Глава 30. ОДНА

Глава 30. ОДНА

Похоронив Даниила, безнадежно больная, после ряда операций, после облучения, с больной кровью и без всякого желания жить — как можно было остаться в живых, я не знаю. Но осталась. Только у меня были спасенные из тюрьмы черновики Даниила. Значит, Господу было угодно оставить меня на Земле, чтобы я еще 30 лет хранила все, написанное мужем, до дня издания. А дня этого я даже не ждала: время было таким черным, что в голову не приходило, будто зажжется свет, хотя бы такой, как сейчас.

Я стала жить тихо, замкнуто, перепечатывала черновики, много работала как художник.

В конце концов надо было либо умирать вместе с любимым человеком, либо, если уж осталась без него, принимать жизнь — пусть со слезами, но принимать.

Так как пробиться в живописной секции МОСХа, хоть я и была членом именно этой секции с 42-го года, было невозможно, мне удалось перейти в графическую. Я участвовала в нескольких графических выставках. Потом освоила технику линогравюры. Взяла в руки штихели, кусок линолеума и стала резать. Вообще я в жизни всему училась сама. Брала в руки инструмент — штихель, кисть, крючок для вязания или пяльцы с иглой — и просто начинала работать. Даже стихи Даниила, с которыми я все время теперь выступаю, меня тоже никто не учил читать.

Двадцать лет я проработала в комбинате графического искусства. Многие мои пейзажи проданы через салоны. Я очень любила свое дело и сейчас бы его продолжала, если бы не ослепла. У меня лежат эскизы для пяти гравюр из земной жизни Богоматери. Это то, что мне так хотелось сделать и чего я никогда уже сделать не смогу.

Только теперь я пришла к Церкви. Я очень часто ездила на Новодевичье кладбище, на могилу Даниила. Была там, пока не раздавался звон колокола с колокольни Новодевичьего, очень красивой. Это был тот самый колокол, который так прекрасно и неожиданно зазвонил в один из послевоенных Сочельников.

В первый раз в жизни я исповедалась и причастилась в день нашей с Даниилом свадьбы. Теперь, после его ухода, я стала исповедоваться и причащаться чаще. В храме у меня бывает ощущение его присутствия, его несомненного реального существования и близости. Не надо думать, что мне что-то виделось или слышалось. Ничего я не вижу и не слышу в визионерском смысле, но от этого ощущение его присутствия не менее реально.

Церковь с тех пор вошла в мою жизнь. Правильнее сказать — я вошла в Церковь. Не считаю я себя хорошей христианкой и хорошей православной, но твердо знаю, что единственный достойный человека путь — это путь ко Христу, а единственный путь для России — православие. Я думаю, что и люди других конфессий идут ко Христу, даже если не знают Его имени, при условии, что они добры и праведны.

Болезнь как-то странно помогла пережить горе; видимо, плохое физическое самочувствие притупляло душевную боль.

В шестидесятом году я с семьей друзей поехала в Карпаты. Сначала мы ездили по разным местам вчетвером, потом я осталась одна, одна переезжала с места на место и очень долго ходила по горам с этюдником и без него. Есть там такое место — Ясиня. По-русски это название деревьев, ясеней. Лет через десять я опять проезжала это местечко, но все было иначе, хуже. С Ясинями связана легенда. Однажды очень рано наступившая зима заставила одинокого пастуха бросить отару овец, идти одному домой, пробираясь сквозь снег и метель. Весной он решил вернуться, чтобы состричь шерсть с овец, в гибели которых не сомневался. Место, где было брошено стадо, он запомнил по удивительным огромным деревьям, большой группе ясеней, росших в этой долине. Он пришел на это место и застал всех овец живыми, благополучно перезимовавшими. Пастух понял, Кто сберег его стадо и выстроил деревянную церковь в благодарность Пастырю — Христу. Позже в этом благословенном месте стали селиться люди. Была я у этой церкви, даже написала ее маслом. А деревья тогда были так огромны и прекрасны, что я перестала удивляться, почему священное дерево скандинавов Игдразиль — ясень. Каждое из тех деревьев было мирозданием.

С Карпатами связано много легенд. Вот одна из них. Когда Господь создавал Карпаты, он сначала лепил их небольшого размера из освященной им земли. Нечистик, подглядывающий за делами Господа, украл комочек этой земли и спрятал себе в рот. Закончив лепить горы Господь приказал им расти. Но комочек во рту Нечистика тоже стал расти, и вырос так, что во рту уже не помещался. Бес быстро выплюнул его и с досады разрыдался. С тех пор Карпаты звенят ручьями.

И еще, Карпаты сняли одно мое давнее недоумение. Я всегда удивлялась, почему Зевс так часто принимал образ быка. Неужели нельзя было придумать что-нибудь поблагороднее! Так вот, в этих зеленых, плавных, полных воды и цветов горах я встретила Юпитера в образе огромного быка. Я шла вдоль хребта и чуть ниже, на маленькой полянке увидала оживший миф. Передо мной был огромный, темно-серый прекрасный бык. Его большие, карие, лучистые глаза ласково улыбались, потому что рядом с ним была Ио — молоденькая светло-серая телочка еще даже без рогов. Он нежно лизал ее головку своим большим языком, а она иногда застенчиво и робко отвечала ему своим. Оба были прекрасны как тогда, в той глубокой древности. Я тихо постояла и тихо ушла, потому что недолжно человеку вторгаться в сокровенную жизнь природы.

Набродившись по Карпатам, я приехала в небольшой город Ивано-Франковск. Когда Западная Украина была «під Польщой», этот город был выстроен графом Потоцким в честь своего сына Станислава, и так и назывался — Станислав. Ивано-Фраковском он стал, когда эта территория была присоединена к Советскому Союзу. Назвали город в честь своего писателя украинцы. Удивительна эта советская страсть к переименованиям. Куда бы ни пришли коммунисты любой национальности, они сейчас же начинают стирать с лица Земли то, что органично и естественно. Как будто заметают следы, в глубине сознания чувствуя свою черную неправду.

За десять лет до этой поездки в Карпаты — я уже писала об этом — мы с моей подругой «малюткой Олечкой» в лагере рассказывали друг другу о нашей прежней дотюремной жизни. Олечка описывала этот самый город Ивано-Франковск — она из него родом, его улицы, переулки и дом, в котором она жила. И вот, через десять лет по ее рассказам я все это нашла. Нашла и дом, и квартиру, позвонила в дверь и мне открыла моя «малютка» в кухонном фартуке и с ручками, замазанными тестом. Из Сибири к родителям она вернулась с мужем; у них уже было трое сыновей. Ее муж был хорошим художником, а «малютка» работала заведующей постановочной частью в Ивано-Франковском драматическом театре. Наша дружба восстановилась с первой минуты и к ней прибавились Василий, Олин муж, и их сыновья, которые теперь стали друзьями моих братьев. Как прорастает трава на вытоптанной земле, так и в моей душе прорастало что-то, растоптанное горем, как будто этому помогли зеленые Карпаты.

В 1962 году умерла мама, Юлия Гавриловна Бружес (в девичестве Никитина). И через год после ее смерти я познакомилась с женщиной, которая была рядом с папой много лет, о чем никто из нас не знал. И папа, и Евгения Васильевна, которая была только на четыре года старше меня, были людьми такого благородства, что ни единой минуты маминой жизни не омрачили. Я познакомилась тогда с моим сводным братиком Андреем, которому было тринадцать лет. С той минуты мы с ним подружились и, наверное, уже навсегда. А через Андрея появился Валера — его друг, мой названый брат.

Папа долго оставался для меня загадкой. Атеист. Но человека более христианского поведения я, пожалуй, не встречала. Несмотря ни на что, он не оставил маму. Они прожили больше пятидесяти лет, и мама спокойно умерла на его руках.

Папа долгие годы работал в Институте научной информации начальником отдела биологии. Каким блистательным он был заведующим, поняли только тогда, когда его не стало. А работал папа, пока мог, до восьмидесяти двух лет. В это время у него началась болезнь Паркинсона, от которой он и умер в восемьдесят четыре года.

Его способность и потребность делать добро были поразительными. Вот, например, папино воскресное времяпрепровождение. Он ходил по книжным магазинам. Во всех этих магазинах для него были отложены самые лучшие книги, и там же Александра Петровича ждали со всеми болезнями и жалобами на недуги, со всеми несчастьями и семейными неполадками, ждали, как самого родного и близкого человека, с которым можно поговорить обо всем. Потом мы узнали, что у него было прозвище Дориан Грей.

Папа был удивительно красив и до своей болезни совершенно не старел. Нас с ним при разнице в 28 лет принимали за брата и сестру. Через всю советскую жуть (а он был вполне лоялен к советской власти, по поводу чего мы страшно ругались) папа пронес осанку, манеры, язык господина. Поразительно, что он уцелел! Может быть, его спасло то, что в доме у родителей почти никто не бывал.

Мне кажется, отчасти я разгадала тайну таких людей, как папа: они сформировались на основе христианских принципов. Отсюда их поведение. Атеизм же их был чисто рассудочным. Кроме того, у меня есть еще такое соображение: я уверена, что многие люди живут не одну жизнь, в том числе и я. Есть вещи, иногда очень страшные, понимание которых из моей теперешней жизни никак не вытекает. И вот я думаю, что таких людей, как папа, проживших не одну жизнь, Господь, видя, что они поднялись до очень высокого уровня, в каком-то из последних воплощений лишает веры в Себя, чтобы посмотреть, как они станут себя вести, лишенные страха Божьего, предоставленные самим себе. Это как бы последнее испытание (я знала еще таких людей). И папа уже настолько сложился как человек, что и без Бога вел себя так, как иные верующие не могут.

Папа умер, слава Богу, на руках Евгении Васильевны, потому что большей заботы, преданности и представить себе нельзя. Я рисовала скончавшегося Даниила, рисовала маму после смерти, рисовала скончавшегося Женю. А папу не посмела. Он был красив и в жизни. Но то, каким красивым он лежал в гробу, у меня рука не поднялась рисовать. Это было светлое лицо средневекового рыцаря.

Я мало говорила о маме. Когда она умерла, я была в Воркуте и приехала, получив телеграмму, уже к гробу. Ей было 76 лет, а лежала девочка, немного обиженная и немного удивленная. Папа был растерян совершенно — несмотря на давнюю, очень тяжелую, болезнь она скончалась мгновенно и неожиданно, хлопоча для него по хозяйству. Соседки, «бабки», завязали ей головку платком. Этот платок я тут же сняла и положила цветы. Дальше все было трудно, пока Евгения Васильевна, мать моего сводного брата Андрея, не взяла, без всяких слов, папину жизнь в свои руки и не сделала конец его жизни совсем спокойным и ясным.

Какой была мама? Веселая и вспыльчивая, добрая, никогда никому не причинившая зла, она не имела ни одной подруги, совсем ни одной. Папа был единственным мужчиной в ее жизни. Причем семью, само понятие семьи, она ненавидела. Добро она делала кругом, всюду, совершенно об этом не думая, а поддерживать какие-то человеческие отношения не умела вовсе.

Она никогда не работала, считая, что работа, хождение на службу, совершенно не женское занятие. Любимым ее выражением было: женщина-врач — не женщина и не врач. Исключением был только театр. Только там было место для женщины, конечно талантливой.

Мамин голос забыть невозможно — огромного диапазона, сильное, очень красивого тембра драматическое сопрано.

Не знаю, как у нее это получалось, но она была душой дома. В какое-то время, короткий эпизод, она пошла работать. В доме сохранялся железный порядок, ею установленный. Няня строжайше исполняла все приказанное Юлией Гавриловной. Мы с братиком Юркой, еще маленьким, слушались беспрекословно. Папа всегда был неизменен. А в доме настолько все стало «не так», что недели через две мы завыли, как волки в лесу, и мама, бросив работу, вернулась в оживший с ее приходом дом.

Она была добра и отзывчива до безрассудства: отдавала все. Отдала кому-то свое подвенечное платье, подарила какому-то мальчику все елочные игрушки…

Мы все, в папу, высокие, а мама была среднего роста, прекрасно сложенная, круглолицая, голубоглазая, со вздернутым носиком. Никто, даже из нас, не видал ее непричесанной, незавитой, не «приодетой». Она всегда была на каблучках и никогда не прислонялась спиной к спинке стула.

Ее гневу и раздражению, часто по пустякам, тоже не было ни границ, ни предела.

Мама оживала в дороге — наверное, сказывалась цыганская кровь. Совсем в конце жизни она умоляла папу, чтобы они доехали до Владивостока и обратно. Она хотела увидеть океан: только выйдем, посмотрим и поедем обратно. Она была так тяжело больна, что поездка была невозможна. Как я ее понимала тогда, а теперь, слепая, тем более.

Последний раз я ее видела накануне моей поездки в Воркуту. Она пришла ко мне (я жила одна) и с интересом разглядывала железнодорожный билет, радостно читая названия всех городов, через которые я поеду.

Теперь самое трудное. Меня часто упрекают, больше молча, но иногда и вслух, в том, что после смерти Даниила я вышла замуж. Оправдываться я не собираюсь, но недаром мне был сужден такой долгий путь. Я глубоко убеждена, что дело женщины, посланной Господом на Землю, — любить. Любить конкретно, а не абстрактно, пока жива, до самой смерти. Меняются только формы любви. Может быть, об этой женской сути — любить — и говорит строка одного из стихотворений, посвященных мне Даниилом: «Неувядающею вишнею расцветшая в стране любви…»