На север

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

На север

Два дня напряженного труда, наконец на судно погружено все, что мы берем с собой. К вечеру 30 января мы были готовы к отплытию. Кажется, в ту минуту нас больше всего на свете радовало то, что мы уже можем идти на север, сделать первый шаг на пути в мир, который скоро начнет ждать вестей от нас или о нас. Но не примешивалось ли к нашей радости немножко грусти? Это может показаться вопиющим противоречием, однако для многих из нас так и было.

Нелегко расставаться с местом, которое долго служило тебе домом, хотя бы даже дом этот лежал на 79° южной широты и был почти похоронен под снегом и льдом. Мы, люди, слишком зависим от того, что называется привычкой, чтобы вдруг рвать со средой, с которой успели свыкнуться, и ничего при этом не чувствовать. Другой, быть может, скажет: «Упаси меня Бог от такой среды», – но это нисколько не умаляет верности этого положения. Большинство людей ни за какие блага не согласились бы жить во Фрамхейме, для них это Богом забытый уголок, беспросветная глушь, средоточие скуки и тоски. Для нашей девятки, которая теперь прощалась с этим местом, все представлялось несколько иначе.

Маленький добротный домик, что укрылся под снегом за Маунт-Нельсоном, целый год был нашим жилищем – хорошим, уютным жилищем, где мы могли как следует отдохнуть после нелегкого трудового дня. Всю антарктическую зиму – а зима была лютая – его четыре стены защищали нас так надежно, что не один бедняга, стуча зубами от холода в более умеренных широтах, от души позавидовал бы нам, если бы увидел, как мы устроились. В суровых условиях, способных все живое обратить в бегство, мы во Фрамхейме жили как ни в чем не бывало – жили не как животные, а как цивилизованные люди, располагая большинством удобств, присущих благоустроенному жилищу.

Снаружи царили мрак и мороз, буран силился замести следы нашей деятельности, но внутрь нашего прекрасного дома эти враги не проникали, нас окружали тепло, свет, уют. Что же тут странного, если этот уголок так сильно притягивал нас в минуту, когда мы навсегда прощались с ним. Конечно, нас ждал и манил мир, который сулил нам многое, от чего мы долго были отрезаны, но в том числе и немало такого, без чего мы охотно обошлись бы. Когда начнутся будни, неся тысячи забот и огорчений, пожалуй, не один из нас затоскует по мирной, покойной жизни во Фрамхейме.

Впрочем, толика грусти была не так сильна, и мы довольно быстро с ней справились. Во всяком случае по лицам можно было подумать, что из всех настроений преобладает радость. А почему бы и нет? Зачем держаться за прошедшее, каким бы привлекательным оно ни казалось в настоящем? А что до будущего, то пока мы еще ожидали от него только самого лучшего. Кому надо ломать себе голову над неизбежными грядущими заботами? Никому. Вот почему «Фрам» был расцвечен флагами с носа до кормы, вот почему в эту минуту прощания с нашим домиком на барьере мы улыбались друг другу. Мы покидали его с сознанием, что цель нашего годичного пребывания здесь достигнута. И это сознание было как-никак много весомее мысли о том, что нам тут было совсем неплохо.

Если в эти два года нашей экспедиции мы никогда не жаловались, что время медленно тянется, и всегда были в отличной форме, это во многом благодаря тому, что я бы назвал полным отсутствием простоев. Не успеешь справиться с одной задачей, другая уже ждет. Только одна цель достигнута, как другая манит вдали. Так что мы всегда были заняты, а когда человек занят, время, как известно, быстро летит. Часто спрашивают, чем же можно заполнить время в такой экспедиции? Уважаемые, если нас что и заботило, так это вопрос, откуда взять время на все. Возможно, это кое-кому покажется неправдоподобным, однако я говорю чистую правду. Во всяком случае тот, кто прочел этот рассказ, должен был заметить, что безработицы наше маленькое общество не знало.

Теперь, когда была достигнута конечная цель экспедиции, пожалуй, естественно было бы ожидать некоторого спада. Но его не было. Ведь сделанное нами обретет реальную ценность лишь после того, как весть об этом дойдет до человечества, и передать эту весть надо возможно быстрее. Если кому-то важно торопиться, так это нам. Конечно, вероятность говорила за то, что мы не опоздаем, но все же это была только вероятность. Зато несомненным фактом было то, что до Хобарта, первого порта на нашем пути, – 2400 миль, и путь этот будет нелегок и сложен.

Год назад переход через море Росса оказался немногим труднее увеселительной прогулки по столичному фьорду, но тогда была середина лета; теперь же февраль, близится осень. Что до дрейфующих льдов, то капитан Нильсен их не боялся. Он придумал безошибочный способ проходить через этот пояс. Это утверждение может показаться несколько смелым, но оно оправдалось на деле. Главная трудность поджидала нас в полосе западных ветров – там нам, возможно, придется лавировать против ветра. Разница в долготе между Китовой бухтой и Хобартом – около 40°. Если бы можно было все время идти в тех широтах, где мы сейчас находились и где градус долготы составляет всего около 13 миль, мы живо дошли бы, но могучее препятствие в виде Земли Северная Виктория исключало такую возможность.

Нам надо сперва идти северным курсом, пока мы не обогнем крайний форпост антарктического материка – мыс Адэр – и лежащий еще дальше к северу остров Баллени. Лишь после этого мы можем следовать на запад, но тут-то как раз мы и окажемся в области, где нас, скорее всего, ждет встречный ветер, а лавировать на «Фраме» – н-да… Все у нас достаточно хорошо знали обстановку и понимали, что нас ожидает, и естественно, все сейчас думали о том, как лучше и быстрее одолеть предстоящие трудности. Снова большая общая цель объединяла нас в совместном труде.

Среди новостей из внешнего мира, полученных нами в эти дни, было сообщение о том, что австралийская антарктическая экспедиция доктора Дугласа Моусона с удовольствием возьмет часть наших собак, если у нас окажутся лишние. База экспедиции находилась в Хобарте, так что это нас вполне устраивало. Случаю было угодно, чтобы мы смогли оказать эту маленькую услугу нашему достославному и высокоуважаемому коллеге. Напоследок наша свора насчитывала 39 собак, многие из которых выросли за год нашего пребывания на барьере. Около половины прошли с нами весь путь от самой Норвегии; 11 побывали на Южном полюсе. Мы думали оставить лишь несколько производителей, чтобы иметь упряжки для предстоящей экспедиции в Северном Ледовитом океане, но, узнав о просьбе доктора Моусона, взяли всех 39 собак. Из них 21, если ничего не случится, сможем передать ему.

И вот весь груз перевезен, осталось только принять на борт собак, и мы готовы. Интересно было смотреть, как многие из наших четвероногих ветеранов тотчас узнали палубу «Фрама». Статный старик Полковник из упряжки Вистинга вместе со своими двумя адъютантами, Зверем и Арне, немедленно заняли то самое место, где провели столько дней во время долгого плавания на юг: справа от гротмачты. Два брата-близнеца Милиус и Кольцо, любимцы Хельмера Хансена, как ни в чем не бывало возобновили свою возню на фордеке, у левого борта, и, глядя на этих озорников, никто не сказал бы, что они прошли во главе отряда весь путь до полюса и обратно. Лишь один пес мрачно бродил в одиночестве, словно чего-то искал. Это был вожак из упряжки Бьоланда. Он не отвечал ни на какие заигрывания, никто не мог заменить ему павшего друга Фритьофа, который окончил свой жизненный путь в желудках товарищей на барьере, за сотни миль от Китовой бухты.

Как только была заброшена на палубу последняя собака и подняты оба ледовых якоря, зазвенел машинный телеграф и в ту же секунду заработал винт и увлек нас прочь от кромки льда в Китовой бухте. Прощание с уютной гаванью было подобно прыжку из одного мира в другой. Когда мы выходили, густой туман окутал влажной пеленой берег за нашей кормой. Через три-четыре часа вдруг прояснилось, но за кормой по-прежнему стоял стеной туман, скрывая столь великолепную при ясной погоде панораму, которой мы, естественно, были бы не прочь полюбоваться подольше.

Выходя из бухты, мы могли спокойно следовать тем же путем, каким входили в нее год назад. За все это время очертания бухты ничуть не изменились. Даже наиболее выступающий пункт в западной части бухты – мыс Мэнхью – спокойно стоял на своем месте, и не было похоже, чтобы он стремился отделиться от стены. Наверно, он просуществует еще много дней: ведь если лед в глубине бухты и движется, то чрезвычайно мало.

Лишь в одном ледовая обстановка этого года несколько отличалась от предыдущего. Если в 1911 году бО?льшая часть бухты уже 14 января была свободна от морского льда, то в 1912 она вскрылась на две недели позже. Лед упорно держался, пока свежий норд-ост, который подул как раз в тот день, когда вернулся южный отряд, не расчистил фарватер. Это было весьма кстати, норд-ост сберег нам много времени и сил, ведь до того места, где «Фрам» стоял, прежде чем тронулся лед, было по крайней мере в пять раз дальше. Двухнедельная разница в сроках отступления льда показывает, как нам повезло, что мы высадились именно в 1911 году. Работа, которую мы, благодаря раннему вскрытию бухты в 1911 году, выполнили в три недели, наверно, заняла бы у нас в 1912 вдвое больше времени и доставила бы гораздо больше трудностей и хлопот.

Густой туман, лежавший над Китовой бухтой, когда мы докидали ее, не дал нам также увидеть, чем заняты наши друзья-японцы. Сильный ветер вынудил «Кайнан Мару» выйти в море вместе со «Фрамом» 27 января, после этого мы его больше не видели. Члены японской экспедиции, оставленные в палатке у края барьера севернее Фрамхейма, до конца вели себя весьма сдержанно. В день отплытия одному из наших довелось побеседовать с двумя гостями. Престрюд отправился за флагом, который мы поставили на мысе Мэнхью, чтобы на «Фраме» знали, что все вернулись обратно. Рядом с флагом стояла палатка – убежище для наблюдателя на случай, если бы «Фрам» заставил себя долго ждать. Поднявшись туда, Престрюд изрядно удивился, очутившись лицом к лицу с двумя сынами Ниппона, которые рьяно изучали нашу палатку и ее содержимое. Правда, в ней были всего-то один спальный мешок да примус. Японцы первыми начали беседу по-английски, радостно толкуя что-то насчет «найс дэй» (чудесного дня) и «пленти айс» (обилия льда).

Заявив, что он совершенно согласен с такими неоспоримыми фактами, наш товарищ перевел речь на более интересующий его вопрос. Гости рассказали, что они сейчас единственные обитатели палатки на краю барьера. Двое их товарищей ушли в глубь барьера заниматься метеорологическими наблюдениями, они вернутся через неделю. «Кайнан Мару» отправился к Земле Короля Эдуарда VII. Предполагалось, что судно вернется к 10 февраля, заберет береговой отряд и возьмет курс на север. Престрюд пригласил своих новых знакомых навестить нас во Фрамхейме, и чем скорее, тем лучше; но они все не шли, а мы не могли их ждать. Если японцы все же посетили Фрамхейм, они могут засвидетельствовать, что мы сделали все, чтобы нашим возможным преемникам было хорошо.

Когда туман рассеялся, мы увидели со всех сторон почти совсем свободное ото льда открытое море. Иссиня-черный океан под свинцовым небом обычно не относят к разряду зрелищ, радующих взор. Но для наших глаз было истинным облегчением очутиться в среде, где преобладают темные цвета. Столько месяцев мы видели кругом сверкающее белое поле, и постоянно приходилось искусственными средствами защищать глаза от ослепительных потоков света. Причем даже с очками мы должны были щуриться. Теперь мы снова могли смотреть на мир широко открытыми глазами, как говорится, не мигая. Подумать только, что даже такая вещь может стать событием.

Море Росса опять показало себя с самой лучшей стороны. Слабый зюйд-вест позволил нам воспользоваться парусами, и уже через два дня мы очутились примерно в 200 милях от барьера. Вроде бы не такое уж большое расстояние, но нам оно на карте казалось вполне внушительным. Не будем забывать, что с нашими средствами сообщения на суше 200 миль составляли не один дневной переход.

Нильсен обозначил на карте, где? проходила граница дрейфующего льда во время трех предыдущих рейсов «Фрама». Предположение о том, что вблизи 150° долготы всегда есть открытый проход, как будто подтверждалось. По мнению Нильсена, небольшие смещения этого прохода могли быть вызваны переменой ветра. Он убедился, что при малейшем намеке на сплачивание льда лучше всего отклоняться в наветренную сторону. Конечно, курс получался слегка извилистым, зато он всегда выводил судно на открытую воду.

В этот раз мы достигли кромки паковых льдов через три дня после ухода от барьера. Граница пояса мало отличалась от наблюдавшихся ранее. Несколько часов мы шли своим курсом, но затем пак стал настолько плотным, что грозил нас вовсе остановить. Вот и представился случай испытать способ Нильсена. Ветер, довольно слабый, дул почти прямо с запада, поэтому руль был положен право на борт, и «Фрам» развернулся на запад. Одно время мы шли даже на юг, но крутой поворот и без того оправдал себя: после нескольких часов хода против ветра нам начали встречаться сплошные разводья. А не измени мы курс, возможно, надолго застряли бы.

Одного обходного маневра оказалось достаточно. Дальше все время шел редкий лед, а 6 февраля быстро усиливающаяся зыбь дала нам знать, что дрейфующие льды Антарктики остались позади. На этот раз мы во льдах практически не видели тюленей, а если бы даже и увидели, нам некогда было на них охотиться. Теперь у нас и без тюленьих бифштексов хватало доброй пищи. Для собак мы взяли весь оставшийся запас отличного собачьего пеммикана, а его оставалось довольно много. Кроме того, у нас было порядочно сушеной рыбы. Получая пеммикан и рыбу через день, собаки были в превосходном состоянии. К нашему приходу в Хобарт они сбросили жесткие зимние шубы и выглядели так, будто целый год провели в праздности.

Для нас, девяти зимовщиков, товарищи везли всю дорогу из Буэнос-Айреса несколько жирных свиней, которые вели роскошный образ жизни в своем загоне на юте; кроме того, в трюме висели три прекрасных бараньих туши. Надо ли говорить, что мы воздали должное этим аппетитным сюрпризам. Конечно, тюлений бифштекс отлично нам послужил, но разве плохо отведать для разнообразия жареной баранины и свинины, тем более что мы совсем не ждали такого угощения. Мы вообще не надеялись получить свежего мяса до возвращения в цивилизованный мир.

Когда «Фрам» пришел в Китовую бухту, на борту было всего 11 человек. Вместо Кучина и Нёдтведта, уехавших домой из Буэнос-Айреса осенью 1911 года, были наняты три новых человека: Халворсен, Ульсен и Штеллер. Оба первых – из Бергена; Штеллер был немцем, который много лет жил в Норвегии и в совершенстве владел норвежским языком. Все трое – славные ребята и отличные работники; мы были им только рады. Смею надеяться, что и они чувствовали себя хорошо в нашем обществе. Вообще-то их наняли только до первого порта, но они остались на судне до возвращения в Буэнос-Айрес и, наверно, пойдут с нами дальше.

Когда зимовщики вернулись на «Фрам», лейтенант Престрюд опять занял должность первого штурмана, а остальные тотчас приступили к несению вахт. Теперь нас снова было 20 человек, и, после того как судно год ходило, как говорится, с недобором, теперь можно было сказать, что команда укомплектована. В этом рейсе у нас не было никаких особенных дел, кроме чисто морских, и, пока держалась сносная погода, нам жилось на борту сравнительно спокойно. Да и часы вахты тоже проходили быстро. Людям было о чем всласть поговорить. Мы, зимовщики, жаждали новостей из цивилизованного мира, а морскому отряду не терпелось услышать побольше подробностей о нашем житье-бытье на барьере.

Лишь тот, кто сам пережил нечто подобное, может представить себе, какой это был град бесконечных вопросов и ответов. Все, что могли рассказать мы, сухопутные крабы, уже изложено в основных чертах в предыдущих главах. А из того, что сообщили нам, пожалуй, самым интересным был рассказ о том, как дома и за границей отнеслись к изменению плана экспедиции.

Целую неделю не ослабевал поток вопросов и ответов. Неделя эта пролетела быстро, может быть, даже быстрее, чем нам бы этого хотелось, ибо оказалось, что «Фрам» не поспевает за временем. Погода держалась вполне приличная, но она не во всем отвечала нашим желаниям. Мы рассчитывали, что юго-восточные и восточные ветры, которые были частыми гостями во Фрамхейме, не оставят нас и в море Росса, однако они нас покинули. Ветер дул редко, а когда дул, то обычно с севера, и как ни слаб он был, его хватало, чтобы тормозить наш старый добрый кораблик. Первые восемь недель сплошная облачность не давала проводить наблюдений. Спросишь шкипера о местонахождении судна и слышишь в ответ: дескать, сейчас можно наверное сказать только, что мы находимся в море Росса.

Во всяком случае 7 февраля, как показало относительно надежное наблюдение, мы были достаточно далеко на север от мыса Адэр, а это означало, что мы окончательно простились с антарктическим материком. Мы прошли так близко от мыса Адэр, что это расстояние можно было бы одолеть за сутки, но как ни силен был соблазн, еще сильнее было стремление на север, возможно быстрее на север!

Как правило, около всех сильно выдающихся мысов на земном шаре постоянно дуют ветры. Мыс Адэр не составляет исключения. Он известен как средоточие скверной погоды. И мы, проходя здесь, не избежали встряски, но она была только кстати, ибо вышло так, что ветру было с нами по пути. Два дня свежего зюйд-оста помогли нам сравнительно быстро миновать остров Баллени, и 9 февраля мы могли поздравить себя с тем, что вышли благополучно из антарктической зоны. Больше года назад мы радовались, пересекая полярный круг в южном направлении; пожалуй, мы с не меньшей радостью прошли через него курсом на север.

Торопясь покинуть зимовье, мы не успели по-настоящему отметить воссоединение берегового и морского отрядов. Случай упущен, надо найти другой, и мы единогласно решили, что переход из холодного пояса в умеренный – отличный повод. Программа праздника была очень проста: лишняя чашка кофе с соответствующим приложением в виде пунша и сигар плюс граммофонная музыка. Наш заслуженный граммофон не мог удивить ничем новым девятку, зимовавшую во Фрамхейме, – мы знали весь репертуар чуть ли не наизусть, – но знакомые мелодии воскресили в нашей памяти приятные субботние вечера, проведенные за стаканом грога в уютном зимнем жилище в глубине Китовой бухты. Да, нам было что вспомнить… На борту «Фрама» не слушали граммофона с Рождества 1910 года, и участники морского отряда охотно повторяли многие записи.

Сверх программы выступил певец, который подражал граммофону в том смысле, что он пользовался огромным мегафоном; это должно было, как он сам говорил, возместить отсутствие голоса. Исполнитель укрылся за занавеской в каюте капитана Нильсена, и вот из мегафона полилась песня, призванная рассказать о нашей жизни на барьере в юмористическом плане. Успех был полный. Мы посмеялись от всей души.

Разумеется, такие песенки по-настоящему интересны только тому, кто участвовал в событиях, о которых они повествуют, или хотя бы знает о них. Все же я привожу для образца некоторые куплеты.

Напомню только, что опус сей сочинялся для Рождества, поэтому автор просил нас делать вид, что мы отмечаем именно этот праздник. Нам ничего не стоило уважить его просьбу.

Вот мы снова собрались на торжество

Вместе все до одного.

Год прошел с тех пор, как начался этот год,

Гип-гип-ура, другой грядет!

С праздником, с праздником, с днем Рождества!

Скука с печалью – пустые слова!

Где там бокалы? Пей, пока цел,

Только чтоб Рённе не слишком хмелел.

А впрочем, ведь все это ради отечества,

И если он выпьет, то ради отечества.

А сейчас рассказ о том я поведу,

Как мы жили там на льду,

Все прекрасно, а плохого с ноготок —

Смоет все один глоток.

Все хорошо, и мы мчимся вперед

К тем, кто нас дома давно уже ждет.

Льдину покинуть настала пора,

За то, что не треснула, льдина – ура!

Но я говорю: это ради отечества,

И льдина не треснула ради отечества.

Мы всю зиму снег учились разгребать

И до обморока спать,

Мы неплохо научились пить и есть

Все, что только есть,

В банках-жестянках мусс и паштет,

Сок и компот нам давали в обед.

Мясом с капустой и прочей едой

Потчевал Линдстрём нас щедрой рукой.

Но я говорю: это ради отечества,

И если мы ели, то ради отечества.

В сентябре мы бодро тронулись в поход,

Но недолго шли вперед,

От мороза превращалась водка в лед —

Это трудно для работ

И для здоровья весьма тяжело,

Мы повернули домой, где тепло.

Дьявольский был в это время мороз,

Мы отморозили пятки и нос.

Но я говорю: это ради отечества,

Мы нос отморозили ради отечества.

Понемногу стало солнце пригревать,

Пятеро пошли опять,

Путь на полюс, он всегда чуть-чуть тяжел,

Все же к цели он привел.

Дела обстоят, как вы знаете, так:

На полюсе Южном норвежский наш флаг!

Ура в честь того, кто вел нас по льдам!

Осушим бокалы скорее, ням-ням!

Но я говорю: это ради отечества,

Он вел нас на полюс ради отечества![56]

Много признаков говорило о том, что мы достигли широт, где условия совсем иные, чем к югу от 66°. Желанной переменой было повышение температуры; ртуть, хоть и немного, поднялась выше нуля, поэтому те, кто еще ходил в мехах, окончательно расстались с полярной одеждой, снова сменив ее на более легкое и удобное платье. Позже всех зимний наряд сбросили… зимовщики. Тот, кто думает, что долгое пребывание в полярных областях делает человека менее восприимчивым к холоду, сильно заблуждается. Чаще бывает как раз наоборот. Человек, живущий в областях с температурой минус 50° и ниже, не очень страдает от мороза, пока у него есть хорошая, надежная меховая одежда. Но выпустите его же на улицы Кристиании зимой при 15–20° мороза в обычном платье – бедняга будет так стучать зубами, что рискует их потерять. Потому что в полярных областях люди как следует защищаются от холода, а вернешься домой и выйдешь на улицу в пальто, котелке и крахмальном воротничке – как тут не замерзнуть.

Не столь желанным следствием перехода в другие широты было возвращение ночи. Не спорю, на земле в конечном счете устаешь от непрерывного дневного света, но на судне вечный день был бы очень кстати. Хотя мы вправе были считать, что распрощались с антарктическими льдами, нам еще приходилось остерегаться его неприятных форпостов – айсбергов. Выше говорилось, что опытный впередсмотрящий в темноте издали заметит «свечение» большого айсберга, но небольшие льдины, слегка выдающиеся над водой, не дают такого отсвета и не предупреждают об опасности. Такая льдина представляет не меньшую угрозу, чем айсберг; столкнешься – либо будет пробоина, либо сорвет такелаж. А на переходе из зоны в зону, где температура воды всегда низкая, показания термометра – ненадежный ориентир.

Воды, в которых мы теперь находились, еще не настолько изучены, чтобы нельзя было рассчитывать на встречу с землей. Капитан Кольбек, который командовал одним из вспомогательных судов, посланных на юг во время первой экспедиции Скотта, нечаянно встретил маленький остров восточнее мыса Адэр. Позднее этот остров был назван именем капитана Скотта. Капитан Кольбек сделал свое открытие, находясь примерно на том пути, которым следует большинство судов, направляющихся в море Росса. И теперь не исключена возможность открытия там новых островов при вольном или невольном отклонении от курса.[57]

На продающихся теперь картах в южной части Тихого океана обозначено много островов и архипелагов, местоположение которых, а то и само существование довольно сомнительны. Так, на нашем пути к Хобарту по этим данным должен был находиться остров Эмеральд. Но капитан Дэвис, ведя судно Шеклтона «Нимрод» в Англию в 1909 году, прошел через точку, где по карте должен быть остров Эмеральд[58], и не увидел его. Если остров существует, он во всяком случае неверно нанесен на карту. Чуть не две недели мы делали все, чтобы избежать встречи с ним, а главное – чтобы пройти возможно дальше на запад, прежде чем мы окажемся в полосе восточных ветров, – но упорный норд-вест долго грозил нам двумя одинаково неприятными альтернативами: дрейфовать на восток или попасть во льды севернее Земли Уилкса.

Эти дни были серьезным испытанием для всех тех, кому не терпелось поскорее сойти на берег, сообщить наши новости, а может быть, и услышать что-то взамен. Три недели февраля позади, а мы едва одолели половину пути; будь погода получше, мы за это время уже дошли бы до Хобарта. Оптимисты все время утешали нас, уверяя, что рано или поздно должна наступить перемена к лучшему. И она наконец наступила. Благоприятный ветер помог нам сразу уйти подальше и от сомнительного острова Эмеральд, и от лежащих севернее, действительно существующих островов Макуори. Кстати, на одном из островов Макуори в это время помещалась самая южная в мире станция беспроволочного телеграфа. Она принадлежала Антарктической экспедиции доктора Моусона. Он вез также аппаратуру, которую хотел установить на антарктическом материке, но, насколько мне известно, в первый год связь не была налажена[59].

Последний бросок позволил нам продвинуться так далеко на запад, что теперь Хобарт был от нас почти строго на север. Это позволяло нам надеяться на помощь ветра в полосе западных ветров. Обстановка здесь мало меняется от года к году, и мы встретили привычную картину: частый свежий норд-вест, который держался до 12 часов, смещаясь затем к западу или юго-западу. Пока дул норд-вест, оставалось только лежать в дрейфе, держа минимум парусов; когда же ветер менялся, мы несколько часов шли в нужном направлении. Так мы шаг за шагом тащились на север к своей цели. Медленно двигались, что говорить; все же линия курса на карте с каждым днем становилась длиннее, и к концу февраля расстояние до южной оконечности Тасмании сократилось до очень скромных размеров.

На постоянной, сильной западной зыби легко нагруженный «Фрам» качало, как никогда, а это, скажу вам, не шутка. От качки пострадал такелаж: сломался гафель фока. Впрочем, это нас задержало не надолго. Сломанный гафель быстро заменили запасным.

Как ни надеялись мы дойти до места назначения до конца февраля, из этого ничего не вышло. Мы плыли еще всю первую неделю марта.

Под вечер 4 марта впервые показалась земля. Но так как видимость была плохая и за последние два дня у нас не было возможности надежно определить долготу, мы не знали точно, какой из мысов Тасмании находится перед нами. Чтобы внести ясность, коротко опишу берега, к которым мы подошли. Южная часть острова Тасмания образует три мыса; рядом с самым восточным из них, отделенный от большого острова лишь узким проливом, находится обрывистый, неприступного вида скалистый островок Тасмана. Но проход тут возможен, на вершине острова – на высоте 270 метров над уровнем моря – стоит маяк. Средний мыс называется Тасман-Хед; его отделяет от западного мыса залив Сторм-Бей, через который идут к Хобарту. Сюда-то мы и направлялись. Теперь спрашивалось, какой из мысов перед нами? В мглистом воздухе очертания земли расплывались, затрудняя решение этого вопроса; к тому же никто из нас прежде не бывал в этом уголке земного шара. С наступлением темноты хлынул проливной дождь. Так мы всю ночь и проболтались тут, не видя ни зги.

На рассвете подул свежий зюйд-вест, он разогнал большинство туч, и мы снова увидели землю. Решив, что это средний из трех мысов, Тасман-Хед, смело взяли курс на то, что приняли за Сторм-Бей. Ветер крепчал, мы развили хороший ход, и уже не сомневались, что через несколько часов будем в Хобарте. С этим приятным чувством сели завтракать в передней кают-компании, вдруг дверь почему-то рывком распахнулась, и показалось лицо вахтенного начальника.

– Мы не с той стороны мыса! – прозвучало зловещее сообщение, и лицо исчезло.

Прощайте, заманчивые планы, прощай, завтрак! Все мигом очутились на палубе и убедились, что удручающая новость, увы, верна. Из-за ливня мы промахнулись. Ветер, ставший теперь крепким, расчистил вершины скал, и на мысе, принятом нами за Тасман-Хед, мы увидели маяк. Значит, это остров Тасмана, и мы не в Сторм-Бее, а в Тихом океане, с подветренной стороны проклятого мыса.

Оставалось только идти галсами, пытаясь снова выйти на ветер, хотя мы знали, что это почти безнадежная затея. Ветер достиг силы шторма, и, когда мы попытались лавировать, было похоже, что нас совсем снесет. Мы слегка рассердились и решили сделать все, что в наших силах. Подняли все паруса, и «Фрам» начал пробиваться вперед, идя крутым бейдевинд. В первую минуту нам показалось, что нас перестало сносить, но чем дальше от земли, тем сильнее становился ветер, и вскоре мы убедились, что шторм теснит нас назад. Около полудня мы снова взяли курс на землю, и тут же могучий шквал разорвал в клочья кливер; пришлось срочно убирать фок, пока паруса не обстенило с вытекающим отсюда повреждением такелажа. От других парусов было мало толку; оставалось только прижаться к берегу и с помощью машины по возможности держаться на месте, пока ветер не угомонится. Ну и дуло в этот день! Один шквал хуже другого срывался с гор и трепал такелаж так, что все судно вздрагивало.

Понятно, настроение было довольно мрачное, и люди отводили душу в не совсем печатных выражениях. Досталось и погоде, и ветру, и року, и всей нашей жизни вообще. Не очень-то это помогло. Полуостров, отделявший нас от Сторм-Бея, нерушимо стоял на месте, и шторм продолжал бушевать, отнюдь не спеша пропустить нас в залив. Кончился день, и ночь прошла – никаких перемен. Только утром 6 марта появились намеки на улучшение. Ветер стих и сместился к югу. Правда, и нам нужно было на юг, но, держась вблизи берега, где совсем не было волны, мы сумели до темноты подойти к острову Тасмана. Ночь принесла с собой штиль, и мы не замедлили этим воспользоваться. Машина работала вовсю, да нам еще помогло попутное течение, и на рассвете 7 марта «Фрам» уже так далеко проник в Сторм-Бей, что мы могли наконец с полным правом считать себя хозяевами положения.

Сияло солнце – и люди сияли, словно и не было никаких неприятностей. Скоро и «Фрам» начал сверкать. Белую палубу хорошенько продраили, не пожалев мыла, и краска заблестела, как прежде. После этого и во внешности людей произошла разительная перемена. Анораки и одеяльные костюмы уступили место выходному платью разного покроя, пролежавшему в рундуках два года; бритвы и ножницы скосили обильную жатву; большинство голов украсились модными головными уборами, которые скорняк Рённе пошил из ветронепроницаемой материи. Даже Линдстр?м, который до последнего дня сохранял звание самого тяжелого, самого толстого и самого… чумазого члена берегового отряда, явно выиграл от соприкосновения с водой.

А «Фрам» уже подошел к лоцманской станции, и к нам деловито подлетел небольшой катер. «Want a pilot, captain?» (Вам нужен лоцман, капитан?) Звук постороннего голоса – первого за столько месяцев – буквально заставил нас вздрогнуть. Вот и восстановлена связь с внешним миром. Лоцман, статный подвижной старик, с удивлением посмотрел вокруг, поднявшись на нашу палубу.

– Вот уж не думал, что на борту полярного судна может быть так чисто и опрятно, – сказал он. – И не представлял я себе, чтобы люди возвращались такими из Антарктики. Похоже, вам там неплохо жилось.

Мы охотно подтвердили это, но тут же дали ему понять, что еще не настроились давать интервью. Зато он не возражал против того, чтобы мы выспрашивали его. Правда, лоцман не был богат новостями. Он ничего не слышал про «Терра-Новe», только рассказал нам, что «Аврора» доктора Моусона, под командой капитана Дэвиса, должна вот-вот прибыть в Хобарт. «Фрам» здесь ждали еще в начале февраля, потом махнули на него рукой. Так что наше появление было сюрпризом.

Гость явно не стремился познакомиться с нашим камбузом; во всяком случае он энергично отверг предложение позавтракать. Вероятно, боялся, что его накормят собачатиной или еще каким-нибудь оригинальным блюдом. Зато наш норвежский табак пришелся ему по вкусу. Уходя с судна, он уносил чуть ли не полный чемоданчик.

Город Хобарт лежит на берегу реки Дервент, впадающей в Сторм-Бей. Место очень красивое, и почва, должно быть, плодороднейшая, но, когда мы туда пришли, леса и поля были сожжены долгой засухой. Как ни пожухла зелень, для наших глаз было подлинной отрадой видеть лужайки и деревья. Мы отнюдь не были избалованы в этом смысле.

Хобарт – почти идеальная гавань, большая, вместительная, отлично защищенная. Когда мы подошли к городу, на борт поднялись обычные посетители: начальник порта, врач, таможенники. Врач быстро убедился, что медику у нас делать нечего; таможенные чиновники так же быстро удостоверились, что у нас нет контрабанды. Мы отдали якорь – можно сходить на берег. Я взял портфель с телеграммами и отправился на шлюпке начальника порта в город.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.