ГЛАВА XXII ВТОРОЙ ДЕНЬ СЕРЕДИНЫ ЗИМЫ В АНТАРКТИКЕ
ГЛАВА XXII
ВТОРОЙ ДЕНЬ СЕРЕДИНЫ ЗИМЫ В АНТАРКТИКЕ
Рацион в День середины зимы. – Торжество прошло лучше, чем в прошлом году. – Несчастный случай. – Морской юмор. – Муки голода. – «Умывание по Браунингу» и другие способы. – Соленое сало не имеет успеха. – Новые тревоги из-за плохой вентиляции. – Ночная вахта. – «Спина иглу». – День работы на воздухе. – Тюлени. – Абботт перерезает сухожилия трех пальцев. – Снова тюлени. – Дни рождения. – Самый холодный ветер. – Плачевное состояние обуви
«В следующую субботу, в День середины зимы, закончатся наконец наши ожидания и мы впервые за четыре месяца ляжем спать, не испытывая чувства голода. Последние две недели мы только об этом и думаем. Подумать только, что самые сокровенные желания человека могут сосредоточиться на еде, которая его насытит. За редким исключением физическое благополучие составляет тайную цель самых честолюбивых порывов.
Я выдам по четыре сухаря (половина санного рациона), четыре палочки шоколада, двадцать изюминок и четырнадцать кусков сахара на человека, оба супа доведу по калорийности до трех четвертей рациона, какао – до его обычной консистенции (какое пили в хижине) и сладости (из расчета четырех кусков сахара на каждого). Все хлебнут по хорошему глотку из единственной имеющейся бутылки «Винкарниса» и почувствуют, как прекрасен мир. Лишние сухари смягчат то обстоятельство, что со следующего дня их норма сократится строго до одного в день».
Так я писал в дневнике 18 июня. Прошел еще один год, быстро приближался второй День середины зимы, который мы проведем в Антарктике. Но какая огромная разница между двумя этими днями. В прошлом году на мысе Адэр мы были чисто вымыты и хорошо одеты, сыты, вечером устроили обед, который сделал бы честь любому лондонскому ресторану. Жили мы в просторной, светлой хижине с хорошей вентиляцией, за ее стенами была спокойная ясная погода. А сейчас? Те же самые шесть человек готовятся отметить ту же дату, но на этом сходство и кончается. Посторонний никогда бы не узнал в грязных, немытых, нечесаных существах тех довольно аккуратных на вид людей, которые засняты 22 июня 1911 года за праздничным столом. Жилищем нам служит пещера, в которой невозможно выпрямиться во весь рост, наши спальные мешки покрылись грязью и местами облысели, двое из нас в день торжества с утра до вечера гнулись над жировой печью и разделочной доской, а остальные четверо дремали в спальниках. И утром, и вечером мы ели суп, от которого с возмущением отвернулся бы любой английский бродяга, а вечером в виде изысканного угощения получили четыре окаменевших сухаря, шоколада на три пенса и несколько кусков сахара. И тем не менее, спросили бы любого из нас 22 июня 1912 года, какой из этих двух Дней ему понравился больше, он без колебаний ответил бы, что последний. Ценность праздничного угощения измеряется только отличием от повседневной еды. Вряд ли Петроний[89] когда-нибудь получал от римских пиршеств такое же наслаждение, какое получили мы от наших супов, сдобренных тщательно сбереженными печенками и сердцами пингвинов Адели и другими немногочисленными приправами. И уж конечно, ни одно, даже самое знаменитое вино мира не могло бы сравниться по вкусу с «Винкарнисом», нашим первым приличным напитком после февраля. Правда, пили его из тех же самых роговых кружек, из которых ели суп и которые так пропитались ворванью, что перед выпивкой их пришлось долго скрести ножами, но и это не могло испортить нам вкуса вина, наоборот: легкий аромат тюленьего жира как бы обогащал его букет. Впрочем, не исключено, что у меня несколько преувеличенное представление об этой части угощения, так как в день торжества произошла трагедия. После того как вино было розлито, я вернулся к своим обязанностям дежурного – в тот момент я рубил мясо – и неосторожным движением локтя опрокинул кружку с моей порцией вина, которое вылилось на спальный мешок. На дне осталось не больше столовой ложки, и возможно, что, проиграв в количестве спиртного, я тем выше оценил его качество.
Долгожданный день во всех отношениях оправдал наши надежды, впечатлениями от него жили целую неделю, а может, даже и больше. Мы снова испытали удовольствие держать в руках кусок еды, которую действительно уже не хотелось съесть. Руки у всех были заняты выданными продуктами, и каждый что-нибудь отложил на следующее утро, когда мы возвратимся к нормальному, вернее ненормальному, рациону. Запись в дневнике от 22 июня красноречиво свидетельствует о моем отношении к яствам, и не сомневаюсь, что впечатления других участников, увековеченные в их записках, звучат не менее эмоционально:
«Левик и я только что закончили прекрасное дежурство. Суп, заправленный тюленьими мозгами и печенью пингвина, имел нежнейший вкус, «Винкарнис» напомнил мускат, а сладкое какао было лучшим напитком за последние девять месяцев. За весь день случилась одна неприятность – я опрокинул свою порцию вина, но еды было так много, что я почти не ощутил потери. Курильщики получили по сигаре и по одной шестой части плитки прессованного табака, и все предвкушали долгий приятный вечер. Мы еще не кончили разливать суп, а иглу уже огласилась пением, одна песня сменяла другую, все звучали прекрасно. Нас с Левиком ожидает вкусный ужин, так как мы еще не дотронулись до своего шоколада, сахара и сухарей, в то время как остальные уже съели свои порции. День прошел очень хорошо и доставил всем гораздо больше удовольствия, чем предыдущий День середины зимы. Приятно думать, что теперь солнце с каждым днем будет к нам приближаться, а 10 августа появится на нашем горизонте, правда сначала только теоретически: из-за северных холмов, закрывающих видимость, мы увидим его только пятнадцатого или даже позднее.
Весь день дул ветер. Луна стоит уже довольно высоко и дает много света, несмотря на легкую дымку и снег. Сегодня утром в тамбуре было порядочно снега.
Мы все в хорошей форме и надеемся, что, пока луна на небе, сможем немного подвигаться. Вскоре придется пополнять наши запасы. Ворвани хватило на меньшее время, чем мы рассчитывали, хотя с мясом дело обстоит лучше.
Утром Браунинг рассказал анекдот, который стоит записать.
Моряк пришел в театр, сидит в партере, за креслами, а перед ним расположился господин в высоком цилиндре, который загораживает сцену моряку. Моряк терпел-терпел, но в конце концов не выдержал и, выждав паузу на сцене, со словами «Трубу убрать, поднять гребной винт!» ударом кулака надвинул цилиндр его владельцу на глаза.
Господин преспокойно снял с головы цилиндр, превратившийся в блин, повернулся к обидчику и врезал ему между глаз:
«Выключить огни! Подготовиться к бою! Я и сам служил на флоте».
Сегодня моим глазам предстало невероятное зрелище: открытое море на 75° южной широты в День середины зимы».
Единственным нежелательным последствием описанного пиршества явилось то, что наша пищеварительная система получила новый стимул и в результате муки голода усилились еще больше. Мы острее ощущали сосущую боль перед приемами пищи и даже после них не чувствовали себя сытыми. Голод даже стал помехой для концертов, так как пение отнимало у нас не меньше сил, чем физическая работа.
Незадолго до праздника середины зимы или же вскоре после него была предпринята первая за зиму попытка умыться. Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы из наших скудных запасов выделить сало для растапливания воды на гигиенические нужды, поэтому никто из нас не мылся с тех пор, как летом проходили мимо последней полыньи.
Но вот однажды, когда Браунинг вполз из тамбура в пещеру, кто-то заметил на его шлеме снег, который он соскреб головой с потолка прохода, покрытого изморозью. Браунингу сказали об этом, он стянул с головы шлем и обтер его о свою физиономию. Это примитивное умывание так освежило внешность Браунинга, что мы все немедля последовали его примеру. Конечно, таким способом нельзя было избавиться от слоя тюленьего жира, образовавшегося на наших лицах, но оно, наверное, и к лучшему – сальная кожа, должно быть, меньше подвержена воздействию мороза. С общего согласия процедура была названа «умывание по Браунингу» и заняла достойное место в ряду себе подобных, о которых я знаю. Известны, например, «умывание по-каперски» – два пальца окунают в ведро с водой и прикладывают к глазам, «умывание по-комендорски» – кисточкой для бритья растирают мыльную пену по всему лицу. Следовало бы еще выделить весенне-санное умывание – это когда от одного взгляда на снег тебя охватывает озноб.
Мясные запасы приближались к концу, мелкие части у каждой туши были съедены. Приходилось обрабатывать крупные куски, каждый величиной с четверть тюленя, которые было чрезвычайно трудно оттаивать. После многочисленных проб мы нашли правильный метод обращения с ними: кусок подвешивали как можно ближе к печи, и каждый дежурный сначала обрезал ножом все, что поддавалось его усилиям, с обращенной к огню стороны, а затем долотом и молотком разрубал остальное. Так мы довольно успешно расправлялись с тюлениной, и на костях в мусорной куче почти не оставалось мяса.
В это время возникло новое осложнение – постепенно усиливавшееся отвращение к тюленине. Некоторым она и вообще-то никогда не нравилась, да и в самом деле она лишена какого бы то ни было вкуса. Теперь, когда выбирать в кладовке было не из чего, оставшееся мясо при всем нашем голоде казалось несъедобным, тем более что сало мы соскребали со шкуры молодого тюленя с резким специфическим запахом. Он усугублялся тем, что шкура долго мокла в морской воде и была слишком соленой – одним словом, есть это сало было невозможно. Вонючее, твердое как резина, невероятно соленое, оно не годилось и в качестве топлива. К счастью, эта шкура была из самых плохих, иначе нам пришлось бы умереть с голоду. Мы и так все маялись животами.
Как-то раз Абботт – скорее всего из желания любым путем придать супу иной вкус, а вовсе не по рассеянности, как он уверял, – сварил в супе ласт пингвина вместе с перьями. Он скреб ластом изнутри котел и забыл его там, вместе с поскребышами. Эти добавления не улучшили вкус обеда, но мы были слишком голодны, чтобы обращать внимание на подобные пустяки, и почти никто не отказался от своей порции.
Пятого июля вентиляция снова доставила массу волнений. Ночью совсем не было слышно завываний ветра, а утром, через несколько минут после того как разожгли примус, погасли лампы от недостатка кислорода. Оказалось, что и дымоход, и тамбур плотно забиты снегом. Как и в предыдущий раз, всему виной был юго-восточный ветер с пургой, и только после того как он сменил направление на западное, тяга улучшилась. Вот когда мы впервые за все время не проклинали ветер! Еще бы, благодаря ему пещера снова стала пригодной для жилья. Но он часто менял направление, и, подчиняясь его капризам, приходилось несколько раз поправлять дымоход, так чтобы его входное отверстие находилось под ветром, ибо в горизонтальном положении оно приносило мало пользы. В это утро южный ветер был необычайно теплым, Кемпбелл и я смогли просто погулять и постоять около пещеры, беседуя о нашем положении и о том, что, к счастью, зима прошла благополучно. Этот факт заслуживает упоминания: впервые можно было относительно спокойно пройтись и подышать свежим воздухом, даже постоять на одном месте, не опасаясь обморожений. Снегу намело около двух футов [61 см], и ходьба по свежим наносам заставила нас как следует попотеть. После этой трудной работы мы с полчаса стояли на одном месте, отдыхая, но и тогда нам было слишком жарко. Из-за пасмурной погоды мы не видели даже холм Лук-Аут, находящийся к северу от Убежища Эванс.
К вечеру опять задуло с юго-востока, дымоход, налаженный на западный ветер, превратился в снегоприемник, тяга заглохла, пещера наполнилась угаром. Суп, конечно, не мог закипеть, если на крышке котла лежало два дюйма [5,1 см] снега, печку отставили в сторону и взялись за примус. Он быстро сожрал остатки кислорода в пещере, но мы установили двухчасовую ночную вахту, в течение которой каждый один раз прочищал отверстие дымохода, и таким образом избежали повторения утренних неприятностей. Мне выпало дежурить от полуночи до двух часов ночи, и это было необременительно. До часа мы болтали с Кемпбеллом и Левиком, затем я наведался в тамбур. Доползши до его конца, откинул снег ото входа, после чего прочистил дымоход: вытащил из него затычку и дал ветру пять – десять минут погулять по пещере. Затем отряхнулся, залез в спальный мешок и разговаривал с Кемпбеллом до начала его вахты в два часа ночи.
На следующий день пурга продолжалась, дымоход завалило до самого верха. Пришлось нарастить его трубой из тюленьей шкуры, и суп запоздал на два часа из-за недостаточной тяги и сверхдостаточного урагана. К вечеру мы все чувствовали себя хорошо прокопченными селедками. Вопрос вентиляции причинял большие неудобства и бесконечные беспокойства. Торчащая снаружи маленькая труба из тюленьей шкуры с воткнутой в нее палкой выглядела очень странно. Они единственные нарушали девственную белизну сугробов, а сквозь густую пелену падающего снега сильно напоминали Киплинговское описание «Боливара», пересекающего залив: «Лишь труба и мачта в пене волн видны».
В этот день я впервые заметил у себя симптом, который назвал «спина иглу». Как я уже писал, высота нашего жилища – всего лишь 5 футов 6 дюймов [1,68 м] – не позволяла выпрямиться во весь рост, и работать в помещении приходилось в согнутом состоянии. Эти и другие явления, вызванные скученностью, давали о себе знать в те дни, когда не было возможности выходить и все теснились под крышей. Запись в дневнике от 6 июля запечатлела эту новую неприятность и некоторые другие невзгоды, посетившие нас в ту часть зимы:
«Самое плохое в дежурстве – адская боль в спине из-за того, что нельзя выпрямиться во весь рост. Моя спина болит сейчас ужасно, но после того как ложишься в мешок, боль вскоре успокаивается».
Коренастый Левик с трудом проходит через внутреннюю дверь, и мы только что веселились целых пять минут, наблюдая за его усилиями протиснуться в дверь с куском мяса в одной руке и котлом – в другой. К счастью, большинство из нас отличается стройностью, больше ни у кого этих забот нет.
Воздух в пещере стал сносным, но потолок и стены лишились девственной белизны, и так будет до тех пор, пока не выдастся несколько дней без угара и грязные кристаллы не обрастут чистыми.
У Браунинга легкое расстройство желудка, Дикасон жалуется на сильные колики в боку, но в общем самочувствие у всех отличное.
Пингвинятина и кости для печки на исходе, через день-другой кончится морской лед, нам просто необходима хорошая погода, так как только пингвинятина делает приевшийся всем суп более или менее съедобным.
Назавтра погода и в самом деле улучшилась и подарила нам самый погожий за всю зиму день. Семь часов подряд, то есть полный рабочий день, стояла тихая погода, почти без снега. Мы потрудились на славу и добавили к нашим запасам двадцать три пингвина, десять кусков сала, три глыбы морского льда, не говоря уже о большом количестве костей. Все принесенное сложили в нишах тамбура и еще успели поставить на место дымоход, снятый утром для починки.
Следующий день стал знаменательным для судеб партии, но Левик и я дневалили и не участвовали в событиях. Кемпбелл и Абботт спустились на берег и выламывали четыре пластины сала, вмерзшие в лед. Вскоре у Кемпбелла замерзли ноги, и он пошел размяться по припаю, но почти тут же вернулся и сообщил, что видел двух тюленей. Кемпбелл и Абботт побежали в пещеру за ножом и ледорубом. Далее я пишу с их слов:
«Возвратившись к месту, где находились тюлени, Абботт ударил одного коротким ледорубом – другого оружия у них, к сожалению, не было. Удар пришелся по затылку, и животное бросилось к воде. Без этих тюленей нам грозила бы голодная смерть, и, понимая это, Абботт прыгнул одному из них на спину, оглушил, а затем добил ударом ножа в сердце. Нож он передал Кемпбеллу, сам же бросился с ледорубом на второго тюленя. Тот оказался не робкого десятка и полез на Абботта, так что пришлось ему оседлать и этого тюленя, чтобы нанести удар. Он протянул руку за ножом, и Кемпбелл второпях сунул ему нож Браунинга, тупой, со скользкой, жирной от сала рукояткой. Абботт нанес им смертельный удар, но рука его соскользнула с рукоятки на лезвие и он сильно порезал себе три пальца».
Рукавица наполнилась кровью, Абботта охватила слабость, и он поспешил в пещеру, где Левик перевязал рану. Отлежавшись, Абботт вскоре почувствовал себя лучше, но, к несчастью, он перерезал сухожилия на всех трех пальцах, и они навсегда утратили способность сгибаться.
Кемпбелл и пришедшие ему на помощь Браунинг и Дикасон освежевали и разделали тюленей. Они явились важным подспорьем для нашей кладовой, тем более что жировая прослойка у них была толще обычной и имела очень приятный запах. С одним из животных Браунингу пришлось повозиться: оглушенный, прирезанный тюлень ухитрился, перекатываясь с боку на бок, проползти ярдов двести [183 м] по направлению к морю, и лишь с большим трудом его задержали. Жалость была тогда для нас непозволительной роскошью, так как мяса и сала оставалось очень мало, а сокращать рационы было уже некуда. На радостях я разрешил бросить в суповой котел лишний кусок мяса и выдал по шесть кусков сахара на человека.
На следующий день, хотя погода оставляла желать лучшего, четверо из нас принесли, сколько смогли, мяса и сала и закопали в сугроб, поблизости от пещеры, на случай возобновления непогоды. После нескольких часов работы под открытым небом мы никак не могли согреться, лежа в спальных мешках. Дело, думаю, в том, что худая одежда долго хранила холод, да и в пещере было сыровато, все пропиталось влагой.
Двенадцатого июля Браунинг и Дикасон отправились на припай в надежде раздобыть тюленей. Им повезло – они забили еще двоих, теперь мы могли быть спокойны, что дотянем уж до начала сентября во всяком случае. В этот день было не холодно, довольно светло несмотря на снегопад, работалось хорошо, и было приятно сознавать, что отныне дни будут становиться все светлее.
Из-за последних обильных метелей у входа в тамбур намело столько снега, что к нему было не подступиться. Тринадцатого числа Дикасону поручили сделать в наносах ступеньки, по которым можно было бы без труда подниматься и спускаться к пещере. Он прекрасно справился с задачей и на каждую из четырех ступеней положил плоский камень. Следующее и последнее нововведение касалось уже самого входного отверстия. До сих пор оно находилось вровень с сугробом, теперь же мы соорудили раму из трех связанных канатом бамбуковых шестов и установили ее вертикально перед входом. Две длинные бамбуковые палки соединяли верх рамы с крышей тамбура и служили стропилами для крыши из тюленьих шкур и снега. Стена из снежных блоков делала новые «сени» непроницаемыми для ветра и снега. Подвешенный на раме мешок полностью преграждал снегу доступ в тамбур.
Абботт все еще находился на положении больного, работать ему не разрешалось, и его дежурства распределялись между нами. Пальцы его постепенно заживали, так как Левик каждый вечер делал ему перевязки, причем использованные бинты сохраняли, пропитывали ворванью и утром использовали для разведения огня. Еще одно проявление экономии.
Мой день рождения, 20 июля, отмечался дополнительной выдачей еды и вечерним концертом. Я выдал по палочке шоколада, шесть кусков сахара и двадцать пять изюминок на человека, и мы легли спать очень довольные друг другом, подсчитывая, сколько дней осталось до следующего юбилея. День рождения совпал с моим дежурством, но Кемпбелл, Левик и Браунинг взяли его на себя, а я весь день роскошествовал в спальном мешке, беседуя, читая и время от времени впадая в сон. В полдень к северу от нас виднелось совершенно светлое небо – признак того, что темное время года кончается.
Двадцать первое июля запомнилось необычайно холодным ветром, какого еще, пожалуй, не было. С утра мне показалось, что ветер не особенно сильный, и я отправился на припай за костями, но там дул настоящий ураган и меня вмиг просквозило до мозга костей. Не знаю, сколько было градусов мороза, но мне казалось, что я вообще раздет, за три минуты я получил три обморожения и побежал со всех ног домой, чтобы удержать товарищей от выхода на лед. Поскольку, однако, они уже все встали и оделись, то решили все же пройтись, но их хватило ненадолго. День, начавшийся так неудачно, прошел вполне хорошо, несколько часов я латал ветрозащитные штаны, а Браунинг в это время чинил мои рабочие брюки, так пропитавшиеся ворванью, что только рука специалиста могла не продырявить их стежками окончательно. Вечером Левик прочитал первую короткую лекцию об анатомии и физиологии человека, обсуждали ее до часа ночи. Нашим любимым развлечением стало задавать вопросы о прочитанном накануне. Хорошая память встречается не так уж часто, и некоторые ответы были очень комичными.
Море по-прежнему не замерзало, следовательно, у нас не было иного выхода, как идти через ледник Дригальского, что было возможно не раньше сентября. Приходилось снова сократить рацион, и было решено в августе отменить вообще выдачу сухарей. Нам казалось, что мы обойдемся увеличенной нормой мяса и сала, дополняемой время от времени долькой шоколада и несколькими кусками сахара.
Жир тюленей, убитых последними, и по виду напоминал сало или масло, и по вкусу был лучше того, что мы ели всю зиму. По мнению умудренных опытом знатоков из нашей среды, он напоминал вкусом орешек. Неожиданное удовольствие, которое мы от него получили, и доставляемое им ощущение сытости относятся к числу сюрпризов, преподнесенных зимней диетой.
По-видимому, впредь можно было больше не беспокоиться о мясе: в последующие дни мы несколько раз видели поблизости плавающих тюленей Уэдделла; некоторые из них обязательно выйдут поблизости на берег, прежде чем мы опустошим склады. В конце июля мы наконец-то перестали волноваться по поводу еды. Теперь больше всего забот причиняла обувь, находившаяся в столь плачевном состоянии, что, казалось, стоит ей в один прекрасный день оттаять – и она развалится на куски. Как-то раз я попытался носком ботинка отковырнуть ото льда примерзший кусочек тюленьего мяса, но вместо этого лишился всей нижней подошвы и теперь чувствовал каждый камушек сквозь верхнюю подошву, тоже кое-где прохудившуюся. Ботинки Левика были не лучше они пропускали снег, а Дикасону его пара 28 июля и вовсе отказала. Необходимо было что-то предпринять, но что? Попытка сделать мокасины из невыделанной тюленьей шкуры не увенчалась успехом – как мы ее ни скребли, она оставалась жирной. Дубить шкуру в наших условиях было, конечно, невозможно, оставалось по примеру эскимосов обработать ее жеванием. Но между эскимосами и нами та существенная разница, что у нас не было женщин, которые бы за нас жевали шкуру.