Пути-дороги [24]

Пути-дороги [24]

Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове: дорога!

Н. В. Гоголь

Беру эпиграфом эти чудесные гоголевские слова для всех своих поездок, так согласны они с восторгом глаз, увидевших что-либо новое.

Альбом я назвала «Пути-дороги» — по-песенному: «А где нет пути-дороги, тут протариваем…» За последние годы «проторилось» много новых дорог, и всегда можно найти неведомые. Я разделила альбом на шесть разделов: Москва; Подмосковье («Округ Москвы» — сказали бы раньше); «На одно поприще» от Москвы — «На одну коломенскую версту», «На одно девяносто»; «На два поприща» — «На два девяносто», «На две коломенские версты», как когда-то какая-то баба клюкой намерила; За «Золотыми воротами» Владимира; Волга, Ока.

Вся эта старинная словесная география подходит к теме альбома, связана с остатками истории среди современной жизни. Хочется такие слова вставить в альбом, как старинную архитектуру в пейзажи.

«Пути» — по воде (Волга, Ока), «дороги» — по земле, так писал когда-то Пришвин, сохраню эту словесную старину в названиях глав альбома.

Когда я еду куда-нибудь в памятные места, я не беру с собой путеводитель, а если и беру, то читаю уже на обратном пути, после всего увиденного и зарисованного. Лучше ехать в незнаемое и быть как бы первооткрывателем. А потом можно и уточнить — что, когда и кто строил, какова история этого веселого или грозного прошлого. Сначала место, а потом об этом месте, вспоминая увиденное.

Мы все сейчас любим путешествовать. Видно, пример тверского купца Афанасия Никитина, ходившего за три моря еще в XVII веке, нам по душе. В Индии он молитвенно и грустно смотрел на сияние Большой Медведицы на небе, мечтая вернуться в родную землю. Знаменит и памятен он тем, что оставил записки своих путешествий, пришелся, видимо, по душе своим современникам — народу. Тень его осталась даже в русских сказках: «Никита — городам бывалец, землям — проходец».

Особенно хороши эти последние слова: «землям проходец», — землепроходец. С малых лет мечтала быть землепроходцем — путешествовать, если не за три моря, то хотя бы от моря до моря.

Я листала когда-то рукопись Никитина в Ленинской библиотеке, убористо написанную полууставом, держала в руках с большим уважением и интересом этот «голос минувшего». Он велит записывать виденное: «что город — то норов, что деревня — то обычай». Гляди, примечай, зарисовывай, чтобы не пропал бесследно сегодняшний день и все «города с пригородами, села с приселками».

Просто пейзажей я включаю немного, потому что тема альбома — это старинные русские города — «чудо-города» и к ним — «пути-дороги».

Раньше, во вхутемасовские времена, я и не замечала на Сретенке, где мы тогда жили, собор XVII века. Как любопытный московский курьез слушала лишь в пасхальные дни «Сердце красавицы…», что наигрывал на колоколах этого собора оригинальный звонарь. Да еще поражалась каждый день разительным контрастом: рыцарских лат и гипсов в мастерских на Мясницкой и очень золотых фигурных куполов с большими узорными крестами, занимавшими весь вид из больших окон — так близко стояла маленькая церковка Флора и Лавра.

Во время Великой Отечественной войны наша история и памятники ее стали всем особенно дороги.

«Были же тогда во всей Русской земле многие тучи скорби, слезы, воздыхания страха и трепета… И в многонародном городе Москве»…

Смело беру цитату из народного «Плача на погибель Москвы» XIII века: «Солнце мое дорогое, месяц прекрасный, о, земля, земля! О, дубравы, дубравы…» Что можно было к этому прибавить в 1941 году? Свою новую любовь ко всему нашему!

Я исходила тогда всю Москву. Из улицы в улицу, по переулкам и окраинам. В центре — Кремль. Мне было странно узнать, что такое очень знакомое и близкое еще по городу моего детства — Нижнему Новгороду слово оказалось греческим: «кремль» — крутая гора, у нас — с XVI века. Наше же слово — город, городище, городня, детинец…

На Красной (прекрасной) площади одиноко стоит церковь Покрова «что на рву» — Василий Блаженный. Вся его узорная пестрота, «огород чудовищных овощей», с детства поражавший воображение «по Грабарю», исчезала при затемнениях города во время войны. Так я его и сделала — силуэтом, как память тех лет.

Я рисовала тогда в альбомах, на небольших листах бумаги — церкви, башни, улицы, переулки, опьяняясь подчас и их названиями: Чертольский, Хрущевский, Сивцев Вражек. Путинки — путь на Дмитров, на Тверь. В Хамовниках — ткачи, на Таганке — кузнецы.

Давно нереставрированные памятники архитектуры естественно входили в военные пейзажи города. Подавляющая красота гиганта Климента из-за стен и домов, недалеко — легкий, невесомый храм Ивана Воина на Якиманке. На окраинах — «сторожа Москвы»: Донской монастырь, Крутицы, Измайлово, Черкизово…

Годы бедствий прошли, и я невольно перешла на более мажорный лад в своих работах. «Луковки», «репки», шатры нашей старинной архитектуры сами к этому призывали. Когда их несколько, группы, ряды — где-нибудь в Ростове, Ярославле, Суздале, — они вписываются в небо и ритмично, и весело. Вспомнишь и «Сердце красавицы…» московского звонаря.

В альбоме даю для начала, из чувства справедливости, свою первую любовь к старине, которую я открыла для себя в 1941–1942 годы в Москве.

Дороги — в голубых глазах по весне, когда небо из звуков и грачиных крыльев стекает на розовеющие деревья. Дни прилета и отлета грачей каждый год самые приметные: очень шумные весной, тревожные осенью. Живые графические узоры на небе.

Для пешехода, по-песенному, дорога сама, как живая, бежала: «мелкие-то ручейки бродом брела, глубокие реки плывом плыла, широкие озера кругом обошла…» Дорога «прямоезжая» не всегда лучшая; «окольная», извилистая часто красивее, а самая интересная — новая дорога, а если она еще с горы на гору — то залюбуешься!

Я еду на машине и гляжу по сторонам. Пейзаж за пейзажем. Целая непрерывная лента пейзажей, если день по душе. Где остановить глаз? Наше Подмосковье с малыми речками, неглубокими оврагами, невысокими увалами — так красиво!

С 1921 года Москва стала моей второй родиной. Но детство — на двух больших реках: кручи, дожди, овраги, просторы — на всех пейзажах сейчас оставляет невольно свой след. Глаза до сих пор не могут по весне насытиться всяким ростом, ручьями, прилетом птиц, половодьем. Хочется сказать знаменитую пушкинскую строчку: «Темный твой язык учу» — немножко по-другому: тайный твой язык учу! Да, учу! И, видно, всегда буду учить, настолько он непонятен.

Ну вот дожили до розовых тропок, до первой грозы… цветут вишни… И триста лет тому назад были розовые тропки. И не одно любопытство и любование тянет глаз к историческим памятникам. Проверяешь свой вкус, увеличиваешь количество лет, прожитых на земле за счет бывшего когда-то.

От Загорска, что со времен войны стал моим излюбленным местом, его узорная красота, архитектурное богатство, распространяется и на Переславль-Залесский, и на Ростов, и на Ярославль. Дальше где-то столкнется с дремучей древностью, но всегда останется исходной точкой моего вкуса.

В Загорске каждый день — праздник из-за очень нарядной Лавры на горе и массы разнообразного люда, как будто сошедшегося сюда со всех концов земли, «со всей России подселенной». Настроение в городе не будничное — приподнятое.

Старинная архитектура заманивает вспять, но мне всегда хочется ее удержать рядом с текущей жизнью, чтобы не превратилась она в музейные экспонаты. Пусть все живет с нами. И этот сегодняшний день подчас так естественно переходит в историю, что прав будет художник, изображая все с одинаковым чувством удивления.

Какой-то легендарный индийский царь похвалялся перед греческим послом: «Пусть твой царь продаст свое царство, купит на эти деньги бумагу и всю эту бумагу испишет чудесами моего царства […] Иде же небо с землею соткнулось, потоместь мое царство скончалося». Дальше идет перечень чудес…

Очень мне нравится эта похвальба. Я бы и сама не прочь так хвастаться и изводить бумаги еще больше, чем рекомендовалось греческому послу, на чудеса наших ближних и далеких земель вокруг Москвы и дальше, в сторону моего родного города Нижнего Новгорода (сейчас г. Горький). Эти пути-дороги от Москвы, от Загорска я отобрала для альбома, оставив другие стороны «Золотого кольца» в папках. Всего не вместишь.

На низких берегах, на двух больших озерах, которыми исстари сказочно владели Сельдь-рыба да Ерш-щетинник, стоят города Переславль-Залесский и Ростов Великий, славный, многонародный, на ровной, гладкой земле. Я уже привыкла теперь, что монастырь — музей в Ростове — белый. Мне даже нравится слитность разноликих каменных изваяний, густое их переплетение в один белый ансамбль с зелеными и золотыми куполами. Но это совсем другой «чудо-город» — аристократического вкуса, отрезанный от жилья.

А была раньше до урагана фокусная «ярмарка» с розовыми еще башнями, овеянная народным простодушием, со стенами «в шахмат». С какими-то часовенками, двориками, куполочками, неведомо откуда выросшими: заманчивые разноцветные куски издали и неразбериха каменных форм вблизи. Скатерть-самобранка с кринкоподобными крышами основных башен. Загорская узорность еще долго сохранялась и при реставрации.

Рядом с Ростовом — Борисоглеб без букв «ск» на конце. Опять монастырь-музей, сохранивший до сих пор свой цветной декор.

Из Загорска же, через Александров, можно попасть в городок допотопной уютности — Юрьев-Польский, то есть стоящий на поле, на черноземном «ополье». Весной — густо-фиолетовая земля, ярчайшая зелень ядовитого «куинджиевского» цвета.

Лил дождь весь день, да видно до этого и не один день. С охряной водой реки Кидекши, заливающей городок, хорошо гармонировала эта ядовитая зелень. По воде играючи плавали гуси. Черную собаку я срисовала в музее, а молодца в плащ-палатке, что шагал, не боясь воды, — с натуры. А другой парень, от удальства, ехал, стоя на телеге, ему тоже дождь нипочем. Я одна с зонтиком и альбомчиком. Молоко на базар носят в стеклянных четвертях мимо вросшего в землю Георгиевского собора с китоврасами, всадниками, «гусями», сиринами — внизу он обвит каменной цветочнотравной паутиной. От дождей все сочно подчеркнуто.

Большого, как бы охраняющего покой льва с проросшим хвостом я положила у двери собора. А в 1977 году даже каменные «прилепы» с него нарисовала уже гуляющими среди пейзажей малого городка и по всему музею на открытом воздухе: так они чудесны, бесконечно обворожительны и жизненны, что, пробыв столько веков на стенах собора, отлично могут гулять везде, как наши близкие знакомые.

Недалеко от Юрьева-Польского — Суздаль, он уже за владимирскими «Золотыми воротами». Когда я подъехала, у заставы со столбами времен наполеоновского нашествия сидел сокол. (Сокол и в гербе города.) Этой поездке 1967 года посчастливилось: чтобы в конце марта выпало на метр снегу, чтобы он сиял и таял, малиновый на мартовском солнце, прямо на глазах, а город тонул в ультрамаринах!.. К вечеру голубые, очень длинные тени ходили от нас и от бесчисленных шатровых колоколен с круглыми «глазами», чуть вогнутыми линиями шатров. А ночью — чистое небо. Низко за звездчатыми куполами музея — Орион.

Еду дальше к Балахне. Неведомые места за Боголюбовой, за Покровом на Нерли. Впервые мимо оранжевого, по весне, краснолесья. Это мой край. Черная вода в реке Таре. Спускаюсь под гору в Вязниках, въезжаю в гору — вот и весь «городок». Раннее утро, все лениво сияет. По-утреннему оживленная дорога, утренняя игра стен, окошек и высоких тополей от низкого солнца. Колодец. Забытая уже пролетка. Тишина.

В Гороховце чудо-чудное, на горе целый «остров Буян» из башен, стен и церквей, особенно если смотреть с весенней широкой, розово-голубой реки Клязьмы. Без умолку пели соловьи на плотине среди затопленных весенней водой цветущих кленов. Остановилась и слушала.

Ближе к Волге лес редеет. Песок. Голубые лужи. Балахна: широкая река, но ледохода нет. В этот раз не удалось посмотреть на него. А так хочется по весне видеть большую воду!

В 1966 году мимоездом застала половодье в верховье Волги в г. Калинине (Тверь). На невысоком откосе, в сквере с подстриженными тополями, где раньше «разве губернатор начнет прогуливаться» (писал в свое время Погодин), люди просто глядят на плывущие льдины, от неистребимой страсти у всех к большой воде. Просто глядеть на воду — ни с чем несравнимое удовольствие.

Река Тверь, река Тмака, Волга — много воды. Заволжье, Затверечье, Затмакье — на том берегу. На этом берегу — екатерининский облик города еще сохранился. Тверь торговая, Тверь богатая, соперница ранней Москвы.

Длинна ее история. Тверская живопись на иконах: просторная охра, как бы топором вырубленные, сильные, выразительные лица. Свой особый интересный тверской стиль.

Я с г. Калинина начала главу «Пути» — Волга, Ока. Зарисовки с парохода перемешала с рисунками городов на Волге и Оке, к которым добиралась чаще по суше. Города на Волге я расположила по течению, на Оке — против течения, чтобы получить кольцо из городов на воде.

За Калининым сразу Кимры — город сапожников. Раньше — кимрская изящная обувь «от базара до базара проносится», то есть от субботы до субботы.

Местный, видимо, архитектор украсил город поразительно фантастическим деревянным «модерном» начала века. Так и красуются до сих пор, как новенькие, — круглые окна, чердаки с башенками, чудные крыльца.

В городе Мышкине хочется поселить чеховских героев. Я его рисовала еще в 1946 году с парохода. Так же и Углич из-за плотины. Заманчивая груда церквей, ампирные дома на набережной. Ну, обязательно съезжу когда-нибудь сюда по весне посмотреть ледоход!

В 1969 году в конце апреля поехала в Углич через Загорск. Сама дорога, полная просыпающейся весны, была обворожительна. Кой-где еще лежал снег, берега Волги были обледенелые, лодки опрокинуты. Вода у города чистая. Плотина держала лед. Ледоход не видали, но все же приволжское весеннее очарование осело на каждый дом, церковь, набережную, на нас самих. И сам город был так волшебно прекрасен, что ледоход забылся… «Лужицы» — чисто русское, домашнее название, церковь «Дивная», «триединая», «троеверхая», трехшатровая. Я ее еще украсила зайцами с изразцовой печки дома Ворониных, украсила и всякими надписями. Верно, была она дивная.

Дивная же и вся набережная с висячими цепями вместо перил, и все в Угличе было дивным.

Между Угличем и Ярославлем — Тутаев, бывший Романов-Борисоглебск. Дома и церкви втиснуты в крутые склоны, все возглавляет громадный узорный Воскресенский собор на правом берегу Волги, в Борисоглебске, с буквами «ск» на конце, а напротив, на левом берегу, — Романов. Не знаешь, куда лучше смотреть, если едешь на пароходе.

С парохода и Ярославль такой же. А походишь по улицам — все непростое, начиная с чистого булыжника мостовых. Церкви сложного «построения», для «благолепия», «работаны по подобию»!.. Свой ярославский стиль. А если их вывернуть наизнанку, то можно потонуть в цветном богатстве желтого и голубого. Я и потонула… Целый мир ликующих красок, как будто выпустили на волю глаза и руки целого народа. И эти руки щедро разукрасили все от пола до купола — весенней или осенней радостью. Бывают такие дни, особые. Безудержно ярко, густо, интересно, содержательно. Видно, хотели оставить на стенах соборов все, что только смогли, и мыслимое, и немыслимое. Особенно клубящиеся облака.

«Пришел в город — сколько домов, сколько дверей! Смотрел, смотрел, голова закружилась, упал…» — из сказки «Несмеяна царевна». Сколько в Ярославле-городе изразцов, сколько колоколен, крылец, галерей, башен, куполов! В розницу, группами, букетами — невозможно все разглядеть сразу, и, правда, упадешь от этакого изобилия.

Недалеко, на Волге же, музей на открытом воздухе, в Костромском Ипатьевском монастыре. Собраны в его стенах и около них с большой любовью баньки, амбары, мельница-ветрянка, церковка, изба. Для жизненности оставлены среди музея и жилые дома с яблонями и рябинами.

Дальше — Городец и Балахна, к которой уже подъезжали по «дороге» от «Золотых ворот». «Пути» привели туда же и ниже к междуречью Волги и Оки, к Дятловым горам, к Горькому. При впадении Оки в Волгу — Благовещенский монастырь и наша нижегородская желтая глина, которая так и потянется по крутому берегу с прослойкой белого алебастра.

До Мурома — деревни, посады сильно разукрашенные фигурным железом, где только можно. Окский белый песок, опять большая вода и соловьи в прибрежных кустах.

Муром на горах. Касимов на горах, весь в оврагах, лестницах, много петухов. Сохранились торговые ряды, приземистая круглая мечеть, память о полулегендарном хане Касиме, которого как своего верного человека Иван Грозный посылал сватать астраханскую царевну Темрюковну.

По берегу увесистые, прочные купецкие дома, перевернутые засмоленные лодки. Попала я в Касимов не водой и не посуху, а по воздуху, на маленьком кукурузнике с незакрывающейся дверью. Летел он так низко, что казалось, вот-вот зацепится за высокую елку. Вылетели из Москвы с чистого поля и сели около Касимова тоже в чистом поле…

Закончу «водяное кольцо» панорамой Серпухова, отсюда до Москвы — рукой подать.