже внутривенные вливания. Только в прохладные вечера, на ночь переносили людей в помещение.
В меру грело солнце. Поддувал легкий сухой ветерок, который приходилось увлажнять путем смоченных и развешенных повсюду простыней. Это необходимо было для раненных в грудь.
— Как на курорте! — переговаривались больные.
Началась подготовка к эвакуации. Все привыкли к тишине и к работе на этом месте. Жаль было расставаться нам с больными, а им с нами.
— Лечите нас до конца. Потом вместе довоюем, — шутили они.
Беспокойные и веселые Пети, верно, оказались Петями. Петр Градов — учитель из Краснодара, а Петр Четвериков — хлебороб-сибиряк. Расставаясь, они враз подали руки, большие и теперь уже сильные.
— Сестренка, если напишу, ответишь? — спросил Градов.
— Конечно, дорогие мои, пишите. Буду очень рада узнать о вашей дальнейшей судьбе…
Прием и проводы, встречи и расставания. Откровенно, каждый раз было жаль расставаться с этим народом. Кого-то отправляли в тыл, а кого-то выписывали в часть — расставание всегда было печальным.
А сколько людей прошло через наш госпиталь!
Танкисты и артиллеристы, разведчики и связисты, летчики и пехотинцы… Большинство из них постоянно находились на передовой линии фронта, а если кто и не был в бою, все равно понимал, как он нужен на своем месте, спешил выздороветь и вернуться к друзьям. Изо всех сил старался честно выполнить свой долг перед Родиной и непременно дойти до победы. Ведь немало пройдено трудных и опасных дорог, начиная от Москвы. Многие из бойцов принимали участие в Сталинградском сражении и на Курской дуге, форсировали Днепр… А теперь на их пути к победе были Одер и Берлин. И каждый из них, прошедший через ад войны, заслужил право испытать торжество полной победы.