Пасынок империи
Пасынок империи
Едкий и проницательный Ермолов, будучи в отставке, говорил о кадровой политике Николая I, что, назначая кого-либо на ответственный пост, император неизменно ошибался, ни единого раза не сделал точного выбора. В этом не совсем справедливом пассаже тем не менее есть смысл, далеко выводящий за пределы взаимоотношений императора и опального, обиженного генерала.
Проблема селекции кадров, выдвижения или же, наоборот, отстранения людей от государственной деятельности была одной из самых драматических проблем имперской власти, мощно влиявшей на ее судьбу.
В этом отношении особенно характерны два царствования – Николая I и Николая II, во время которых, собственно, судьба империи и решилась. Хотя началась эта «кадровая драма» в последнее десятилетие александровского царствования.
Драма последнего императора была подготовлена царствованием его прадеда, роковые ошибки которого никому уже было не под силу исправить.
В марте 1861 года, в начале Великих реформ, породивших и великие надежды, великий князь Константин Николаевич, один из главных деятелей реформ, сказал только что назначенному министру внутренних дел Петру Валуеву:
«Мы 30 лет ошибались и думаем, что можем довольствоваться тем, что наконец благоизволили заметить ошибки, но не хотим допустить их неизбежных последствий. ‹…› Эти 30 лет мы будем не раз поминать».
Это говорил любимый сын покойного императора о царствовании своего отца…
Одна из тяжких ошибок и Александра I, и Николая I заключалась в последовательном отталкивании тех, кто, обладая недюжинными талантами, искренне хотел служить государству, не поступаясь при этом ни честью, ни своим мировидением.
Проблема взаимоотношений имперской власти с лучшими людьми России подлежит специальному изучению, ибо она никогда не теряла своей актуальности. Здесь же я предлагаю один выразительный пример этих взаимоотношений.
Спартанскою душой пленяя нас,
Воспитанный суровою Минервой,
Пускай опять Вольховский сядет первый.
Когда Пушкина, написавшего эти строки, четыре года как не было в живых, в начале марта 1841 года, сорокатрехлетний лицеист Владимир Вольховский умирал в своем маленьком имении в Харьковской губернии…
За три года до этого, накануне своей отставки, боевой генерал, участник бесчисленных сражений, предчувствуя скорую смерть, хотя, казалось бы, ничто ее не предвещало, писал в завещании:
«Предаю себя памяти родных и друзей моих, от сердца благодарю за дружбу и любовь их. Имевши счастие большею частию встречать справедливость и благоволение от всех, с коими я имел близкие сношения, – от сердца прощаю немногим, враждовавшим мне, испрашиваю для себя снисхождение тех, коих чем-либо оскорбил.
Благодарю лучшего друга моего, жену мою за нежную любовь ея, столь услаждавшую все время совместной нашей жизни. Да благословит ее Всемогущий возможным на земле счастием и утешит благополучием всех близких ея доброму сердцу, и особенно преуспеянием в добре детей наших, которых благословляю и предаю благости Божией. Благодарю любезное мое Отечество и великих Венценосцев Александра и Николая, доставивших мне образование и слишком щедро наградивших посильные труды мои для службы их. Благодарю Провидение, одарившее меня столькими благами и предохранившее от многих зол, которым по неблагоразумию своему и обыкновенному ходу вещей я мог бы подвергнуться. Поручаю себя строгости Божией и за пределами земного существования нашего, да простятся мне все прегрешения, волею или неволею сделанные, дурные и суетные помыслы, столь часто волновавшие слабое сердце, и да восхвалит душа моя до последней минуты всесвятое имя Божие!»
Отставной директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт – лицеисту капитану I ранга Матюшкину от 14 апреля 1841 года:
«Вчера получил я известие о смерти Вольховского – после 8-дневной болезни. После выхода в отставку он жил в деревне жены своей, пытался заниматься хозяйством, да не по сердцу занятие это мелочное, единообразное. Он скучал и назад тому около месяца еще писал мне, что хочет пуститься служить по дворянским выборам, а так, если Бог благословит, то и вступить опять в государственную службу. ‹…› Вместо этого – гроб. Жаль Суворчика, он был бы полезный человек государству. Бедная жена с двумя детками!»
Последними словами Вольховского были:
«Мы будем счастливы, мы достигли своего назначения, – как тебе, Господи, угодно, так и будет, я не ропщу».
А ему было за что роптать на судьбу и на «великого Венценосца» Николая, по прихоти которого он, предназначенный для больших и славных дел, умирал в расцвете сил и военного опыта в опале и безвестности…
А как замечательно все начиналось!
Один из шести детей скромного гусарского штаб-офицера, он получил добротное первоначальное образование в московском университетском пансионе, из которого в свое время вышли такие знаменитости, как Жуковский и Озеров, а на тринадцатом году принят был в Императорский Царскосельский Лицей.
Лицеист Илличевский – своему другу Фуссу:
«Это портрет Вольховского, одного из лучших наших учеников, прилежного, скромного, словом, великих достоинств и великой надежды».
«Великой надежды…» Да, уже с самых ранних лет Владимир Вольховский готовил себя к великой будущности. Он знал, что будет военным. Его идеалом был Суворов. И в Лицее его прозвали Суворочкой или Суворчиком. Он спал четыре часа в сутки, остальное время посвящая разного рода полезным занятиям, обливался по утрам холодной водой, усердно занимался гимнастикой, а заучивая уроки, держал на плечах два тяжеленных лексикона для физического упражнения. Чтобы выработать чистоту дикции, необходимую строевому офицеру, он, по примеру Демосфена, декламировал на берегах царскосельских прудов, набрав в рот мелких камней. Он отрабатывал кавалерийскую посадку, даже сидя на стуле во время занятий. Соученики, не склонные к такой самоотверженности, хотя и называли его уважительно «спартанцем», но посмеивались над его стоицизмом.
Из лицейской «национальной песни»:
Покровительством Минервы
Пусть Вольховский будет первый,
Мы ж нули, мы нули,
Ай-люли, люли, люли!
Скорее всего, этот куплет сочинил Пушкин, который потом – в 1825 году – использовал эти строки в черновике «19 октября»…
Царскосельский лицей был удивительным миром – непроизвольно получилось так, что состав его воспитанников представил весь спектр русского общества – разумеется, дворянского его слоя.
Лицей был задуман великим и трагически неудачливым реформатором Сперанским как прорыв в будущее – из него должны были выйти деятели новой России, о которой мечтал Сперанский и которую хотел создать своими реформами. Это должны были быть люди бескорыстного служения Отечеству, европейски образованные, исповедующие самые передовые европейские идеи… Реформаторская деятельность Сперанского закончилась через несколько месяцев после открытия Лицея опалой и ссылкой. И его судьба стала прообразом судьбы тех нескольких воспитанников Лицея, кто совершенно всерьез воспринял жизненное кредо Сперанского – вне зависимости от той профессии, того пути, который они себе выбрали.
Наиболее яркими и явными примерами были Пушкин, Пущин и Вольховский…
Идея предназначения постоянно витала над Лицеем. Во всяком случае, над головами многих его воспитанников. Горчаков знал, что он будет дипломатом, Матюшкин мечтал стать моряком, Дельвиг подозревал, что будет литератором… Но была еще идея призванности: Пушкин, Кюхельбекер и Вольховский.
Для Вольховского военная служба мыслилась не просто карьерой, не просто профессией, но – миссией. И он готовил себя к ней как к миссии…
Лицейские же профессора и воспитатели восхищались Вольховским.
Гувернер Чириков:
«Владимир Вольховский: благоразумен, кроток, весьма терпелив, благороден в поступках, вежлив, опрятен, рачителен к своей обязанности во всех отношениях и крайне любит учение».
Профессор географии и истории Кайданов:
«Дарований прекрасных и наиболее имеет склонность к наукам, требующим размышления; прилежания примерного и успехов прекрасных. Поведения кроткого и благороднейшего».
«Поведения благороднейшего». Запомним это.
По окончании Лицея на торжественном акте 9 июня 1817 года ему вручен был похвальный лист:
«Примерное благонравие, прилежание и отличные успехи по всем частям наук, которые оказывали вы во время шестилетнего пребывания в Императорском Лицее, сделали вас достойным получения первой золотой медали, которая и дана вам с Высочайшего Его Величества утверждения. Да будет вам сей первый знак отличия, который получаете вы при вступлении вашем в общество граждан, знаком, что достоинство всегда признается и награду свою получает, да послужит он вам всегдашним поощрением к ревностному исполнению обязанностей ваших к Государю и Отечеству».
Редко кто выходил из стен любого учебного заведения столь готовым внутренне к служению государству, как Владимир Вольховский, выпущенный из Лицея прапорщиком в Генеральный штаб Гвардейского корпуса… Он готов был служить верой и правдой, не щадя жизни и не кривя душой. Он верил, что слова напутствия: «Достоинство всегда признается и награду свою получает» – не пустой звук. И верил он в это долго…
Карьера пошла – 30 августа 1818 года Вольховский произведен в подпоручики, через год – «за отличия по службе» – в поручики.
Директор Лицея Энгельгардт – бывшему лицеисту Матюшкину 9 февраля 1821 года:
«От Вольховского получил я донесение из Бухарской степи на берегу Сыр-Дарьи, 900 верст за Оренбургом; по сие время путешествие их довольно счастливо – набегов и нападений от горцев не имели, а Вольховский сидит на верблюде и командует авангардом».
Империя двигалась на Юг и Восток. Старая петровская мечта – расширить границы России до Индии – не умирала.
Хрупкому на вид юноше-лицеисту, со стальным характером и ясным математическим умом, выросшему в уютных зеленых царскосельских парках, под крылом европейцев Куницына, Галина, Будри, Кайданова, видевшему Сперанского, Жуковского, Вяземского, Чаадаева, дружившему с Пушкиным и Дельвигом, суждено было стать солдатом империи, прорубавшим окно отнюдь не в Европу, а в самые глубины азиатских пустынь и кавказских гор… Товарищ Вольховского по Бухарской экспедиции писал:
«Тридцать шесть дней идем беспрерывно степью, видим одно небо, видим киргизов, верблюдов, 36 дней одно и то же. ‹…› Мы встаем с зарею. ‹…› Раздается барабанный бой – раздались крики верблюдов: их вьючат. Вообразите 300 верблюдов среди поля; кибитки уже сложены. ‹…› киргизы в ужасных малахаях ворочают тяжести. Мы все на конях. Наконец верблюды навьючены, и мы едем, впереди казаки, потом пехота, артиллерия, верблюды, телеги. ‹…› Все тянется по необозримой степи».
Из формуляра:
«Генерального гвардейского штаба капитан Вольховский 1824 года в январе командирован в отдельный Оренбургский корпус, и всемилостивейше пожаловано на путевые издержки 200 червонцев, где с 24 февраля по 29 марта состоял при военной экспедиции в киргиз-кайсацкую степь и был при разбитии и преследовании мятежников».
В 1825 году – в октябре-декабре – командировка на Аральское и Каспийское моря для военно-топографического обозрения края. Снова пустыни, степи, ледяные зимние ветры, тридцатиградусный мороз…
А в России – смерть Александра I, междуцарствие, мятеж на Сенатской площади.
По возвращении в родные пределы Вольховского уже ждал фельдъегерь, чтобы срочно доставить в Петербург – в следственную комиссию. Показания Вольховского следственной комиссии:
«Летом 1818 года предложено было мне вступить в Союз Благоденствия, общество, имевшее целию благотворение и нравственное усовершенствование членов, с условием ничего не делать противного правительству. ‹…› Цель Союза, сколько она мне была открытою, я действительно нашел не противузаконною ни делом, ни намерением, но с другой стороны вскоре я увидел, что общество сие вовсе бездеятельно и нимало не соответствовало пышно возвещаемому назначению своему, почему участие мое в оном стало постепенно ослабевать, а с 1820 года совершенно прекратилось. В 1821 году, по возвращении моем из похода в Бухарию, мне сказывали, что и весь союз разрушился. После чего как об оном, так и об каком другом тайном обществе я уже ни от кого не слыхал».
Но следствие уже знало, что Вольховский сохранял связи с Северным обществом и участвовал в совещании 1823 года, на котором решено было ввести в России конституцию и выбрана Дума – Трубецкой, Никита Муравьев, Оболенский… Он был своим среди будущих мятежников.
Однако в это время – летом 1826 года – власти решили не расширять список осужденных, и Вольховский был возвращен на службу. При этом ему пришлось пройти дьявольское испытание, из тех, которые так любил «великий Венценосец» Николай, – он был командирован присутствовать при казни пятерых…
Несмотря на видимо благополучный исход, участие в тайных обществах стало в судьбе Вольховского той бомбой, фитиль которой тлел и тлел и которая не могла не взорваться. Генерал Сухтелен – генералу Паскевичу от 7 сентября 1826 года, в Кавказский корпус:
«Позвольте вам рекомендовать г. Вольховского как лучшего офицера Генерального штаба, я думаю, что он достоин Вашего доверия. Он имел несчастье быть названным в фатальном деле заговора, хотя ни в чем лично не был замешан, но тем не менее это ему повредило. Радуюсь за него, что он, служа под Вашим начальством, будет иметь счастливую возможность вполне восстановить свое служебное положение».
Из формуляра:
«С 1 сентября 1826 года назначен состоять при генерал-адъютанте Паскевиче, под начальством коего находился с 22 октября по 1 ноября в экспедиции за Араксом, при преследовании неприятеля. С 12 мая по 8 июня в походе к монастырю Эчмиадзину и при переходе через горы Акзибиок и Безобдал. С 15 по 28 июня в походе от Эчмиадзина к городу Нахичевану, 29 июня при рекогносцировке крепости Аббас-Аббада».
Не было в турецкой войне сколько-нибудь значительной операции, в которой не участвовал бы капитан Генерального штаба Вольховский. Пушкин – «Путешествие в Арзрум»:
«Здесь увидел я нашего Вольховского, запыленного с ног до головы, обросшего бородою, изнуренного заботами. Он нашел, однако, время побеседовать со мною, как старый товарищ. Здесь увидел я и Михаила Пущина, раненного в прошлом году. – Многие из старых моих приятелей окружили меня. Как они переменились! как быстро уходит время!»
Вольховский сражался бок о бок с генералом Бурцевым, который когда-то принял его в тайное общество…
Из формуляра:
«С 2 декабря 1827 года по 3 февраля 1828 года в командировке к персидскому шаху в город Тегеран для препровождения оттуда 10 000 000 рублей серебром контрибуции. За отличие в сем поручении произведен в полковники и того же года 13 мая назначен обер-квартирмейстером Отдельного Кавказского корпуса».
Энгельгардт – Матюшкину от 18 ноября 1829 года:
«С Вольховским было повезло: Анна с бриллиантами, шпага за храбрость, полковник, Владимир 3-й степени, Георгий 4-й и обер-квартирмейстер Отдельного Кавказского корпуса; но все эти почести стоили ему здоровья».
В начале мая 1830 года, будучи в отпуске в Москве, Вольховский еще раз доказал свое благородство, снарядив отъезжающую в Сибирь жену декабриста Розена, сестру своего лицейского друга Малиновского.
Это не прошло мимо внимания секретного надзора…
Затем была война в Польше.
Из формуляра:
«1831 года февраля 7 полковник Вольховский находился в генеральном сражении при корчме Вавер, где получил контузию в колено левой ноги, февраля 8 в сражении с мятежниками правого фланга у Кавензина, 13 – в генеральном сражении и поражении мятежников под Прагою на Гротовских полях, где под ним убита лошадь».
Вольховский – Энгельгардту:
«Я здоров и цел, 7-го сего месяца сертук мой имел честь быть простреленным, а 13-го ядром убило подо мною лошадь вблизи генерала Толя. Его адъютанты помогли мне вытащиться из-под моего коня. Всем нашим лицейским братский привет».
Это была удивительная особенность нашей истории – русские либералы (а Вольховский, безусловно, был таковым) обладали последовательно имперским сознанием и строили импению со рвением и упорством…
Энгельгардт – Вольховскому от 8 июня 1831 года:
«Поздравляю Ваше Превосходительство от всей души! И справедливо, чтобы первая золотая медаль лицея была бы первым Превосходительством. Спасибо тебе, спасибо начальникам. Не лишнее бы было, если б ты мне для лицейского моего архива доставил маленькое сведенье ‹…› мне весьма бы хотелось знать, за какое дело ты произведен».
Из формуляра:
«За отличие в сражении на Гроховских полях и поражении мятежников пожалован в генерал-майоры и орденом Св. Станислава 1-й степени».
Ни одно военное потрясение эпохи не миновало Вольховского. И потому логика его судьбы неизбежно должна была привести его на Кавказ, где уже три десятилетия шла самая длительная, кровавая, непривычная для русского солдата и непосильно обременительная для российских финансов война.
Недаром в лицейской песне и пушкинских стихах имя Вольховского сопрягается с именем Минервы-Афины – покровительницы воинов и мудрецов. Вольховский был солдатом-мыслителем, воином-организатором, и потому генерал Розен, под началом которого Вольховский воевал в Польше, получив назначение командующим Отдельным Кавказским корпусом, поступил рационально, пригласив Вольховского на должность начальника штаба корпуса. Отныне Вольховскому предстояло координировать действия десятков тысяч солдат, разбросанных на огромном вздыбленном пространстве – среди гор, труднопроходимых лесов, горных рек, солдат, противостоящих новому грозному противнику – первому имаму Кази-Мулле, объявившему России джихад – священную войну – и увлекшему этой фанатичной идеей массы горцев Каспийского моря, движущиеся в разных направлениях колонны пехоты и кавалерии, обеспечивать их связь и снабжение, вчитываться в противоречивые бесчисленные донесения генералов и офицеров разных участков боевых линий. Генерал Вольховский отныне должен был держать перед мысленным взором гарнизоны русских укреплений от Черного до Каспийского моря.
Генерал Розен, на плечах которого было руководство не только военными действиями и вся гражданская сфера Закавказья, Предкавказья и покоренных районов Кавказа, теперь во многом зависел от талантов своего начальника штаба. Вольховский не просто понимал, но и остро ощущал эту зависимость и свою великую ответственность. При его благородстве это вело к опасным для него последствиям…
Вольховский еще не знал, что самолюбивый и самовлюбленный фельдмаршал Паскевич, обер-квартирмейстером армии которого он был во время персидской и турецкой войн, затаил против него мстительное чувство, постепенно перешедшее в ненависть, ибо не умевший кривить душой благородный Вольховский, высокий военный профессионал, был свидетелем его, Паскевича, промахов, проявлений смятения и слабости, явных несправедливостей по отношению к соратникам…
Через семь лет после смерти Вольховского, во время войны в Венгрии, при случайном упоминании имени его бывшего обер-квартирмейстера фельдмаршал в ярости закричал: «Одну я сделал глупость в жизни, что на Кавказе не велел повесить Сакена и Вольховского!» Генерал Сакен был начальником штаба армии и вместе с Вольховским во многом обеспечил победы Паскевича. «Беда подчиненному, который бывает свидетелем промахов тщеславного начальника», – меланхолически заметил рассказавший эту историю современник…
Но пока всю свою энергию, боевой опыт и преданность долгу вкладывал Вольховский в тяжкое и кровавое дело завоевания Кавказа.
Командующий Отдельным Кавказским корпусом генерал Розен – военному министру Чернышеву о штурме аула Гимры и разгроме имама Кази-Муллы:
«Был при сем в полной мере полезен генерал-майор Вольховский. Предварительно собрав сведения о всем, что могло служить к успеху, он не упустил из виду ни малейшего предмета, относящегося до продовольствования войск, сохранения и успокоения раненых, а личные обозрения его местности под огнем неприятельским облегчали повсюду следование войск».
Энгельгардт – Вольховскому от 24 ноября 1832 года:
«Спасибо тебе, что ты и в Тегеране, и в Гимри, и на голой степи, и на непроходимых крутизнах и ущельях не забываешь отставного директора; спасибо!.. Ваш чудесный поход, или, лучше назвать, полет я читал и перечитывал в “Инвалиде” и с вами пробирался сквозь пропасти, и с вами лазал по скалам. Радуюсь, что вам удалось, радуюсь, что Кази-Муллы нет, но более всего радуюсь, что ты вышел из этого свинцового и чугунного дождя… Много вы там сделали, много перемогли и перетерпели, но мне все кажется, будто решетом воду черпаете, пока есть там горы и горцы, не быть покою; ведь всех не переколешь и не перестреляешь, а доколе этого не будет, то все будет старая песнь. Кази-Муллу убили, а на место его явится другой и третий мулла, и опять сражайся, и опять полезай на смерть, и что хуже всего, то не придумаешь, как бы лучше. Разве внучата наши увидят там покой и мир, когда образование проникнет в ущелье гор и дикари сделаются людьми».
Из формуляра:
«За отличное усердие к службе, мужество и храбрость, оказанные в делах экспедиций против горцев, за неусыпную деятельность, с которою исполнял многотрудные занятия по своей должности, награжден в 27 день июля 1833 года орденом Св. Анны 1-й степени».
Из воспоминаний современника:
«В конце залы сидел за письменным столом сухощавый, сутуловатый, среднего роста черноволосый генерал, которого умные черные глаза вопросительно следили за мной, пока я к нему подходил, потом они быстро опустились: это была всегдашняя его привычка. Вольховский во всю жизнь не мог избавиться от врожденной застенчивости и редко смотрел в глаза только человеку, имевшему несчастие его рассердить. ‹…› Тихим голосом и слегка краснея от застенчивости, Вольховский расспросил меня, где я прежде служил. ‹…› Он пожелал узнать, где я воспитывался. “В Царскосельском Лицейском пансионе, выпущен в 1828 году”. “А! – произнес Вольховский, – так мы товарищи по заведению, хотя вы не застали нашего выпуска” Протянув мне руку, он прибавил: “Надеюсь, мы сойдемся”».
Удивительное дело! – едва ли не над всеми главными событиями жизни Вольховского витала блаженная тень Лицея. И когда он решил жениться – невозможно было жить только войной! – то выбрал дочь первого директора Лицея, сестру своего лицейского друга Ивана Малиновского Машу, чья другая сестра, к неудовольствию императора, уехала в Сибирь к мужу – декабристу Андрею Розену. И этот выбор не прибавлял генералу доверия властей. Энгельгардт – Вольховскому от 5 ноября 1833 года из Петербурга на Кавказ:
«Доброе дело, брат Суворчик, и благословляю тебя от всего сердца на оное. Выбор твой хорош во всяком отношении, и из всех известных мне кандидаток я не знаю ни одной, которая могла бы войти в сравнение с твоей Машинькой. Она роду-племени доброго, выросла в тишине, в отдаленности, привыкла отказывать себе во всем, что может назваться прихотью; она одарена талантами необыкновенными и – лицейского поля ягодка!.. Спасибо тебе, друг мой, что ты доставил мне эту приятную, сердечную минуту; я давным-давно не был так доволен. Спасибо тебе, что меня не обошел!»
Женившись, он взял на воспитание сына Андрея Розена, после отъезда матери оставшегося сиротой, и заботился о нем до приезда декабриста на Кавказ в 1837 году, когда рухнула его собственная карьера…
На Кавказе Вольховский, пренебрегая возможными последствиями, привечал всех товарищей по тайным обществам, которые попадали из Сибири в Кавказский корпус. Далеко не все генералы решались на это. Он настойчиво хлопотал за семейство Розенов, добиваясь для них разрешения купить землю в Сибири. Это раздражало императора, который саркастически сказал, что госпожа Розен хочет сделаться сибирской помещицей.
Раздражение Вольховским росло, хотя своей самоотверженной и успешной службой он до поры до времени заставлял ценить себя.
В 1835 году, во время отсутствия командующего корпусом, он несколько месяцев управлял Закавказским краем и руководил всеми войсками, расположенными за Кавказом.
Из формуляра:
«Года 1835-го в 21 день апреля месяца генерал-майору Вольховскому объявлено Высочайшее благоволение за отлично-усердную и ревностную службу. В том же году пожалован ему от персидского шаха орден Льва и Солнца 1-й степени. 1836 года Всемилостивейше пожалован знаком отличия беспорочной службы за 15 лет».
Генерал Розен – военному министру графу Чернышеву от 10 июня 1837 года:
«Покорнейше прошу Ваше Сиятельство при докладе Государю Императору довести до Всемилостивейшего сведения Его Императорского Величества, что успехом в исполнении Высочайшей Воли, как при покорении Цебельды, а равно при занятии мыса Адлера, я особенно обязан неутомимой деятельности начальника штаба вверенного мне корпуса генерал-майора Вольховского, который с известною его предусмотрительностию содействовал мне, сколько в приготовлениях к начатию Высочайше повеленной экспедиции, равномерно и к приведению в исполнение всех видов предначертаний для оной».
Кавказская война была войной кровавой, тяжелой, изнурительной. За беспристрастными или приподнятыми страницами рапортов скрывалась вовсе не романтическая действительность, в которой и трудился генерал Вольховский. От командира фрегата «Браилов» лицеиста капитан-лейтенанта Матюшкина – лицеисту генерал-майору Вольховскому от 30 октября 1837 года:
«Я только что высадил 180 больных солдат с Адлера. Ты бы ужаснулся при виде этих несчастных – от них пахло падалью, платья, белья они, я думаю, с самого Тифлиса не переменяли. 8 фунтов масла и несколько фунтов круп и сухари, вот все, что на них было отпущено, – и, отделив их как чумных, поместил их в батарее. Они пробыли у меня 4 дня, и вот другой день, как мою батарею облепили насекомые (вши, с позволения сказать), на пушках, на борте миллионами».
Так воевали на черноморском берегу. И уж кто-кто, а Вольховский это знал… И легко представить себе, что он при этом испытывал, ибо лицейский питомец, большую часть жизни воевавший, посылавший на смерть и страдания тысячи людей, оставался воспитанником самого гуманного в тогдашней России братства. И только внутри этого братства могли лицейские открывать душу… Энгельгардт – в ответ на не сохранившееся письмо Вольховского:
«Спасибо и премного спасибо тебе, мой добрый лицейский Вольховский. ‹…› У тебя, писавши, навернулись слезы, а я, читая, плакал; да плач – это мне милее и отраднее всякого веселия. Осужденный доживать остаточек земных дней моих в бесчувственной нравственной атмосфере столицы, в этом душевном холоде, где зябнут и сердце и душа, такие сердечные отголоски столь же приятны и благодетельны, как бывает одинокому путнику на снежной сибирской тундре во время вьюги и мороза, наехать на теплую гостеприимную юрту, где может он отогреть оледеневшие свои кости. Он кости, а я сердце!
Холодно у нас, грустно, любезный друг, и если б некоторые из наших лицейских не помогали бы мне иногда такими воспоминаниями, сердце дружбой отогревать, то я бы совсем пропал. Только ныне и жизни у меня, что воспоминание о тех счастливых днях, которые жил я некогда посреди мира, мною около себя созданного, посреди юных свежих сердец, умевших еще любить, умевших еще чувствовать благородный восторг, не стыдящихся показать, что у них есть сердце и чувства».
Только что погиб Пушкин…
Мир вокруг холодал… Лицеист Вольховский, генерал Вольховский становился все более и более чужд этому миру. Нужен был только повод, чтобы этот мир отверг его…
Осенью 1837 года на Кавказ приехал император Николай I. Плохо представлявший себе суть происходившего в этом крае, император надеялся своим появлением переломить ход событий, своим величием подавить волю мятежных горцев и закончить эту непосильную уже для России войну. Из этой утопии, разумеется, ничего не вышло, и раздраженный император сорвал свой гнев на командовании корпусом.
Сенатор Ган, направленный перед этим в Завкаказье для приведения к европейским стандартам кавказских и закавказских законов, человек ограниченный, но бесконечно самоуверенный, наломавший за недолгое свое пребывание в крае столько дров, что много лет пришлось его безумства исправлять, донес императору о злоупотреблениях командира Эриванского карабинерного полка флигель-адъютанта полковника Дадиани.
Разоблачения Гана были чистейшей воды интриганством – он пытался не только выслужиться перед императором и продемонстрировать свое рвение, но и столкнуть в Тифлисе всех со всеми. Орудием Гана в этом конкретном случае послужил некий Базили. 16 октября 1837 года Вольховский писал из Тифлиса Розену, отправившемуся провожать императора:
«После письма моего Вашему Высокопревосходительству от 14-го числа сего месяца у нас ничего особенного не случилось, кроме того, что я получил новые доказательства в черноте поступков г. Сенатора. Его Превосходительство рассказывал барону Ховену, будто бы принужден был подать донос на князя Дадияна, потому что я угрожал г. Базили, что он будет солдатом. Напротив, признавая объяснения сего последнего удовлетворительными, я так был с ним учтив, что он просил позволения посещать дом мой; 7-го числа я объявил г. Сенатору, что объяснения г. Базили признаю удовлетворительными. После того подполковнику Вильбрагаму г. Сенатор говорил, что он представил донос, исполняя данные ему наставления; и наконец профессору Коху объявил, что он сам послал г. Базили в Манглис для разведывания!! Итак, г. Сенатор, приняв на себя обязанность тайно разведывать о злоупотреблениях в Эриванском полку, старался меж тем усыпить внимательность начальства, дабы оно не могло само принять мер к исправлению оных и чтобы удачнее нанести нам удар, но за что? Это может объяснить одна совесть г. Сенатора».
Злоупотребления заключались в том, что Дадиани употреблял солдат полка для работ в собственном имении. Это была обычная практика для тех мест. Но Дадиани был зятем командующего корпусом генерала Розена. Не подумав разобраться в деле, Николай приказал перед строем полка публично сорвать с полковника флигель-адъютантские аксельбанты. Дадиани был судим, разжалован и сослан. Розен, после семи лет вполне успешного командования, был смещен с должности. Сразу после отъезда императора его разбил паралич.
Вольховский не имел к шалостям Дадиани никакого отношения и лично ничем себя не запятнал. Но – повод нашелся.
Генерал, занимавший много лет ключевой пост на объятом войной Кавказе, принимавший участие в 80 боях, 6 штурмах, 55 походах, награжденный множеством боевых орденов, был направлен в захолустье Западного края командиром пехотной бригады.
Это была ссылка. Но, что еще хуже – он попадал под начальство мстительного фельдмаршала Паскевича, жаждавшего выместить на нем свои давние вымышленные обиды.
Вольховский просил отпуск для поправления здоровья. Ему было отказано. Всем, кто пытался ходатайствовать за опального генерала, император заявил, что не желает слышать имени Вольховского. Такую жестокость можно объяснить только внушениями Паскевича.
Так расплатилась российская власть со своим самоотверженным солдатом…
Судьба Вольховского-солдата принципиально сходна с судьбой Пушкина-политика. Оба они были честными патриотами и государственниками, оба они хотели служить России – каждый по-своему.
В начале 1837 года погиб Пушкин, в конце 1837 года погублен был Вольховский. Хотя и прожил он еще более трех лет.
Это был конец последекабристского десятилетия. Их время кончилось. Империя их безжалостно отвергала.
Последнее из известных нам писем Вольховского больному Розену, сосланному в московский Сенат, датировано 18 августа 1839 года. Оно написано уже отставным генералом в его имении. Письмо это много говорит как о психологическом состоянии Вольховского после катастрофы, так и о его поразительных душевных качествах:
«Богу было угодно наказать нас потерею младшей дочери нашей – прекрасное здоровое дитя, утешавшее нас ангельской добротою своею, – в короткое время погибло, перенеся жесточайшие мучения от внутреннего воспаления. Но милостивому расположению, которым все семейство Ваше удостоило нас, Ваше Высокопревосходительство, конечно, примет участие в горести нашей. В благоприятнейшие минуты жизни моей нередко вспоминал я о бренности человеческой и ничтожности всех земных благ; но внезапная кончина малютки нашей и в то же время потеря брата моего, ехавшего ко мне с Кавказа, заставляют меня еще более о сем думать. Как необходимо всегда быть готовым к великой минуте, которая всякого столь неожиданно может постичь; дабы же осталось небесплодным настоящее мое испытание, я со вниманием рассмотрел прежнюю жизнь мою и стараюсь по возможности загладить многие поступки свои; между прочим считаю себя виновным и перед Вами.
Вам известно, что я подвергся особенному неблаговолению за беспорядки, обнаруженные на Кавказе в 1837 году; будучи в Петербурге, я ничего предосудительного для Вас не говорил, но в оправдание свое объяснял, что принятие строжайших мер не зависело от меня и что на счет положения Эриванского Карабинерного полка мы равно были в заблуждении. Судя по-светски, меня в сем случае трудно обвинить, но совесть иначе говорит, хотя я действительно неоднократно представлял Вам о необходимости принять строжайшие меры против излишнего хозяйства, но я должен был говорить гораздо настойчивее, тогда бы вполне соблюл обязанность свою к Государю и к Вам, достойному, добрейшему начальнику, от которого я должен был стараться отвращать все, что могло ему вредить. ‹…›; но слабодушие, мелочные расчеты удержали меня, и посему, будучи вполне виновным во всем потом последовавшем, я не должен был ни в чем оправдываться.
Видевши вблизи столько раз все благородство правил Ваших, чистоту намерений, забвение всех собственных выгод для пользы общей, пользовавшись столько времени самым благосклонным благорасположением Вашим, мне следовало безмолвно покориться участи своей, если бы даже был я и менее виновен. Поправить поступка моего против Вас не могу иначе, как прибегнув к неограниченному добросердечию Вашему: простите меня как человека слабого, но незлобного, долго служившего Вам с сердечным усердием и поныне душевно Вас уважающего».
Судьба Вольховского – концентрированный парадокс: чем искреннее и бескорыстнее, исповедуя спартанские идеалы долга и чести, человек желал служить России и государю, тем больше опасностей поджидало его, тем гибельнее оказывалось его крушение.
Судя по приведенному письму, Вольховский, закаленный, мужественный, еще недавно полный энергии, в свои сорок лет потерял вкус к жизни, жизненная сила ушла из него. Он готовился к смерти. Жизнь кончилась вместе со служением…
Тупое и высокомерное упорство, с которым империя отталкивала протянутые ей руки, стало далеко не последней причиной перманентного психологического и политического кризиса, в котором пребывало государство, причиной тревожного одиночества власти и конечного крушения ее в огне и крови.
2002