ГЛАВА XXV СПАСЕНИЕ СВОИМИ СИЛАМИ

ГЛАВА XXV

СПАСЕНИЕ СВОИМИ СИЛАМИ

Первый безветренный день. – Поначалу и весенний поход на санях в радость. – Ленчи из сырого мяса. – Новый рацион имеет успех. – Браунинг и Дикасон не в силах тащить сани. – Большая трещина. – Задержка из-за ветра. – Бухта Рилиф. – Драка двух тюленей. – Ледник Дригальского. – Задержка из-за барранко. – «Прошли ледник Дригальского». – Гора Эребус. – Прощай, гора Мельбурн. – По тяжелому льду. – Мираж. – Голод в санном походе. – Дань уважения партии профессора Дейвида. – Правила поведения в походе

Теперь, когда мы двигались вперед, непогода, казалось, отступала перед нами, и 1 октября было первым за долгое время безветренным днем. Мы сняли лагерь в 8 часов утра после великолепного завтрака и пошли вдоль обращенного к морю подножия гор. Идти было трудно из-за неровной поверхности, за день мы прошли очень мало, но все испытывали великое облегчение от того, что покинули иглу, и ничто не могло испортить нам настроения. Вечером я записал в дневник:

«Мы все еще находимся в состоянии шока, вызванного вновь открывшимися нам радостями жизни, среди которых не последнее место занимает первый за многие месяцы совершенно безветренный день. Вокруг разлит такой покой, что можно услышать тишину, вернее тишина настолько полная, что издалека до нас доносится множество еле слышных звуков в виде гула и тихого потрескивания, придающих особое своеобразие этому дню. Это напоминает шум города, который улавливаешь, находясь далеко от него, где-нибудь в сельской местности. У нас осталось всего лишь четыре с половиной тягловых силы, так как Браунинг выведен из строя поносом и общей слабостью, Дикасон тоже страдает расстройством желудка. Все голодны и с нетерпением ожидают супа; те, кто здоров, чувствуют в себе достаточно сил, хотя и устали. Показались горы близ мыса Айризар. «Врата Ада», наоборот, скрылись из нашего поля зрения, вероятно навсегда».

Как только мы отошли от иглу, вступил в силу собственно походный рацион, практически не изменявшийся до тех пор, пока мы не забили тюленя немного южнее языка ледника Норденшельда. Готовили мы только завтрак и обед, как и в снежной пещере, а в дорогу брали легкий ленч, чтобы перекусить в середине дня. Утренний суп на команду из троих состоял из трех кружек тюленины, одной кружки сала, воды из расчета полторы кружки супа в готовом виде на человека и изрядного количества мясного экстракта «Оксо», то есть почти равнялся армейской норме в две с половиной пинты [1,42 л]. За супом следовало какао с двумя сухарями – это половина дневной порции. Ленч ели, укрывшись за санями, и на первых порах его составляли тюленьи бифштексы, зажаренные еще в иглу. Но при ярком свете дня они показались нам такими черными и грязными, что кусок просто не лез в глотку. Все предпочли отламывать и есть сырыми кусочки от грудинки императорских пингвинов, забитых незадолго до ухода с острова Инекспрессибл.

Мороженое мясо оказалось очень нежным, оно буквально таяло во рту. Не стану утверждать, что мне эти ленчи очень нравились, – я так и не смог преодолеть отвращения ко вкусу крови, хотя время от времени и приходилось употреблять сырое мясо, притом в изрядных количествах, но такая еда сберегала нам керосин и была, наверное, не менее питательной и сытной, чем любая другая.

Сырую пингвинятину или тюленину мы продолжали есть до тех пор, пока не вышли на морской лед. Там было уже не так важно экономить горючее, можно было позволить себе истратить немного лишнего керосина и сварить в утреннем супе мясо для ленча. Куски мяса и сала вылавливали из котла, и, пока суповой котел чистили, они остывали. Затем их складывали обратно в котел, а котел – в кухню, до ленча. Мясо ели с сухарем из утреннего пайка, на десерт выдавалась дневная норма шоколада – полторы унции [44,7 г].

Обед состоял снова из супа, который варился из такого же количества мяса, что и утренняя похлебка, но сдабривали его вместо кружки ворвани полным черпаком пеммикана. Благодаря ему обед стал самым желанным мигом за весь день. В состав пеммикана входило 60 процентов жиров и 40 процентов молотого мяса, лучшей пищи для похода не придумаешь. При обычных обстоятельствах, в начале санного похода, редко кто съедает всю свою порцию, но со временем работа на свежем воздухе берет свое, голод дает о себе знать все ощутимее и в конце концов выдаваемая норма пеммикана уже никого не удовлетворяет. Вот тут-то и начинаешь понимать, какой это ценный продукт. Ничто не может с ним сравниться. Я брал в ближние походы, при богатом выборе продуктов, различные деликатесы, аналогичные лакомства вынимал по пути следования из складов, однажды даже взял с собой небольшой сливовый пудинг и кусок свадебного торта для рождественского ужина, но всякий раз я был готов поменять любое из этих яств на половинное по весу количество самого обычного пеммикана. Нетрудно потому представить себе, с каким нетерпением мы ожидали возвращения пеммикана на наш стол после вынужденного шестимесячного воздержания. В то время мы отдали бы за кусок сырого пеммикана все блага до конца жизни.

После супа пили какао с одним-единственным сухарем, на этом дневное меню считалось исчерпанным. Когда мы забили еще тюленей, мясо стали есть без ограничений, и в ведении интендантства остались только сухари, шоколад и сахар. Однако выдачу этих продуктов пришлось сократить, так как мы шли по берегу дольше, чем предполагали, и одно время казалось, что придется снова сесть на строго мясную диету.

Во второй день похода погода была сравнительно хорошая, хотя около полудня началась метель и продолжалась несколько часов. Мы шли напрямик через заносы зернистого снега, действие которых можно сравнить с действием липкой бумаги на муху, вознамерившуюся по ней прогуляться. Неровная поверхность доставляла массу неприятностей, в частности тем, что ремни упряжи, с силой врезавшиеся в отвыкшее от них тело, оставляли на нем ссадины. В этот день мы пересекли маленький приток ледника, тот самый, что я упоминал в рассказе о небольшой вылазке, предпринятой в феврале Абботтом, Дикасоном и мною. Перекрывавший его снежный мост местами достигал в ширину свыше 800 футов [244 м] – могу поручиться, что такой широкой трещины я больше нигде не встречал. Можно было бы сделать очень интересный снимок, но мешал снегопад. Почти на всем своем протяжении южная скальная стена отвесно уходила в пропасть; кое-где отделившиеся от основной массы льда зубцы нависали над бездной, словно готовясь вот-вот упасть. Но через каждые несколько сот ярдов трещину – хуже или лучше – перекрывал снег.

Сильная метель в этот и следующий дни вынуждала нас ориентироваться по компасу. Смешно вспомнить, каких противоречий был исполнен наш маршрут. Конечной нашей целью была Англия, далеко-далеко на севере. Все мы чувствовали, что каждый шаг приближает нас к дому, и тем не менее ближайшее место назначения партии лежало на юге, ориентировались же мы по Южному магнитному полюсу.

Третье октября началось сильным западным ветром с метелью в рост человека. Мы вышли в обычное время, но около 11 часов утра метель усилилась. Путь наш лежал по неровной местности, ветер скорее крепчал, чем затихал, и Кемпбелл решил поставить одну палатку и выждать затишья. В палатке съели ленч, и по предложению Абботта стали играть в игру под названием «Гоп, Дженкинс».

Этой игрой мы развлекались – и согревались заодно – добрый час. Затем Кемпбелл и я вышли осмотреться, убедились, что погода намного хуже, чем утром, и поставили вторую палатку. Поели супа и залезли в мешки, нисколько не сожалея о том; к тому же Браунинг мог лишний день отдохнуть от длинной изнурительной ночи.

И на следующий день ветер не дал нам сняться с места, но пятого мы снова сделали несколько миль. Два дня мы тянули изо всех сил, так как хотелось поскорее достигнуть бухты Рилиф и возобновить запас морского льда. Взятый с острова Инекспрессибл вышел еще два дня назад, а несоленые супы не лезли в горло.

Поверхность льда, по-прежнему плохая, не позволяла двигаться быстро. Ее покрывали двух– и трехфутовые [61-92 см] заструги, часто приходилось поворачиваться лицом к саням и вытягивать их на гребень такого снежного холма, а затем спускать вниз.

Назавтра к ночи мы достигли наконец северного берега бухты Рилиф, и супы снова стали вкусными. На этом кончилась неизведанная часть маршрута, так как профессор Дейвид со своей партией прошел через бухту на пути с острова Росса к Южному магнитному полюсу, и впредь нам предстояло идти по их следам. В этот самый день четыре года назад партия Дейвида вышла из хижины Шеклтона на мысе Ройдс, направляясь в бухту Рилиф, мы же должны были на следующий день выйти из бухты к мысу Эванс и имели таким образом редкую возможность сравнить наши и их темпы продвижения.

Пересекая утром бухту, мы стали свидетелями очень забавного случая. Из трещины на морском льду, где лежало довольно много тюленей, вдруг вынырнула большая самка и улеглась у ее края, чуть ли не свесив хвост в воду. Почти тотчас же рядом появилась голова другого тюленя, который яростно ухватил соседку за хвост. Несчастная самка несколько минут буквально билась в истерике, хлопала себя ластами по бокам и быстро-быстро щелкала зубами, но все же довольно легко вырвала свой хвост и поспешила прочь от трещины, оставляя за собой кровавый след. Мы впервые наблюдали нападение тюленя на сородича. Однако позднее в этом путешествии Левик и Абботт видели около мыса Робертс двух дерущихся не на шутку самцов: многие ранения, которые они нанесли друг другу, проходили сквозь толстый слой подкожного жира и достигали мяса.

В последующие дни мы пересекали язык ледника Дригальского. Эта огромная масса льда выступает в море на тридцать миль [48,3 км], с северной стороны ее омывает открытая вода, которая смыкается с ледниковым озером, что находится около Убежища Эванс. Вот почему его никак не удавалось обойти.

Двинувшись от бухты Рилиф в южном направлении, мы сначала шли по волнообразной местности, но все же смогли сделать за день несколько миль. Первое препятствие на нашем пути возникло к вечеру следующего дня. Освещение все время было очень плохое, чем дальше – тем хуже, и под конец мы уже не различали неровностей почвы. После четырех часов дня, когда мы устремились к необычайно высокой ледяной стене, нависавшей над нами, мы вдруг почувствовали, что небольшой уклон под ногами постепенно увеличивается, снег становится твердым и скользким. Затем сани сделали резкий рывок, перевернулись задом наперед и потащили нас вниз по склону. Нам удалось их остановить, воткнув лыжные палки в снег и перенеся на них всю тяжесть тела, после чего мы оттащили их в безопасное место, а Кемпбелл обвязался альпийской веревкой и пошел на разведку. Разведка показала, что пологий, казалось бы, склон становится все круче и через несколько шагов обрывается вниз на тридцать футов [9,2 м], переходя в барранко[91]. Не затормози мы вовремя, кто-нибудь мог бы сломать себе руку или ногу, и тогда партия вряд ли достигла бы своей цели.

Света по-прежнему было мало, пришлось поставить палатки над ледяным оврагом в надежде, что назавтра освещение улучшится. И действительно, на следующий день мы смогли идти дальше. Окружающая местность убедила нас в том, что мы проявили высокую мудрость, своевременно остановившись.

«Еще один изматывающий день. Мы пересекали одну за другой ледяные волны высотою от 40 до 50 футов [12,2-15,3 м], разломанные гребни которых обращены к югу. Иногда какая-нибудь из них резко обрывалась скалой и долина, по которой мы шли, превращалась в почти непроходимый завал, ограниченный одной или двумя, чаще одной, крутой стеной. Правда, только один раз пришлось цепочкой перетаскивать грузы на руках, но после вчерашнего случая мы перед каждой ложбиной сначала с помощью альпийской веревки разведывали спуск и лишь после этого решались спуститься вместе с санями. На это уходило много времени. Обе санные команды с трудом форсировали склоны барранко, еле-еле присыпанные рыхлым снегом. Часто приходилось останавливаться и подтягивать сани. Одним словом, это была трудная изнурительная работа, за день мы проделали всего лишь около трех миль [4,8 км]. После обеда видели несколько трещин, в некоторые человек вполне мог бы провалиться, но все они были надежно перекрыты снежными мостами и находились на большом расстоянии друг от друга».

На следующий день (10 октября) мы стали лагерем на морском льду южнее языка ледника Дригальского. Если считать в милях, мы преодолели всего лишь одну шестую часть маршрута, но нам казалось, что мы прошли не меньше половины пути. На протяжении всей зимы ледник Дригальского рисовался нашему воображению грозным препятствием, а к этому еще добавлялось опасение, что морской лед к югу от него может оказаться таким же непрочным и ненадежным, как близ Убежища Эванс. Выражение «пройти ледник Дригальского» употреблялось в Северной партии всякий раз после какой-нибудь трудной неприятной работы. Например, эту фразу каждый вечер произносил в иглу кок, закончив раздачу супа из второго котла, ибо этой операцией в основном завершалось его дежурство и он уже предвкушал последующие два дня отдыха. На самом деле ледник оказался менее коварным, чем мы ожидали, но никто из нас все же не хотел бы еще раз пересечь его с тяжело нагруженными санями.

Но вот мы взобрались на последний ледяной вал – и настал великий момент: нам открылся морской лед, но сначала никто не обратил на него особого внимания, потому что Дикасон закричал, что видит вулкан Эребус.

Мы находились по прямой в 150 милях [241 км] от горы, но сомнений не оставалось, это была она, именно ее верхняя треть ясно просматривалась над горизонтом, увенчанная, как всегда, длинным перистым султаном дыма. Мы сразу почувствовали, что находимся на разумном расстоянии от дома и друзей. Ведь под сенью могучего конуса вулкана находилась зимовочная база полярной партии, и если даже мы там никого не застанем, то уж наверное найдем записку, из которой узнаем, что случилось с нашими товарищами. Вид вулкана пробудил в нас необыкновенное нетерпение, и мы переключили все внимание на белую равнину, которую предстояло форсировать. Она была усеяна непроходимыми торосами, впереди нас безусловно ждало еще очень много испытаний, но в нашем сознании отпечаталось нечто, что должно было помочь их преодолеть. Впредь достаточно было в любой ясный день взглянуть влево от маршрута, чтобы увидеть маяк, достойный края, где все поражает гигантскими размерами.

Мы бросили последний прощальный взгляд на север, на гору Мельбурн, впряглись в сани и спустились по северному склону ледяного вала, на котором стояли. Через пять минут гора скрылась из виду, и с этого времени словно какая-то пелена опустилась на события последних нескольких месяцев, наполовину лишив их остроты.

Воспоминания о зиме, проведенной в иглу, приняли примерно тот вид, какой имеют сейчас. Все пережитое отступило из области реальной действительности, мыслями и надеждами мы целиком устремились в будущее и старались разгадать, что оно нам готовит.

Те несколько дней, что мы шли от языка ледника Дригальского к языку ледника Норденшельда, были бедны событиями. Темпы продвижения вперед сильно колебались из-за нагромождении торосов, которые иногда заставляли нас переносить грузы на себе. Целых два дня ушло на преодоление трех или четырех миль [4,8-6,4 км] старого пака, вздыбившегося под прикрытием языка ледника Норденшельда[92]. Этот участок вымотал партию и физически, и морально. Выйдя на морской лед, мы привязали сани с деревянными полозьями к саням на железном ходу, и «двухпалубник», верный служака, резво пошел по открытой местности. Но тяжелый старый пак вынуждал нас то и дело освобождать сани от грузов. Какой это был тяжкий труд, видно из моего дневника:

«Второй день пробираемся через пак. Около пяти часов пополудни миновали наконец полосу паковых льдов и увидели стену ледника Норденшельда. До этого все время приходилось снимать грузы с саней и порожняком проводить их через восьми– или девятифутовые [2,4-2,7 м] торосы и снежные наносы толщиною до четырех футов [1,2 м]. Трудная это работа, особенно для рулевых, которые должны и саням дать наилучшее направление, и для нас выбрать путь поудобнее. Поразительно, как это сани, которые дико швыряло из стороны в сторону, не переломали нам ноги, но если не считать ссадины на колене у Дикасона, день прошел без особых происшествий. Как я уже писал, могучий стимул гнал нас вперед, и мы тянули изо всех сил, будь то по щиколотку или по горло в снегу. На самом деле, конечно, не по горло, но уж во всяком случае по бедро. Несколько раз брели через твердый вязкий снег с жестким настом, по которому каждый шаг давался не легче, чем удаление зуба. В добавление к нашим трудностям освещение было отвратительное, почти непрестанно налетали порывы ветра со снегом. Мы и ленч ели во время метели, и снег, падая на что-нибудь, немедленно таял, хотя солнце еле-еле проглядывало сквозь туман. День был довольно теплый, снег – мокрый, липкий. Погода весьма неприятная, но мы все же благодарим за нее судьбу, так как это намного лучше, чем холодная весна».

Завидев язык ледника Норденшельда, мы испытали огромное облегчение. Но следующие два дня мы его только видели. Час за часом мы пробивались к его основанию, встававшему отвесной стеной, а оно то прямо на глазах у нас приближалось, то явно отступало назад. Мало что может внушить такое отчаяние, как миражи, мучившие нас эти дни.

Стена эта все время меняла свои очертания и представала нам то грозным замком с остроконечными башнями в несколько сот футов высотой, то хаосом скал, громоздившихся до самого неба, а то и вовсе скрывалась за хребтами торосов, которые издали казались совершенно неприступными, но вблизи превращались в незначительные полосы низкого льда. А небо к югу и западу от нас повторяло на тысячу ладов эти хребты, переворачивало их и так и эдак, увеличивало до невероятных размеров, меняло пропорции, так что льдины и ледяные горы выглядели как гротескные дома и дворцы в небесном граде. Никогда, ни раньше, ни потом, не видел я такого миража. Но мы скорее оценили бы его красоты, не будь он связан с ледником Норденшельда. Танцующие метаморфозы этой скальной стены были для нас мучительными, нервы напрягались до предела – мы шли и шли, а скала, последнее, может быть, серьезное препятствие на пути к дому, словно бы и не становилась ближе.

Двигаясь по этой сравнительно открытой местности севернее ледника Норденшельда, мы убили первого после начала похода тюленя. Это было радостное событие, потому что еда исчезала значительно быстрее (по отношению к пройденному пути), чем я рассчитывал, и дважды мне уже приходилось сокращать рацион. Он не мог удовлетворить чудовищный, как всегда в санном походе, аппетит. Нас снова терзал голод, и только убитый тюлень помешал тому, чтобы еда завладела всеми нашими мыслями.

Идущий, однако, в конце концов осиливает любое расстояние. 20 октября мы оставили за спиной и этот участок морского льда и разбили лагерь на ледниковом языке. Наверное, мало кто когда так радовался окончанию пути, как радовались мы тому, что «эта проклятая стена» больше не будет маячить перед нами.

Нам повезло: к стене, возвышавшейся повсюду на 30-40 футов [9,2-12,2 м] и совершенно неприступной, мы подошли в единственном на протяжении многих миль месте, где на нее можно взойти по наносам. Приблизившись к сугробам, мы прежде всего подняли наверх лагерное снаряжение, там нашли хорошее место для стоянки, альпийской веревкой подтянули сани и остальные вещи и расположились на ночлег. С высоты ледникового языка мы заметили еще два ориентира – остров Бофорт и гору Дисковери, напомнившие нам о лучших временах, и сели ужинать в очень веселом настроении.

Неожиданно медленные темпы передвижения по морскому льду заставили нас лишний раз восхититься профессором Дейвидом и его партией. В подобном походе сани движутся так неохотно, тянуть их так трудно, что думать о чем-нибудь, кроме саней, просто невозможно. Стоит на секунду отвлечься мыслями от этого нудного занятия, как ты невольно ослабляешь свои усилия, и тогда всем приходится останавливаться и подтягивать сани. Чем дальше мы шли, тем труднее было тащить сани, тем большим мы проникались уважением к выдержке профессора и его товарищей, которые пересекали эту местность со скоростью всего лишь две-три мили [3,2-4,8 км] в день не в конце, как мы, а в начале тысячемильного путешествия. Только тот, кто находился в сходных условиях, способен оценить, какой выдержки и воли требует подобный переход. На протяжении прошедшей зимы наше самообладание подвергалось невероятным испытаниям и с успехом их выдержало. Мы изучили друг друга, как мало кому удается узнать своих спутников, и все же в эти дни нам было трудно общаться на маршруте. Я, в частности, приберегал все свои замечания на вечер. Этого разумного правила я придерживался почти во всех весенних походах на санях, в которых участвовал. Блистать остроумием рекомендуется после ленча, утром же лучше ограничиваться нейтральными высказываниями, которые не могут вызвать возражений у других членов партии. Конечно, нелестные слова о погоде, санях, поверхности льда всегда встретят радушный прием, но спорных суждений следует остерегаться не меньше, чем нечистой силы.