ГЛАВА Х ПОХОД НА ЗАПАД ДЛЯ УСТРОЙСТВА СКЛАДОВ

ГЛАВА Х

ПОХОД НА ЗАПАД ДЛЯ УСТРОЙСТВА СКЛАДОВ

Подготовка пеммикана. – Пожарная тревога. – Колосники в трубе. «Двухпалубник». – Железные полозья – большое подспорье на морском льду. Экипировка. – Старт на запад. – Мыс Пенелопе. – Труднопроходимая бухта Рилей. – Прекрасные виды. – На лыжах – и то две мили в день. – Возвращение с мыса Вуд. – Концерт в пещере Эбби, – Тюлени Уэдделла. – Зона покоя. – Метели задерживают Левика на леднике Уорнинг. – Вылазка на ледник в конце месяца. – Мы едва не потеряли кухню. – Буря с метелью. – Бегом на мыс Адэр

В первые дни сентября мы подготавливали сани и развешивали продукты для предстоящей вылазки на западный берег залива Робертсон. Рацион был примерно тот же, что и в тренировочном походе, но подготовка его требовала гораздо больше времени, потому что теперь с собой брали провизию на шесть недель. Самой трудоемкой операцией, как и в прошлый раз, было размалывание сухарей для супов. И все же эта кропотливая работа не шла ни в какое сравнение с подготовкой пеммикана. На фабриках пеммикан в жидком или полужидком виде заливают в круглые жестяные банки весом от 12 до 14 унций [от 357,6 до 417,2 г] и герметически запаивают. Мы решили взять с собой 84 фунта [38,1 кг] пеммикана, то есть надо было открыть и опорожнить около ста банок. Делалось это тонким консервным ножом с металлической ручкой, и к концу наши руки покрылись порезами, словно от острого тростника. Еще хуже то, что и ладони у каждого были поранены, и кровь из ранок, как ни старайся, попадала в пеммикан. Нашим рекордным достижением, засеченным по часам, висевшим в хижине, было семнадцать банок на двоих за четверть часа. И это при том, что надо было открыть банку, скалкой вытащить полузамерзший пеммикан, разрубить его секачом, выбросить пустую жестянку в кучу у хижины. Секачом служил длинный нож для разделки мяса, в рукоятке которого просверлили дырку, вставили в нее гвоздь и прибили к деревянной доске. Секач действовал по тому же принципу, что нож для резки табака: одной рукой поднимаешь нож, второй – подкладываешь пеммикан на доску.

Продуктами занимались Браунинг и я; Абботт и Дикасон прилаживали настил из винесты к двенадцатифутовым [3,66 м] саням, которые мы брали с собой; Левик проверял фотокамеры и менял пластинки; Кемпбелл взвешивал сани, одежду и т.д.

Кемпбелл решил, что в поход для устройства складов с ним пойдут Абботт, Дикасон и я, а Левик и Браунинг проводят нас до ледника Уорнинг, там два-три дня поснимают окрестности, а затем вернутся на зимовку к своим обычным обязанностям.

Третьего октября[66] работа была сорвана внезапной пожарной тревогой. Утром налетел южный ветер, тяга в печи, и всегда-то хорошая, усилилась, а во время завтрака кто-то заметил на стыке трубы с крышей красный свет. Одновременно распространился резкий запах горящего дерева, вмиг отбивший у нас аппетит. Надо было спасать дом. Счастье еще, что на плите в этот момент грелось много воды, и пока трубы охлаждали мокрыми полотенцами и салфетками, Абботт по веревке забрался на крышу и вылил с полведра воды прямо в дымоход. Огонь не погас совсем, но заметно спал, и две-три лопаты снега с подветренной стороны дома довершили дело. Причиной пожара несомненно явилось скопление сажи в дымоходе, и Кемпбелл распорядился снять поочередно все трубы и хорошенько прочистить. Эти решительные меры дали совершенно неожиданный результат, пожар оказался в какой-то мере даже благодеянием: при чистке мы увидели, что одно из колен трубы полностью забито запасными колосниками. Скорее всего их туда засунули из экономии места еще на «Терра-Нове», а вынуть забыли. Теперь огонь в печи горел гораздо лучше и равномернее охватывал духовку. Когда наш кок понял, что впредь в дни выпечки хлеба ему больше не придется допоздна засиживаться у печки, на камбузе воцарилось ликование.

Шестого октября я приводил в порядок метеорологические записи, а Кемпбелл, Левик, Абботт и Дикасон на первых санях с грузом в 500-600 фунтов [226,8-272,2 кг] прошли около двух миль [3,2 км] по берегу, миновав самые трудные торосы. На следующий день стартовали Браунинг и я. Мы тащили сани на железных полозьях с остальным снаряжением и небольшие санки, где лежало все необходимое для фотографов.

Дойдя до первых саней, мы их разгрузили, поставили на наши, также освобожденные от вещей и предварительно усиленные настилом из лыж, и связали намертво. При загрузке мы старались вещи поменьше и потяжелее класть между санями. Все уложилось как нельзя лучше, и кладь была ненамного выше, чем на обычных одинарных санях.

Ледоруб, лопату, бамбуковые стойки, треножники от теодолита и фотоаппарата разместили по длине саней, что придало нашему «двухпалубнику» сходство с фургоном странствующего торговца мелкими товарами. Несмотря на столь легкомысленный вид, он оказывал нам в течение двух сезонов неоценимые услуги, и когда четырнадцать месяцев спустя его спинка сломалась, мы его горько оплакали как верного старого друга.

После нескольких первых шагов стало ясно, что Кемпбелл не зря старался, ставя сани на железные полозья. Сейчас, имея 1140 фунтов [517 кг] груза на четверых, мы делали две мили в час [3,2 км/ч] на таком же припае, на каком в предыдущем походе три человека, тащившие маленькие сани с двухнедельным запасом продуктов, проходили за восемь часов от четырех до пяти миль [6,4-8,0 км].

Сознание того, что мы быстро продвигаемся вперед, окрашивало в розовые тона даже трудный весенний поход, и всю его первую часть нас не покидало хорошее настроение: мы в упряжи, идем вперед – чего же еще желать! Через полчаса после старта, разогревшись, партия обычно останавливалась на пять минут, чтобы освободиться от лишней одежды, с которой никто не торопился расставаться при выходе, когда ветер еще ощущался слишком сильно. Эти вещи, которые сбрасывают с себя на ходу и кидают на сани, теряются чаще всего. Кемпбелл в одном из походов лишился таким образом ветрозащитной куртки и три-четыре часа в ожидании приближающегося ветра чувствовал себя весьма неуютно. Наученные горьким опытом, мы прикалывали к свитеру с десяток английских булавок и, снимая с себя почему-либо различные предметы одежды, пришпиливали к главной санной постромке.

Шли мы всегда налегке, вещевые мешки нас не обременяли, хотя в них лежало все необходимое на любую погоду. Все девять недель, что я провел весной в походах, самой теплой частью моего костюма было шерстяное егеровское[67] белье. На него я надевал рубашку из темно-синей шерсти или синий рыбацкий свитер. Для ног было достаточно шерстяных носков и финеско. Завершал мое походное обмундирование ветрозащитный костюм из легкого габардина. Брюки плотно обвязывались поверх финеско, куртка находила на штаны, шлем стягивался шнурком под подбородком и защищал шею. На ночь я снимал промерзший ветрозащитный костюм, натягивал на егеровское белье шерстяную пижаму и брюки, а поверх – полный костюм из тонкой ветрозащитной ткани.

Девятого сентября мы оставили Левика и Браунинга в лагере у ледника Уорнинг, а сами двинулись на запад. После дня хорошей ходьбы на ночевку стали на другой стороне залива, под выступом языка, отходящего от ледника Дагдейла. Язык – плавучее продолжение ледника, какие часто встречаются в Антарктике. Ограничивающие его с боков ледяные скалы словно слеплены из гипса. У конца языка лежало несколько тюленей, и у одного я заметил на спине шесть параллельных шрамов дюймов в пятнадцать или даже больше свидетельство того, что он едва не попал на обед к косатке.

На следующий день партия по западному берегу залива устремилась на север. Привал сделали за первым значительным выступом, впоследствии получившим название мыс Пенелопе. Обогнув мыс, мы открыли на северной стороне пещеру, вымытую морем в круто обрывающемся к воде зеленом пласте кварцита, который здесь, как во многих местах Антарктики, образует прибрежные утесы. Мы провели в пещере Эбби на мысе Пенелопе не одну ночь, и смело могу сказать – такой уютной ночевки я больше нигде не встречал. Как ни бушует ветер, в пещеру не проникает ни малейшее волнение воздуха, только доносится приглушенный рев бури, действующий убаюкивающе, да перед входом непрестанно движется завеса снега, выдуваемого вихрями из-за утеса и постепенно образующего у входа сугробы.

До этого времени партия продвигалась вперед быстрее, чем предполагалось, но бухточка, лежащая перед нами, имела совсем иную поверхность. Раньше мы шли по льду, теперь же нас ожидал снег, сначала глубиной в один фут, затем в два и даже в три [92 см], без наста, рыхлый, мы и сами-то двигались по нему с большим трудом, не говоря уже о тяжелых санях. Оставалось одно – перетаскивать вещи поочередно. «Двухпалубник» разгрузили и разобрали на составные части – «сани на железном ходу» и «старые деревяшки», и началась самая трудная работа, какая только может выпасть на долю партии, которая на себе тащит сани. Переброску грузов по принципу челнока начали в 2.30 дня и к шести вечера, когда стали на ночлег, не одолели и мили [1,6 км].

На следующее утро, 11 сентября, мы поняли, откуда берется толстый слой рыхлого снега, оказавшийся столь серьезным препятствием. С наветренной стороны видимость на восток преграждала стена снежных надувов, образованная ветром, который с большой скоростью налетает с юго-юго-востока и проносится мимо входа в залив. Мы же находились в мертвой зоне, где состояние снежного покрова явственно говорило о том, что ветер не посещал ее с момента образования морского льда. По мере того как мы продвигались вдоль берега на север, зона покоя становилась все более ярко выраженной, и уже не оставалось никаких сомнений в том, что в этот исключительно благодатный уголок никогда не забредают бури, отравлявшие нам существование на мысе Адэр. День за днем продвигаясь вдоль берега, я видел все ту же непроницаемую снежную стену, тянувшуюся в восточном направлении. Между тем сравнение наших заметок с записями, которые вел на востоке бухты в период этого и последующего похода Браунинг, убедительно доказывает, что в то самое время, как здесь ни малейшее дуновение ветерка не нарушало постоянной тишины и не тревожило девственной поверхности снега, там с обычным упорством и яростью неистовствовали равноденственные бури.

В этот день ценой необыкновенного напряжения воли и нечеловеческих усилий мы прошли четыре, а может, даже пять миль [8,0 км] по такому же рыхлому снегу, прикрывавшему, к тому же, могучие торосы, из-за которых сани несколько раз переворачивались. Погода совсем не менялась, и дымка, неизменно появлявшаяся при плохой погоде в восточной части залива, не позволяла видеть горы на западе. Впереди виднелся еще один мыс, самая северная точка небольшой впадины, которую мы впоследствии назвали бухтой Рилей. Достигли ее двенадцатого, к завтраку. Недалеко от мыса находились три острова пирамидальных очертаний – самый большой нарекли Фараоном, – и еще один мыс, которому было дано наименование мыс Айлендс.

День выдался более ясный, и впервые мы смогли с близкого расстояния полюбоваться прекрасным видом, которому было суждено стать для нас на много недель чуть ли не единственной усладой. Маленькую полукруглую бухту почти по всей линии берега обрамляли крутые ледяные утесы, являвшиеся фронтом двух ледников. Один ледник, довольно большой, живописно спускался террасами по крутым уступам очень изрезанного ложа, другой же, поменьше, представлял собой ледопад, сбегавший со снежничка, который притулился к предгорьям на высоте двух тысяч футов [610 м]. Между ледниками и по их сторонам возносились почти по вертикали скальные отроги гор. Камень и лед, открывшиеся нашим взорам, исключали самую мысль о возможности пересечь горы и достигнуть лежащей за ними местности.

Снега в этот день было даже больше, чем накануне, и я, собирая или, точнее, пытаясь собирать образцы на скалах мыса Айлендс, большую часть времени не видел собственных ног. Пришлось поневоле встать на лыжи – хотя лыжники мы никудышные, – иначе вообще было невозможно сдвинуться с места. Впредь на участках с обильным снежным покровом неизменно выручали лыжи, и, со временем приноровившись к ним, мы не только сами передвигались быстрее, но и успешно тянули сани, привязанные к лыжам веревками или постромками из тюленьих шкур. В поисках геологических образцов я наловчился на лыжах переходить крутые рыхлые сугробы около прибрежных скал, хотя при этом нередко падал. Случись рядом зрители, мои маневры навели бы их на мысль, что они встретили землеройное животное неизвестного вида с очень длинными и сильными деревянными лапами.

Тринадцатого обогнули мыс Айлендс и увидели еще одну бухту, забитую айсбергами и большими ледяными полями. Так ее и назвали – бухта Берге. Высокие горы за бухтой отличались хорошо выраженным высокогорным ледниковым куполом, который довольно толстым пластом спускался с вершин двух гор в долину между ними, близ моря разрастался в высоту до 50-100 футов [15,3-30,5 м] и заканчивался отвесной скалой. Она, как и другие возвышенности в этой спокойной местности, состояла из двух отчетливых слоев: верхнего, представляющего собою фирн[68], и нижнего, более толстого, пласта льда. Их разделяла четкая граница, которая некогда была, вероятно, поверхностью ледника. Вечером тринадцатого мы разбили лагерь на северном склоне мыса Вуд – северной оконечности бухты Берге. Поскольку мы продвигались вперед очень медленно, а поверхность бухты перед нами была с виду еще хуже прежней, Кемпбелл решил заложить здесь главный склад и только недельный запас продуктов перевезти через бухту и поместить на северном берегу.

Утром мы выступили в путь с лагерным снаряжением и запасом продуктов на восемь дней. До мыса Барроу, северной оконечности залива Робертсон, хотели их довезти на санях с железными полозьями, но, пройдя с полмили [805 м], убедились, что по такому плохому льду эти сани не идут.

Пришлось возвращаться на место стоянки за «старыми деревяшками» и перекладывать вещи. После полного дня тяжелой работы, проделав в общем две с половиной мили [4 км], мы пересекли маленькую бухту под названием Прешер и разбили лагерь на припае у мыса Вуд. Весь день мы страдали от нестерпимо яркого света. При этом своеобразном голубоватом освещении, которое при высоком стоянии солнца часто порождает снежную слепоту, не отличить заструги от впадин. Между тем бухта была забита большими осколками пакового льда, запорошенного сверху снежным слоем толщиною в три-четыре фута [0,92-1,22 м]. Преобладал рыхлый снег, лишь кое-где с тонким настом, и хотя мы шли на лыжах, а груз на санях был легкий, то и дело приходилось оборачиваться лицом к саням и, подтягивая руками главную постромку, проводить сани. И все равно, попадая на бугор, они, несмотря на все уговоры, зарывались носом в снег и останавливались.

Мыс Вуд был покрыт льдом, зимой с него сходили на припай лавины, и мы даже за то короткое время, что стояли лагерем под защитой скалы, стали свидетелями одной ледяной и нескольких снежных лавин.

Лед становился все хуже, в конце дня я несколько раз втыкал лыжную палку на три-четыре фута [0,92-1,22 м] в снег и не находил твердой опоры. Идти дальше без провизии было бессмысленно. Мы заложили еще один склад и на следующий день повернули обратно к зимовке.

В этом походе было намного холоднее, чем в предыдущем, утром 13-го наши приборы зарегистрировали самую низкую температуру за год: -42,8° [-41,6°C], принесшую богатый урожай обмороженных лиц, рук и ног. И тем не менее солнце светило вовсю, день стал намного больше, главное же отсутствовал ветер, наш основной противник, а потому эта вылазка была гораздо приятнее и настроение нам портили только отсутствие твердого грунта под палатками и отвратительная поверхность льда. Очень трудно сохранять хорошее расположение духа, если сани то и дело превращаются в снеговой плуг, а рыхлый снег скатывается под ногами и каждый час-два приходится останавливаться и счищать с подошв примерзшие катышки.

Семнадцатого сентября мы без особых происшествий вышли снова на мыс Пенелопе и впервые разбили лагерь в пещере Эбби. Тогда-то она и получила свое название[69]: ее потолок и стены служили своего рода огромными акустическими экранами, и традиционный воскресный концерт звучал необычайно торжественно. Мы и здесь запрятали склад, перепаковали «двухпалубник» и прямо через залив двинулись к зимовке на мысе Адэр. Примерно на полпути до хижины около трещины лежало шесть тюленей Уэдделла; позднее же нам повстречалось много их сородичей. Значит, сезон размножения не за горами, а если тюлени нежатся под лучами солнца на льду залива, то ледяной покров между двумя замыкающими мысами – Барроу и Адэр – совершенно надежен. Из наблюдений известно, что тюлени Уэдделла в период кормления детенышей редко попадают в разводья, ибо это грозит им неминуемой бедой: малыши становятся добычей косаток, которые стаями рыщут среди обломков пака.

На последних сотнях ярдов пути я заметил два или даже три участка, где под влиянием солнца уже образовались наледи. Подобные приметы близости летнего сезона попадались и раньше, в основном около мыса Адэр. Может быть, это объясняется тем, что сдуваемая ветром с мыса черная пыль поглощает больше солнечного тепла, чем светлый морской лед.

Последний непродолжительный поход открыл очень много новых интересных явлений. Правда, по первоначальному замыслу мы должны были по морскому, не защищенному от ветра, льду без труда дойти до мыса Норт и дальше, но после августовской метели ни у кого уже не было уверенности в прочности льда. Открытие безветренной зоны имело большое значение для науки: сравнение данных о погоде в восточной и западной частях залива может оказать большую услугу ученым при решении вопроса о том, носят ли антарктические метели локальный характер и порождают ли их локальные причины.

Метель, которую мы наблюдали с запада, на несколько дней задержала Левика и Браунинга в лагере на леднике Уорнинг, и едва они, дождавшись тихого, но облачного дня, вернулись на зимовку, как снова поднялась метель и бушевала до нашего прихода. На обратном пути они обронили с саней фотоаппарат и банку с маслом, но без нас не могли отправиться на поиски. До начала метели Левик успел сделать несколько общих снимков ледника, а Браунинг в непогоду все время вел метеорологические записи. Когда они находились в палатке на морском льду перед ледником, сильное волнение несколько раз вызывало заметные колебания льда, заставившие их всерьез обеспокоиться за свою безопасность. Волнение ощущалось и в западной части залива, но я склонен объяснять его скорее непосредственным влиянием порывов ветра на морской лед, чем воздействием моря из-за пояса льдов[70].

Через день или два после окончания похода на берегу появились первые императорские пингвины. Их было не то четверо, не то пятеро, все в хорошем состоянии, но, почти не имея жира, они весили крайне мало – самый крупный тянул чуть больше 50 фунтов [22,7 кг], тогда как вес взрослого пингвина этого вида, защищенного в начале зимы хорошим жировым слоем, достигает 90 фунтов [40,8 кг]. Мои товарищи убили и ощипали трех птиц – великолепное дополнение к нашему мясному меню, так как грудка императорского пингвина весит от 15 до 17 фунтов [6,8-7,7 кг].

Двадцать второго Браунинг и я прошли около пяти миль [8 км] на юг от бухты Прешер и подобрали утерянную фотокамеру. К счастью, она мало пострадала. Футляр и кассеты ветер отнес на 30-40 ярдов [27,5-36,6 м] ближе к земле и прижал к гряде торосов.

День спустя Левик, Дикасон, Браунинг и я отправились с недельным запасом еды на ледник Уорнинг, чтобы сделать обстоятельные снимки структуры поверхности ледника. Сани на железных полозьях быстро доставили нас к цели, и мы заночевали под частичной защитой северного языка ледника. Здесь мы прожили до 27-го и в промежутках между сильно досаждавшими нам ветрами делали фотографии, оказавшиеся очень ценными.

Как-то раз, когда мы возвращались из очередной фотоэкскурсии по леднику, налетели первые сильные порывы приближающегося бурана. Мы припустились бегом, и тут мимо промчались и скрылись в направлении моря каких-то три предмета. С первого взгляда нам показалось, что это детали кухни, но чем мы могли им помочь, если были вынуждены немедленно опуститься на четвереньки, чтобы не быть опрокинутыми вихрем. В лагере подозрения подтвердились: унесло поддон для примуса, крышку от внешнего котла и большой колпак, надевавшийся сверху на всю конструкцию. По словам Браунинга, он и Дикасон наполнили котлы льдом, поставили перед палаткой, сверху прижали продуктовым мешком, но как только отошли в сторону, поднялся ветер, опрокинул мешок и унес детали кухни. К счастью, ветер дул пока что лишь порывами, и мне удалось, пробежав с полмили [805 м], поймать крышку и колпак, а Браунинг и Дикасон схватили поддон около самой скалы. Таким образом мы получили совершенно недвусмысленное предостережение – если какой-нибудь участник Северной партии позволит себе подобное же легкомыслие в такой ветер – пусть он пеняет только на себя. Злосчастные детали после неприятного происшествия погнулись, и впредь эту кухню было нелегко наладить, хотя при известном старании все же удавалось сварить на ней обед.

Всю ночь дул порывистый ветер с юга, часто достигая 12 баллов. Между его порывами воцарялось затишье, если не считать глухого шума, доносившегося с ледника, где буря почти не унималась. Внезапно шум усиливался, превращался в нечто среднее между грохотом и скрежетом, и вихрь с ревом налетал на скалу прямо над нами. Иногда буря доходила и до нас. Обращенная к северу стенка палатки втягивалась внутрь, южная раздувалась так, что, казалось, вот-вот лопнет, а на наветренную обрушивался град обломков льда и снега. Порывы ветра продолжались не больше пяти минут, так же внезапно, как налетали, они прекращались, и снова становилось тихо. Иногда, наоборот, ветер обходил нас стороной, мы только слышали, как он проносится мимо и замирает вдали, пока тишину снова не разрывал приглушенный рев, доносившийся с южного конца ледника, и мы не напрягались в ожидании следующего удара. О себе могу сказать, что в такую ночь мне даже труднее заснуть, чем при постоянном сильном ветре: я все время жду его атаки и подсознательно готовлюсь ее встретить. Левик и Браунинг, по-видимому, разделяли мои чувства, чего никак не скажешь о Дикасоне: большую часть ночи он мирно храпел.

Назавтра мы свернули лагерь и пошли к хижине, чтобы подготовиться к следующему походу на запад. Первые две мили [3,2 км] идти мешали мелкие камушки, нанесенные ветрами на снег, но потом мы вышли на участок льда, совершенно свободный от снега. Весь день в спины дул сильный южный ветер, и на чистом льду мы развили такую скорость, что Левику, растянувшему ногу, пришлось бросить постромки и поспевать за нами с помощью лыжных палок. На третьей миле я сообразил, что можно еще больше ускорить продвижение. Остановившись на минуту, чтобы перевести дух, мы завели упряжь за спинку саней, и теперь Дикасон и Браунинг бежали по их сторонам, а я рулил, держась за стойки палатки, очень кстати выступавшие сзади. До мыса Сил мы шли со скоростью семь или восемь миль в час [11-13 км/ч], причем значительную часть времени Дикасон и Браунинг сидели на санях, а два раза при особенно сильном попутном ветре присаживался и я. Впрочем, долго кататься не удалось: ветер то и дело менял свое направление, и налетевший откуда-то сбоку вихрь опрокинул сани, а Браунинга бросил на поклажу.

На мысе Сил дождались Левика, и они с Браунингом позавтракали. У меня же и Дикасона ветер отбил аппетит, да и дом был близко. Мы вырубили изо льда труп тюленя-крабоеда и привязали поверх вещей. Двигаясь тем же способом, к чаю достигли хижины. Крабоед придал неустойчивость грузам, они то и дело грозили упасть, и только бдительность боковых ездовых спасала положение, но в конце концов после особенно сильного толчка сани все же перевернулись. Тогда за несколько сот ярдов от дома тюленью тушу сбросили наземь – отсюда Левик, собиравшийся произвести вскрытие, мог и сам ее дотащить.