Север [21]
Север [21]
О Север, Север — чародей!
Иль я тобою околдован?
Иль в самом деле я прикован
К гранитной полосе твоей?
Люблю Север, люблю холод, и с юных лет была мечта — побывать на настоящем Севере, за полярным кругом, посмотреть дышащее море-океан.
В начале лета 1928 года я повидала эти колдовские приливы и отливы — дыхание «морского царя» из сказок. Тут жизнь течет иными интервалами: до прилива и после него. Да еще ночи нет в это время года. Мы тогда жили целый месяц в Александрове, за полярным кругом, около Северного Ледовитого океана. Мокрые камни и скользкие водоросли — везде вода, и мостик на научную биостанцию — под водой. Нет на эту станцию никакого прохода! Если уж очень нужно — поезжайте на лодке! Вода надвигается совершенно незаметно, с непременностью рока или какого-то очень крупного времени, всей своей очень ощутимой громадой. Так два раза в сутки. Ее час пришел — и вода идет.
Белые ночи с незаходящим, красным без блеска заполярным солнцем где-то невысоко над горизонтом. Оно стоит и не уходит, сколько ни жди. Тени от домов и от гор — зеленого цвета. За фиордом — вечно бурлящий океан, и погода зависит от него, меняется в день несколько раз. От океана же приходит необыкновенная легкость: по горам идешь, как бы подпрыгивая, будто у тебя не две, а четыре ноги или два крыла на спине.
Карликовые березки в июне месяце только начали зеленеть. На всех домах — гирлянды голов трески. Сушат на солнце — корм коровам.
Ездили мы и по океану на тральщике: утомительное качание, кругом волны и небо, как на картинах Айвазовского. Была когда-то детская мечта купить картинку этого художника, самую маленькую, за пять рублей, а вот — живая вода!
Ездили и по фиорду на лодке, в бурю, доверяясь рыбакам. Они не боялись гребней белой пены где-то на уровне второго этажа, не боялись и мы.
Заходили в карельские избы. Опрятно, чисто. Посуда висит на гвоздиках по стенам. Спали тогда карелы всей семьей в одном большом ящике на полу, посередь избы. Незаходящее солнце, вангоговские лодки.
Шура Смоленцева не смогла в тот раз поехать с нами, и это не давало мне покоя долгие годы. Она не увидела Северный океан — как будто от этого зависит счастье на земле. Может быть, так оно и есть. Именно «на море, на океане, на острове на Буяне» народная мудрость и поместила это самое счастье.
В 1960 году мы с Александрой Ивановной все же поехала на Север, только по другой дороге. Через Вологду в Архангельск.
Через пятнадцать лет вспоминая это чудесное путешествие, я как бы снова плыву на пароходе по северным рекам со слоистыми берегами, с музейными избами и шатровыми церковками. И приходят на память строки Ольги Фокиной:
Иду домой, но гонится
За мною день вчерашний…
Этот день, вернее, восемь дней были так переполнены невиданным, что, читая дневниковые записи, разбирая зарисовки, — улыбаюсь.
Выехали мы из Москвы 18 апреля. Было тепло, зеленые березы. В окна поезда все одиннадцать часов до Вологды сияла сухая в том году весна. В Москве хоронили Игоря Эммануиловича Грабаря. Как было жалко, что так скоро кончилось недолгое знакомство с этим замечательным человеком, сыгравшим в моей жизни немалую роль. А вся эта наша поездка не от его ли энтузиазма и его книг? Он написал предисловие к каталогу моей выставки в 1959 году, которое до сих пор цитируют и перепечатывают. Вот кусочек из его последнего ко мне письма от 29 февраля 1960 года: «…внезапно мне запрещено на долгое время даже по комнате ходить, т. к. у меня нежданно-негаданно тромбофлебит — болезнь ног, о которой раньше я и понятия не имел. А дело это скверное и затяжное…» Да, ноги ему хорошо послужили в его долгой жизни!
Промелькнул нарядный Загорск; вроде елочных бус раскинулись вытянутые по озеру в нитку, не до конца еще отреставрированные после урагана купола Ростова. За Ярославлем — танцующие березовые лесочки. С поезда хорошо видны густо-фиолетовые заросли журавлиного горошка. В воде — калужницы. Стоит и глядит на поезд лось.
К вечеру мы были уже в Вологде. Колючие лучи солнца, светлые пруды, а зелени поменьше.
Высокие, с далеко нависающими карнизами стены из толстых бревен; вологодские дома — монументы, многооконные, богатырские северные хоромы-избы. Иногда из дома вырезан в середине кусок, как пробка из арбуза. В глубине выреза — окна и дверь, туда ведет невысокая лесенка. Это на улице Энгельса, где мы будем жить в ожидании парохода на Север. Ехать надо по большой воде, весной, пока не обмелели реки.
Вечером — на реке Вологде. Течет она через город как-то уж очень уютно; где мосты или просто перевоз на лодочке по старинному, против Софийского собора времен Грозного.
Когда-то царь, по своей царской, может, и умной причуде, хотел здесь сделать столицу Опричнины. Легенда или быль — почему так не получилось — связана именно с этим собором. Рассказ в духе того непонятного времени — и страшный, и чудной. Когда постройка собора была закончена, при осмотре на царя упала сверху какая-то тяжесть — знак плохой, и царь в гневе уехал, приказав сломать собор. Потом его все-таки отмолили у царя вологжане.
Тихий, очень пейзажный вечер незаметно перешел в полубелую ночь. Все белые стены засияли чуть лимонной белизной, все остальное — провально темное. Цвета домов, деревьев, воды, ярких юбок как бы положены по темному фону. Ничего призрачного, все ясно, но смягчено ночным покоем, обведено тяжелыми контурами сна — похоже на написанную близоруким художником картинку и разнится от обычного пейзажа своими сияющими кусками.
Это не день, не ночь, не сумерки и не настоящая белая ночь Заполярья с незаходящим солнцем, и не ленинградская белая ночь, когда «сижу, читаю без лампады», — а вологодская полубелая ночь.
«Я знал, что каждый день человеку дорог, но не знал, что ему просто нет цены». Цитирую по памяти и применяю их к нашему путешествию на Север. И наши дни пусть будут такие же дорогие, как дни Петрарки в XIV веке. Ездили всего восемь дней, а каждому дню, и верно, цены не было. За всю дальнейшую жизнь такие дни не повторялись.
19 апреля. Парохода долго не было. Мы поехали с нашим давним знакомым, шофером Левой, в город Сокол. Лева — гигант в синем комбинезоне.
Вез он на своем редакционном «газике» белобрысого журналиста в этот городок Сокол, за 35 километров.
Было жарко, пыльно и тряско, но городок покорил своей деревянной необычностью. Дома деревянные, тротуары деревянные, люди с широкими носами, тоже будто выточены из светлого дерева.
20 апреля. С утра задумчивое небо с сизыми тучами. Холодно. Куда ни поглядишь, везде мокрые красивые пейзажи. Сегодня уезжаем в Устюг на пароходе «Леваневский». По расписанию через 41 час будем там. Дождь. Река Вологда так узка, что волны от парохода далеко захлестывают берега. Пароход как бы вытесняет всю воду из малой реки с соловьиными кустами по берегам. Цветет верба. Избы в 2–3 этажа. После дождя все особенно ароматно. Народ на пароходе говорит на «о», но не по-волжски, а как-то с прищелкиванием — и русский язык звучит непривычно.
— Не кричи! Жихарка возьмет!
«Жихарка» — то ли молодец, то ли домовой. Это Север — стращают детей сказочным Жихаркой. Под Москвой так не скажут, в ходу — «бука».
Северные женщины ходят решительно, заложив руки за спину. У парней усы светлее темно-розовых щек.
Вечер был тихий. Не заметили, как уже плывем по Сухони.
В сиреневой широкой воде опрокинуты дома, да какие дома-то! Что ни дом, то лист из архитектурного альбома Грабаря! За лесом — красное солнце. Сивка-бурка мчится по берегу.
21 апреля. Холодно, ветрено, вода играет. На верхней палубе никого нет. Низкие берега. Деревни становятся все интереснее. Двухэтажные дворы с въездом на второй этаж. От этих бревенчатых настилов приходим в детский восторг. Хорошо бы увидеть воз, въезжающий на второй этаж! Но этого сейчас не увидишь.
За Тотьмой в кудрявых дымах все лес и лес. Пароходы тянут лес, на отмелях штабелями — срубленный лес.
Крутые берега из разноцветных глин, полосатые, как матрацы. Летают уточки. Большие валуны — голубые и розовые. Елки — свечки на глине иконного цвета. Про них, видно, поется: «Елки-палки — лес густой…» Весна сюда еще не приходила.
22 апреля. Что же, молиться ли, плакать ли или стихи читать? Ликовать? Смеяться? Мы подъезжаем к Великому Устюгу! Малая Северная Двина кончилась. На небе — то снежные бури, то солнце и белые облака с бородами не долетающего до земли снега.
Город на довольно высоком берегу. Из-за деревянных домиков, на окошках которых везде неизменно белые занавески на две стороны, виден целый фигурный сервиз из крыш и куполов всяких форм и размеров. Похоже на Муром. Руки зябли зарисовать все красивые здания, всех красивых девочек в платках, плетенных из цветной шерсти. Почти белая ночь — вода и небо совсем светлые, костер на берегу пруда не сияет, а просто — оранжевый цветок.
23 апреля. Ехали пять часов на большом пароходе до Котласа. Еще бежали бородатые тучи по небу, но голубой победил и серого, и белого. Река широкая, голубая, берега высокие, без волжско-окского ритма. Где захотят, там и поднимутся.
Начали попадаться наконец-то шатровые колоколенки! Какие они маленькие, как широко кругом!
«А небеса так детски сини» — по-северному.
Три реки: Вычегда, Лименда и Северная Двина, из них дальше — большая вода. Названия всех трех рек очень утвердительные.
Город Котлас с самым разным транзитным народом. Зелени еще нет, леса вдали серые.
Кварталы деревянных коричнево-смоляных домов. Торцы в елку, крыши серые тесовые, белые простые наличники без всяких узоров, очень скупая резьба на скосах крыш. Север.
Рыжая коняга на спуске к реке. Цыган в бархатной фуражке, на щеку свисает клок волос — видно, такая тут мода. Пионерки в зеленых платьях и белых фартучках едят мороженое.
24 апреля. Северная Двина шире Оки, шире и Волги. Белая ночь. Можно ли спать, когда плывут сахарные алебастровые горы с черными елками?!
Стелются далекие берега с редкими деревеньками: Н. Тойма, Пучуга, Борок. На песчаной отмели — песочного цвета конь, женщины — все те же решительные северянки, руки за спиной. По воде плывет лес.
25 апреля. Архангельск весь в подъемных кранах; сплавной лес. Куда девался Север? «Суровый край, туманный край», пастельные тона, вся гамма серого?
Видно, Север может обернуться и конфеткой, россыпью леденцов — если +25°, если весь длинный день — солнце, ни одного облачка, короткая белая ночь не потушит, не приглушит даже и не смягчит этих северных самоцветов везде: в воде, в деревьях, которые за один день стали зелеными, в домах, в небе, наконец, в пейзажах архангельских художников.
Я проводила Александру Ивановну Смоленцеву на поезд до Вологды, себе взяла билет на самолет до Москвы на завтра и пошла по набережной вдоль широкой воды одного из рукавов Северной Двины.
Вот и городок кончился, и день, видно, кончился, потому что людей больше не встречалось, но все равно светло, как днем…