«Мгновенью жизни дать значенье»
«Мгновенью жизни дать значенье»
Татьяна Маврина родилась в 1900 году[1] в Нижнем Новгороде, в семье педагога, земского деятеля Алексея Ивановича Лебедева. Мать, Анастасия Петровна Маврина, преподавала в пятиклассном училище А. М. Гацисского, в котором учились и ее дети. Их было четверо: три дочери — Катерина, Татьяна, Елена и сын, Сергей — будущий академик, основоположник отечественной кибернетики, создатель первой советской ЭВМ.
Излюбленным развлечением детей в семье Лебедевых был домашний театр. Для этого был сделан специальный ящик, занавесом служил платок. В ящик вставлялись разрисованные Таней и Катей листы. Сергей с выражением читал сказку Пушкина о царе Салтане, а другие дети меняли картинки почти на каждую строфу. Зрителями обычно были мать и кухарка, а иногда и гости отца.
Старинный русский город, раскинувшийся на берегах двух рек Оки и Волги, кремль XVI века на горе, нижегородская, макарьевская ярмарки, народные игрушки и сказки, окружающая природа оставили неизгладимый след в памяти художницы и на всю жизнь определили ее «пути-дороги» в искусстве.
«Летом на даче, на Оке катались на лодке с парусом, — писала в своих воспоминаниях Т. А. Маврина. Название лодки было „Кляча“ — она была трехвесельная и очень тяжелая. Сергей сидел на руле, отец управлял большим парусом, а я кливером. Лодка была расписана цветными узорами диких индейцев. Любовью к диким индейцам мы были заражены, читая „Гайавату“ в переводе Бунина. Сергей, бывало, изображал индейца. Для этого мы с сестрой, купив черного коленкору, сшили ему широкие штаны на помочах. На голову же прилаживали шляпу с перьями, гирляндой до полу по спине, как на картинке в книжке. Перья специально собирали по окрестным полям.
Мы убегали в лес, где по весне цвели ландыши, а осенью можно было собирать и есть лесные орехи, или шли в овраг и распевали песни индейцев собственного сочинения».
После Октябрьской революции отец Т. Мавриной работал в Наркомпросе, получил направление сначала в Симбирск (город на крутых берегах и с открывающимися взору далями), затем в Курмыш на Суре, Сарапул на Каме и, наконец, в Москву. И хотя, переезды, бытовая неустроенность, голод духовный и физический, постоянно преследовали семью все эти годы, молодость брала свое и в воспоминаниях и дневниках Татьяна Алексеевна редко поминала житейские невзгоды.
Вот как она описывает это время:
«В Курмыше на Суре весной по большой воде мы катались на лодке по вечерам, захватывая и немалый кусок ночи. Всегда оставляли незапертым одно окно большого дома, чтобы никого не будить, когда вернемся. В старом парке ухал филин. Закат и светлая ночь уже без звезд.
Мы пробирались между кустами, задевая их веслами. А кусты эти были верхушками леса. Мелководная Сура в разлив делала такие же чудеса, как и наши Ока и Волга.
В большой разлив в Нижнем Новгороде, когда еще не поставлен плашкоутный мост, при переправе через реку весла цеплялись за телеграфные провода. На Суре плыть по верхушкам леса было еще неизведанное счастье.
Когда вода спала, мы, получив по командировочному удостоверению ландрин, селедку и черный хлеб — на дорогу, поехали пароходом до Васильуральска и дальше до Нижнего. А осенью, нагрузившись только яблоками (из знакомого сада надавали) поплыли в Сарапул на Каме, куда направил Наркомпрос отца. В пути ели яблоки и спали в пустых каютах или за трубой наверху — там теплее.
У Казани пароход стоял долго, можно было посмотреть город, но зыбучие пески нас туда не пустили. Пристань была далеко от города. Зато Кама с нестеровскими берегами и голубой очень сильной водой была обворожительна. Она уже Волги и уже Оки, берега с обеих сторон высокие, лесистые, потом пониже.
Сарапул ближе Уфы. Пристань такая же, как везде. Осень. Еще ярче нестеровские пейзажи — темные елки на фоне желтого леса. Лиственницы осенью ярко, густо и мягко золотые от них и получается нестеровский пейзаж.
Школа, где нам пришлось жить, была пустая, за большим пустырем около молодого леса. Вместо мебели были парты и нераспакованные ящики с книгами и негативами, на ящики мама ставила самовар. Мы с Катей рисовали клеевыми красками зверей из книги Кунерта — „школьные пособия“. За это нам выдавали паек в виде ржаного зерна, из которого мама на примусе варила кашу. Сергей где-то доучивался. Свободное время мы проводили в городской библиотеке. Там оказались журналы: „Мир искусства“, „Аполлон“, которыми мы начали интересоваться еще в Нижнем.
Зима в Сарапуле очень холодная до 40–50 градусов (хорошо еще, что без ветра) и ярчайшее голубое небо. Ночью на звезды бы глядеть — да больно холодно. Местные жители, видно, к морозам привычные, базар на площади. Деревенские бабы в тулупах сидели на кадках с „шаньгами“, местные ватрушки — белый блин, намазанный мятой картошкой. Какие-то деньги были, потому что в памяти остался навсегда вкус этих „шанег“, после ржаной каши — изысканный.
В Сарапуле, кроме нестеровских лесов, интересных журналов в библиотеке — была еще своя камская „третьяковская галерея“, на втором этаже брошенного, без окон и дверей дома на набережной. Мы забирались кое-как по останкам лестницы на второй этаж и лазали по сохранившимся балкам очарованные чудесами. Надо же такое придумать! Все стены, простенки, проемы окон, дверей и потолок — все было разрисовано картинками (видно, из „Нивы“ брали). Русалки Крамского — во всю стену, „Фрина“ Семирадского, „Три богатыря“ Васнецова — тоже во всю стену — это, видимо, зала. Где потеснее, боярышни Маковского, всякие фрагменты на простенках. Всего не упомнишь. Раскрашено по-своему масляными красками, все подряд. Может, хозяин — художник, может, это заказ какого-то одержимого искусством чудака-домовладельца? Спросить не смели. Да и так даже интереснее. Кто-то так придумал.
Нечто вроде этой „третьяковки“ я уже в Москве разглядывала на спине худой пожилой женщины. Синяя татуировка на спине „Три богатыря“ четко, все остальное кусками везде, кроме лица, груди, кистей рук, ступней. Надо же такое вытерпеть!
В конце зимы отец с Сергеем уехали в Москву по вызову Луначарского — налаживать диапозитивное дело. Кино тогда еще почти не было, а был в ходу „волшебный фонарь“. Цветные диапозитивы, увеличенные на белом экране (простыня), давали представление о чем-нибудь полезном „для школы и дома“.
Мама заболела тифом. В бреду, все напоминала нам — не упустите самовар… Мы научились с ним управляться и ждали вестей из Москвы. Приехал за нами героический Сергей. Гимназическая шинель в накидку (вырос уже из нее). На ноги мы приспособили ему „валенки“ из рукавов ватного пальто. Выменяли на самовар мешок сухарей у сапожника. Сергей получил какие-то „командировочные“ харчи. Где-то и как-то добыл теплушку (по мандату из Москвы) и возчика, чтобы отвезти на железную дорогу вещи, нас с Катей и маму, остриженную после тифа наголо и закутанную в меховую кенгуровую ротонду.
В теплушке посередине лежал железный лист, на котором можно было разводить костер для обогрева и варки похлебки из сухарей. На остановках Сергей с чайником бегал за водой. Мы запирали дверь на засов, чтобы никто к нам не залез. И так за какие-то длинные дни доехали до Москвы сортировочной, где поставили наш вагон. „Теплушку“ заперли или опечатали, не помню, а мы пошли пешком по мокрому московскому снегу по воде. Диву дались — зимой вода! Дошли до Сухаревской площади. Одиноко стоит Сухарева башня и пусто кругом. Потом на площади торг. Знаменитая „Сухаревка“. Я много рисовала ее из окна дома № 6 на Малой Сухаревской, где мы поселились. На какие деньги шел торг? Не знаю. Трамвай был бесплатный, хлеб тоже…
От Виндавского (Рижского) вокзала шел трамвай № 17 до Новодевичьего монастыря через всю Москву. У Сухаревки остановка. Можно было прицепиться к вагону и ехать до Ленинской библиотеки, пока стояли холода (там тепло и вода), или до Новодевичьего монастыря, что на Москве-реке, — когда пришли весна или лето. Там можно было погулять и покупаться. Тут под кустом у реки, где мы купались чуть не весь день, Сергей готовился к поступлению в Бауманский институт. Покупается — поучится. И так все лето. Подготовился и был принят.
Катя поступила в Институт Востоковедения, а я во ВХУТЕМАС.
Первые годы во ВХУТЕМАСе еще не очень пленяли. Но вскоре все сменилось безоглядным увлечением живописью. Я забыла и Блока, и Гумилева, и все прочитанное, передуманное от Генри Джорджа до Волынского и Мережковского, Мутера.
Все променяла на фантастический вуз ВХУТЕМАС — где преподаватели ничему не учили, говорили: „Пишите, а там видно будет“. А писать было так интересно, что, придя домой, мысленно говорила: „Скорее бы наступило завтра, можно будет пойти в мастерскую и писать начатое вчера“».
«Несмотря на долгие годы учения (1922–29) — мы все самоучки. Учились главным образом, в двух галереях французских художников: Щукинской и Морозовской. Счастливые годы».
«Очень давно я прочитала толстенную книжку А. Волынского. Одна из цитат из нее про Джоконду вспоминалась во ВХУТЕМАСе, не забылась и сейчас; звучит она, примерно так: „А, может быть, художника интересовала не таинственная улыбка загадочной женщины, а просто сочетание зеленых и голубых тонов“.
Это по-ВХУТЕМАСовски. Ведь улыбкой Джоконды мы совсем не интересовались. Весь ВХУТЕМАС держался на „сочетаниях“ — только не „тонов“, а „цветов“. Тона у старых мастеров — цвета у нас. Цветом со времен ВХУТЕМАСа ушиблена и я. И сейчас не буду писать, если мне неинтересно цветовое решение».
В юности Татьяна Алексеевна преклонялась перед художниками «Мира искусства», перед Врубелем и Рерихом, с детских лет любила В. Васнецова.
Во ВХУТЕМАСе Маврина училась сначала в мастерской Г. Федорова, в которую попала после подготовительного отделения, а на старших курсах в мастерской Р. Фалька. Эти талантливые художники развивали у студентов тонкое понимание цвета, учили находить сложные колористические решения при передаче формы, объема и материала предметов, подмечать малейшие нюансы освещения и пространства.
«…На Рождественке было основное отделение и были часы рисунка в мастерской Веснина, на которые можно было приходить с Мясницкой рисовать, — вспоминала Маврина. — Я пошла, преодолев свой страх и смущение. Рисовали обнаженную натурщицу. Мечта! Порисовать наконец-то женское тело! До этого я ходила в музей изобразительных искусств смотреть мраморный обломок женского торса, в который я была влюблена и на который молилась. Теперь у Веснина — модель! Но… Веснин ходил между рисующих и учил, как надо не рисовать, а давать касание с окружающим миром, на меня он смотрел добродушно неодобрительно, а я при всем своем желании быть послушной ученицей никак не могла понять задачу и перестала ходить к Веснину. На этом и закончилось мое учение „авангардизму“. В 1925 году я перешла на основное отделение, выбрала мастерскую строгого Федорова, не Осмеркина, где вольно, и не Попову с ее беспредметными полотнами».
А вот что писала Т. Маврина о работе художника:
«Какой цвет здесь, какой там, какой теплее, какой холоднее. А тут во всю силу краски прямо из тюбика. Чтобы все сливалось, свивалось, что надо — выделялось, а где не надо — не вырывалось, „стояло бы по-старому, как мать поставила“. У художника, наверное, должно быть чувство плотника, строящего дом двумя руками и топором, без гвоздей. Песенная постройка, когда одна часть держит другую. В картине так же каждый цвет другой подпирает, на другом держится».
После ВХУТЕМАСа Т. А. Маврина много и плодотворно работает в станковой живописи, пишет легко, используя более светлые цветовые решения, иногда даже оставляя кое-где контуры рисунка. И пишет не только маслом. Теперь она работает в акварели, гуаши и темпере, что во ВХУТЕМАСе не поощрялось. Основные жанры этого периода — пейзаж, натюрморт и этюды обнаженной натуры. В работах особенно сильно чувствуется влияние французской живописной школы, полотен Ренуара, Боннара, Матисса и Пикассо, которые художница изучала в галереях Щукина и Морозова.
Среди работ этого периода немало московских пейзажей. Это перспектива Москвы-реки со стороны Нескучного сада с белосахарным храмом Христа Спасителя вдали на картине «Лодки» (1930 года), или красная, почти пряничная, Сухарева башня на одноименной картине 1932 года.
Т. Маврину в это время «еще мало занимали исторический облик города и его архитектура, — писала Н. Дмитриева в монографии о художнице. — Она воспринимала Москву пейзажно. Любила светоносный цвет, феерическую зрелищность и под этим углом зрения умела увидеть обыденные мотивы». Поэтому ярки и праздничны ее пейзажи «Сретенский бульвар вечером» (1937 год) и «На Цветном бульваре» (1934 год).
Правда жизнь в это время предлагала совсем не праздничные сюжеты. В 1929 году Т. Маврина приняла участие в выставке «Группы 13». Костяк этой группы составляли художники-графики, воспитанные на традициях «Мира искусства» и принципах живого, импрессионистского рисунка-наброска, фиксирующего беглые впечатления об окружающем, быстро меняющемся мире. Если первая выставка «Группы 13» была положительно встречена критикой, то уже вторая в 1931 году подверглась уничтожительному разносу. Непримиримые борцы за «идеалы» соцреализма почувствовали опасность в произведениях художников, ставящих простые человеческие ценности выше идеологически засушенных схем партийного искусства.
Вот, например, несколько цитат из статьи, опубликованной в 1931 году в журнале «За пролетарское искусство» № 6: «…когда смотришь на этих Даранов, Древиных, Мавриных и др., невольно задаешься вопросом: зачем Главискусство дает средства на такое искусство, зачем этих людей еще кормят советским хлебом», и далее: «Маврина продолжает традиции Матисса, особенно это чувствуется в ее картине „Барыня в бане“. Но если у Матисса были острота, красочная свежесть и оригинальность в трактовке, то у Мавриной — бледность, бездарность, наглый и неприкрытый буржуазный эротизм, гнилой буржуазный эстетизм».
Полемизировать с подобной зубодробительной критикой было бесполезно, да и небезопасно в те времена. Т. Маврина, существуя на случайные заработки, уезжала каждое лето в Подмосковье, чтобы писать пейзажи, букеты цветов, натюрморты, портреты друзей или просто лица случайных прохожих.
Примечательна характеристика, данная в то время Мавриной В. Милашевским — идеологом «Группы 13»: «Я не знаю человека, который бы так часто улыбался, как Татьяна Маврина. Вернее, она не часто, а всегда улыбается. Она улыбается даже во время словесных кровопролитий и бурных художественных драм, в которых ей приходилось участвовать. Ее щеки пылали, но глаза горели смехом. Улыбка рта, подогретая озорным блеском глаз, является выражением ее лица — и в буквальном, и в переносном смысле. …Ее темы — темы ребенка, смотрящего любопытными глазами на мир, и мудреца, знающего, что выше и глубже этой быстротекущей жизни нет ничего на свете. Вот железная дорога, вот мост, нелепые дома окраины Москвы. Стоит ей проехать по железной дороге и готова картина. Окраины Москвы, учения красногвардейцев — все дорого, все ценно для этих метких глаз и острого ума. Ее верный инстинкт игры, — а искусство — всегда игра, а не служба — сделал из нее прекрасную художницу. Как больно слушать иногда даже доброжелательные замечания по ее адресу людей, находящих, что Татьяна Маврина очень даровитый человек, но ей надо угомониться, перебродить. Убить ее игру — значит, прекратить существование подлинного художника. Шампанское хорошо, когда вылетает пробка». Эти слова очень верно характеризуют творчество Т. Мавриной; ее открытость новым зрительным впечатлениям, особое видение окружающего мира, ее непосредственность и любовь к жизни оберегали ее от повторения, однообразия, от приверженности ранее найденным приемам и решениям.
В предвоенные годы Маврина увлеклась иллюстрированием книг любимых с детства классиков: Бальзака, А. Франса, Золя, Стендаля, Гофмана, Лермонтова. Теперь она предпочитала масляной живописи рисунок и графику как более динамичные способы художественного творчества.
«Москва 20–30-х годов, — писала она в автобиографии, — была еще в живых улицах, домах, со своим лицом, и людей в ней было не так много, и они еще были не пуганные войной (потом в каждом рисующем на улице обязательно видели шпиона). Я тогда рисовала все, что мне захочется. От непреодолимой природной застенчивости с мольбертом или с подрамником я не ходила. Рисовала в маленьких блокнотиках, „на спичечной коробке“, как принято говорить про такое рисование. А уже потом, дома, за неимением чистой бумаги, перерисовывала на обороте репродукций из альбомов, купленных у букинистов на скудные заработки тех лет.
Последнюю живописную работу на холсте масляной краской я сделала летом, в 1942 году, „В саду Красной Армии“, очаровавшись танцами на веранде клуба.
Солдаты, матросы и нарядные девицы, несмотря на бедствие, видимо в знак какой-нибудь победы на фронте — танцевали под оркестр из труб и барабана.
Но главная моя работа тех лет была далеко невеселая…
Я училась в мастерских ВХУТЕМАСа еще на Мясницкой улице и поражалась каждый день разительным контрастом — рыцарских лат и гипсов на лестнице на фоне золотых фигурных куполов с большими узорными крестами, занимавшими весь вид из больших окон. Так близко стояла маленькая церковка „Флора и Лавра“.
В войну, проехав раз по Сретенке на автобусе, увидала за домами собор XVII века — такой же, как в книжках Грабаря.
Я увидала всю его вековую красоту. И она может погибнуть от бомбежек! Надо зарисовать, пока стоит целая.
Буду рисовать все, что осталось от „Сорока сороков“ — пока не погибло. Я ходила по Москве — из улицы в улицу, по всем переулкам, площадям: рисовала незаметно, иногда в кармане пальто, иногда заходя в чужие подъезды; запоминала, чтобы дома уже написать красками на небольших листиках серо-голубой бумаги, на которой хорошо ложилась акварель и гуашь. Хорошо, что ее было вдосталь.
Я так натренировала свою память, что она запоминала даже все затейливые узоры „Василия Блаженного“. Его узорная пестрота, „огород чудовищных овощей“ по словам историка Мутера, с детства еще поразившая воображение по „Грабарю“, стала потом камертоном к русским сказкам.
Я рисовала церкви, башни, улицы, переулки, опьяняясь подчас и их названиями: Чертольский, Выползов, Сивцев Вражек, Путинки — путь на Дмитров, на Тверь; в Хамовниках — ткачи, на Таганке — кузнецы…».
За годы войны Т. А. Маврина нарисовала и собрала несколько папок с видами Москвы того времени. Много лет пролежали они в мастерской художницы и лишь однажды, в 1995 году, некоторые из них были показаны на выставке в ГМИИ им. А. С. Пушкина.
Цветовые решения работ Мавриной сложны и утонченны, в них отсутствует примитивизм колористических построений, а композиции четки и многоплановы, они не боятся масштабных изменений при репродуцировании.
Произведения Т. А. Мавриной можно смотреть по отдельности и любоваться ими, но истинное их значение зритель понимает, рассматривая их в совокупности, в серии, «сюите» — открытии, привнесенном в современное искусство импрессионистами, которыми Т. Маврина восхищалась:
«…не каждый день и не каждый час можно увидеть живопись импрессионистов в Щукинской или Морозовской галереях. А когда увидишь по-настоящему, выйдешь потом на улицу — будет продолжение увиденных картин на стенах домов, на трамваях, Кремль вдали и вода. Все начнет складываться из мазков цвета. И красный, синий, желтый уже не красный, синий, желтый, а еще какие-то цвета плюс к ним, дающие жизнь и воздух. Живопись берет из видимого мира потоки цветовых мазков, выдавленные из тюбиков куски краски, сведенные во что-то совсем другое, чем фотография. Даже в самой скромной живописной картине — все патетичнее.
Вот интересные слова Ренуара, у которого была воля, не руководимая доводами разума: „Я не знаю хорошо или плохо то, что я делаю, но мною была достигнута ступень, когда на это было совершенно наплевать“. …Умер он вечером, а утром еще писал анемоны. Вот это, по-моему, и значит жить в искусстве».
«Годы бедствий прошли, — пишет в дневнике Т. А. Маврина, — но глаза и руки продолжали свою работу. Так полюбилась мне старинная архитектура, нетронутая, не засушенная реставраторами, в пейзаже, со всеми своими „луковками“, „репками“, шатрами, окнами, крыльцами. Когда их несколько, группы, ряды — где-нибудь в Ростове Ярославском, в Суздале, — они преспокойно вписываются в небо ритмично и весело.
В пятидесятые годы земля и небо стали темой пейзажей и книжек. Пленяли дороги — в голубых глазах по весне, когда небо из звуков и грачиных крыльев стекает на розовеющие деревья. Дни прилета и отлета грачей — каждый год самые приметные, очень шумные весной, приметные осенью. Живые графические узоры на небе. А дорога сама, как живая, бежит — „мелкие ручейки — бродом брела, глубокие реки плывом плыла, широкие озера кругом обошла“ (это из сказок, которыми я в то время увлеклась).
Так старинная архитектура породила увлечение фольклором. Сказками я занялась после войны. Стала делать книжки в детских издательствах».
В 60–70-е годы Т. Маврина много путешествовала по ближнему и дальнему Подмосковью, «на одно и на два поприща от Москвы» и «за Золотые ворота» Владимира, как она писала в своей книге «Пути-дороги». В ее архиве хранятся десятки альбомов, любовно сброшюрованных и оформленных как книги, в которых собраны работы, привезенные из этих путешествий. Это своего рода лирические дневники, передающие впечатления художника от увиденного в пути. Ее книги-альбомы «Ярославль», «Вологда», «Москва — Тутаев», «Кострома», «Чудо-города», «Угличское шоссе», «За журавлями», «К Блоку», «Метель», «Снег» и др. еще ждут своего издателя.
Интересное замечание по поводу жанровых картин Т. А. Мавриной сделал А. Рогов в своей статье «Этюд к портрету Мавриной»: «Думаю, что пройдет всего еще лет двадцать, тридцать, многое из жизни провинции канет в Лету, и люди уже тогда смогут черпать из мавринских „Чудо-городов“ так же много, как мы сегодня черпаем из „малых голландцев“. Кому нужно, найдет в них уйму исторически-документального, кому нужно — подлинно философские раздумья, но главное, каждый почувствует душу сегодняшнего человека, всю глубину его чувств, узнает, что его волновало и радовало, как он относился к своей земле и своему народу, ко всему, что рождено его умом, сердцем и руками».
Т. А. Маврина — художник, то, что называется «от бога», но вот что она писала о своей работе
«…муки творчества, что нам приписывает литература, — мне просто непонятны, я человек рабочий. Если трудно — то не нужно, сказал еще давно философ Г. С. Сковорода. Повторю за ним и я!
Я не берусь „определить“, что такое творчество и что ремесло, мастерство, уменье, „самовыражение“ и т. д. Пишу, когда светло. Живет довольно самостоятельно рука. А когда я пишу, ей владеет даже не воля и мысль, а нечто вроде Сократовского „деймона“. Но руке нельзя все же давать полной воли, и надо „учить“, чтобы не была „вялой“, не было бы „чистописания“ и не форсила бы своим уменьем.
„Чистописание“ и „лихописание“ — одинаково плохо.
Это правило скромности руки, может, не все принимают и понимают. Но! Как хорошо принял это Боннар и из умелого рисовальщика японского типа стал нежнейшим живописцем, будто и „рисовать“-то совсем никогда не умел.
Ну а духовная сторона — что она собой представляет? — То, не ведомо что…»
В послевоенные годы сказочные темы заняли главное место в творчестве Т. А. Мавриной. Юмор и поэзия русских народных сказок, сказок А. С. Пушкина были близки ей с детских лет.
«…Уже и не вспомнишь, когда выучила наизусть пролог к „Руслану и Людмиле“, кажется, с ним и родилась. Сначала был Пушкин, потом уже сказки, — писала Т. Маврина в одной из журнальных статей. — Задумала я делать сказки еще во время войны, пленившись загорскими розовыми башнями, мысленно рисуя на обломанных тогда шпилях вместо простых флюгеров — пушкинского „золотого петушка“.
Но пока вдоволь не набродилась по московским улицам, разглядывая всякую старину, не поездила по старым городам; не посмотрела вдосталь народное искусство в музеях, книгах, в деревнях; не нарисовалась всего этого всласть, я не принималась за сказки».
Первой была «Сказка о мертвой царевне», вышедшая в 1949 году, затем был мультфильм «Сказка о рыбаке и рыбке» с рисованной заставкой «Лукоморье». Затем было много книжек русских сказок, иллюстрации к поэме «Руслан и Людмила», получавшие медали ВДНХ и Международной книжной ярмарки в г. Лейпциге.
В 1974 году Т. А. Маврина снова проиллюстрировала все сказки А. С. Пушкина для издательства «Детская литература».
В 1975 году за иллюстрации к детским книгам Т. А. Маврина была награждена Государственной премией СССР, в 1976 году она получила золотую медаль Г. X. Андерсена за международный вклад в дело иллюстрирования детских книг.
В 1978–1989 годах Т. А. Маврина в содружестве с писателем Ю. Ковалем выпустили в издательстве «Детская литература» серию книг для юношества: «Стеклянный пруд» (1978), «Заячьи тропы» (1980), «Журавли» (1982), «Снег» (1985), «Бабочки» (1987), «Жеребенок» (1989).
Итогом многолетних поездок по блоковским местам Подмосковья стал альбом путевых зарисовок: «Гуси, лебеди, да журавли…», выпущенный издательством «Московский рабочий» в 1983 году.
«Любовь к Блоку с юных лет долго пролежала на дне памяти. Вхутемасовские увлечения Маяковским, Каменским, Уткиным меня не коснулись. Блок остался. А строчки Ахматовой: „…И помнит Рогачевское шоссе разбойный посвист молодого Блока…“ заманили разыскать Рогачевское шоссе, а там и самого поэта, и нарисовать все, что увидишь», — написала Т. А. Маврина об этой своей работе.
В конце 1980-х и в 1990-е годы основной темой в творчестве художницы стали цветы. На листах, соединяющих жанр пейзажа и натюрморта, цветы часто соседствуют с предметами быта, на фоне городского пейзажа с кусочком дневного или ночного неба за окном московской квартиры. Смелость цветовых решений, богатство палитры и, наконец, женственность буквально захватывают зрителя.
Т. А. Маврина чудесным образом соединила в своих работах сказку и быль, век нынешний и век минувший, создала свой мир, в котором особая красота, воздух, цвет, простодушие, духовность, русская широта, человечность, любовь к нашей земле и людям, ее населяющим. Ее работы хранят аромат эпохи, тот особый тип духовности, времени уже «унесенного ветром», чего-то такого, что может быть утрачено навсегда, не сохраненное современной живописью.
А. Г. Шелудченко