Глава 61 Пути-дороги сентябрь – октябрь 1897 года

Глава 61

Пути-дороги

сентябрь – октябрь 1897 года

Четвертого сентября на Северном вокзале Парижа Чехова встретил старый таганрогский приятель Иван Павловский, в прошлом революционер, а теперь парижский корреспондент «Нового времени». Он доставил Антона к Сувориным в отель «Вандом». Суворин-старший в то время был в Биаррице, а его семейство – Анна Ивановна, Михаил и Эмили Бижон – прохлаждались в Париже. Проведя двое с половиной суток в железнодорожном вагоне и едва не задохнувшись от сигарного дыма попутчиков-немцев, Антон наконец смог перевести дух. У него снова пошла горлом кровь – обнаружив это, Анна Ивановна дала знать письмом Александру. Спустя четыре дня Антон, последовав примеру Суворина, выехал в Биарриц. Однако тот уже был в Петербурге – его вмешательства потребовали театральные дела. Суворин обещал, что с Антоном он увидится во Франции через месяц.

В Биаррице Антона поджидали друзья (а также скверная погода) – пребывавшие на отдыхе редактор «Русских ведомостей» Василий Соболевский и его гражданская жена Варвара Морозова с тремя детьми и гувернанткой. Чехову была симпатична эта пара. Они предложили Антону комнату у себя, но тот предпочел остаться в отеле «Виктория». В Биаррице было полно русских, недовольных тем, что там полно русских. Антон писал Суворину 11 (23) сентября: «Plage интересен; хороша толпа, когда она бездельничает на песке. Я гуляю, слушаю слепых музыкантов; вчера ездил в Байонну, был в Casino на „La belle H?l?ne“ <…> Жизнь здесь дешевая. За 14 франков мне дают комнату во втором этаже, service и все остальное. <…> Здесь Поляков с семейством. Гевалт! Русских очень, очень много. Женщины еще туда-сюда, у русских же старичков и молодых людей физиономии мелкие, как у хорьков, и все они роста ниже среднего. Русские старики бледны, очевидно, изнемогают по ночам около кокоток; ибо у кого импотенция, тому ничего; больше не остается, как изнемогать. А кокотки здесь подлые, алчные, все они тут на виду – и человеку солидному, семейному, приехавшему сюда отдохнуть от трудов и суеты мирской, трудно удержаться, чтобы не пошалить. И Поляков бледен».

Сильный ветер, дующий с Атлантики, ограничил пребывание Антона в Биаррице двумя неделями. Однако за это время он успел очаровать местную кокотку: девятнадцатилетняя Марго даже пообещала, что не оставит его, когда он переберется в другое место.

Антон тратил авансы, полученные от Суворина, Маркса, Гольцева и Соболевского. Русский редактор международного журнала «Космополис» Федор Батюшков заказал Чехову рассказ, но Антону не писалось. В августе 1897 года с визитом в России побывал французский президент; обновленное французско-русское соглашение теперь запрещало пересылку по почте русских печатных текстов, дабы предотвратить проникновение в Россию подрывной литературы. Все написанные Чеховым тексты или прочитанные им корректуры должны были иметь вид письма. На последующие месяцы чеховской творческой лабораторией стала записная книжка, в которой фрагменты диалогов, характеристики персонажей и сюжеты будущих рассказов перемежались адресами друзей и списками садовых растений. На одной из чистых страниц Татьяна Щепкина-Куперник написала: «Милый Антоша, Большая Московская – приют блаженства! О саrо mio, io t’amo»[401].

В письмах, адресованных в Биарриц, корреспонденты Антона умоляли его больше отдыхать и меньше работать. Маша писала: «Ты все-таки помни, зачем ты поехал в теплые края, и предавайся городской жизни поменьше, это просили меня написать твои и мои подруги. Левитан опять, говорит, очень заболел, завтра хочу побывать у него…» Суворины уже собирались домой в Россию. Эмили Бижон поехала в Брюмат проведать своего сына Жана. Антон написал ей по-французски и получил ответ: «Votre photographie est sur ma table, tout en vous ?crivant il me semble vous parler et que vous m’?coutiez attentivement, et parfois un petit sourire. Un mot de vous fera mon bonheur»[402].

Лика писала Антону 12 сентября: «Я недавно размышляла о Вашем романе с писательницей и додумалась вот до чего: ел, ел человек вкусные и тонкие блюда – и надоело ему все, захотелось редьки! <…> Я по-прежнему думаю о Вас, одним словом, все идет своим порядком. Впрочем, вот новость. Танька [Щепкина-Куперник] приехала в Москву, и в лице у нее еще больше той Reinheit, которую Вы так цените в женщинах и которой так много в лице m-me Юст! <…> Впрочем, я не завидую, она очень симпатична и интересна, и я вполне одобряю».

В ответ Антон предложил Лике встретить ее на вокзале, когда та прибудет в Париж. По поводу Reinheit он возразил, что в женщинах ценит еще и доброту, не преминув при этом сообщить, что берет уроки французского у молоденькой девушки Марго. Лика в то время была озабочена добыванием денег, чтобы в Париже «броситься Антону на шею», и собиралась отдать под залог свою землю. Разлука с Антоном сблизила ее с Ольгой Кундасовой, и вдвоем они частенько прогуливались по московским улицам: Ольга вела счет мужчинам, оглянувшимся на Лику. Возможно, более солидный опыт Ольги – она была на пять лет старше Лики – подвигнул последнюю на решительный шаг, о котором она и сообщила Антону 5 октября: «Вот и я за Вас порадовалась, что наконец-то Вы взялись за ум и завели себе для практики француженку. <…> Пусть она Вас расшевелит хорошенько и разбудит в Вас те качества, которые находились в долгой спячке. Вдруг Вы вернетесь в Россию не кислятиной, а живым человеком – мужчиной! Что же тогда будет! Бедные Машины подруги! <…> В сыре Вы ничего не понимаете и, даже когда голодны, любите на него смотреть только издали, а не кушать. <…> Если и относительно своей Марго Вы держитесь того же, то мне ее очень жаль, тогда скажите, что ей кланяется ее собрат по несчастью! Я когда-то глупо сыграла роль сыра, который Вы не захотели скушать».

Чехов снова оказался в Европе без пенсне. Он попросил Машу выслать ему рецепт на линзы, прописанный доктором Радзвицким, но вместо него получил рецепт на мазь. Не решаясь разоблачиться, он прогуливался по пляжу в костюме и развлекал юных дочерей Соболевского, в то время как их отец, в купальном одеянии походивший на Петрония, плескался в море. По близорукости Антон то и дело натыкался на знакомых, которых в пенсне обошел бы стороной. Незадолго до отъезда из Биаррица ему повстречался Лейкин, запечатлевший это со бытие в дневнике: «20 сентября <…> Смотрю – подходит ко мне Ан. П. Чехов <…> Чехов не купается здесь, а только пользуется морским воздухом. По-моему, он совсем поправился. От моря он взбирался с нами на крутой берег, и одышки у него не было».

Через два дня Антон вместе с Соболевским выехали в Ниццу, по дороге завернув в Тулузу. На Лазурном Берегу они остановились в рекомендованной Лейкиным гостинице – в Русском пансионе на улице Гуно: тогда это был смрадный переулок, соединявший вокзал с Английским бульваром. Помимо дешевизны пансион привлекал еще и тем, что его хозяйка, Вера Круглополева, была русская. Во Франции она жила уже лет тридцать, попав сюда в качестве горничной при купеческой семье и не по желав вернуться в Россию. Благодаря этому факту постояльцам-подавали на обед русские щи. К тому же она была своеобразной живой легендой пансиона – в браке с чернокожим матросом у нее родилась дочь-мулатка, Соня, теперь уже взрослая девушка, занимавшаяся ночным промыслом.

Своим домашним Антон написал, что проведет в Ницце; лишь октябрь, но ему было жаль уезжать от чудной осенней погоды. Да и общество – не только живых, но и мертвых – пришлось ему по вкусу. К западу от города простирались кладбища, причем русский погост расположился на самой вершине холма с живописным видом на море. Здесь нашли свой последний приют ссыльные революционеры, раненные в боях офицеры, чахоточные аристократы, а также врачи и священники, когда-то пользовавшие бывших земляков под сенью пальм и бугенвиллей. А что до живых, то к их услугам были две православные церкви, читальня и русские врачи, а также адвокаты.

К октябрю Соболевский уехал, Антон же остался в компании двух новых приятелей. Одним из них был профессор Максим Ковалевский, юрист и «вольнодумец», читавший в Сорбонне лекции по социологии. Ковалевский был близким другом и родственником покойного мужа Софьи Ковалевской, профессора-математика и писательницы, шестью годами ранее умершей от туберкулеза. Новый приятель заразил Антона своим жизнелюбием и трогательно заботился о его здоровье. Чехова опекал и Николай Юрасов, русский вице-консул, предпочитавший жить в Ницце. (Его сын был сотрудником банка «Лионский кредит», что было на руку Антону, то и дело получавшему и отправлявшему денежные переводы.) Этот человек «доброты образцовой и энергии неутомимой» был настолько лыс, что на голове его проступали швы черепа. Он проводил время в хлопотах о соотечественниках – давал обеды, приглашал к себе на чай, устраивал новогодние и пасхальные празднества. Вместе с Чеховым, Юрасовым и Ковалевским часто можно было видеть престарелого художника Валериана Якоби и врача Алексея Любимова, больного раком легких и доживающего в Ницце последние дни.

В теплой мужской компании Антон отвлекся и позабыл сбежавшую от него Марго: она исчезла, возможно, предпочтя более здорового покровителя. Впрочем, если судить по письмам Антона к Маше, вскоре нашлась и заместительница, усердно поправлявшая его ошибки во французском. Антон заметно лучше стал читать и говорить по-французски, однако на уроки приходилось карабкаться по крутым лестницам, а это было для него непросто.

На Ривьеру Чехов приехал, подготовленный книгами Мопассана: отрывки из его путевых очерков «На воде», написанных во время круиза на яхте «Милый друг», уже прозвучали в «Чайке», а в том, что этот край по праву назван «цветущим кладбищем Европы», он смог убедиться на месте, хотя многие туда стремились, чтобы отсрочить свой конец. Роскошная средиземноморская растительность особого впечатления на Чехова не произвела, а вот вежливость и опрятность французов пришлись ему по душе. По отношению к своему здоровью и финансам Антон был осмотрителен – не позволял себе прогулок после захода солнца, так что сосед по пансиону Н. Макшеев напрасно пытался выманить его в казино: «Господин доктор! Находясь в здравом рассудке, подтверждаю, что обладаю способом взять с рулетки с двумя тысячами франков в короткое время большие деньги. Если Вы продолжаете иметь желание участвовать в этом, то необходимо условиться и действовать»[403]. Попав в Монте-Карло за компанию с Василием Немировичем-Данченко, Антон ограничился тем, что следил за его игрой. Между тем Потапенко не оставлял мефистофельских попыток ввести Чехова в соблазн: «Я скоро узнаю верную систему выиграть в Monte Carlo и тогда приеду и обогащу тебя и себя»[404].

Постояльцы Русского пансиона были Антону скучны; их же он прежде всего интересовал как врач. Впрочем, один из обитателей Ниццы пробудил в Чехове политическую сознательность:. И. Розанов, еврей и издатель «Франко-русского вестника», яростно выступал в поддержку Дрейфуса, офицера французского генштаба, обвиненного в шпионаже (Антон познакомился с Розановым, пользуя его жену). Его «обворожительные улыбки» и «деликатная и чувствительная душа» постепенно обратили Чехова в дрейфусара. Однако невзирая на столь радикальную перемену во взглядах, Антон по-прежнему желал встречи с Сувориным. Тот пометил в дневнике, что доктор советует ему ехать и Ниццу, и добавил: «Чехов тоже зовет туда. Мне и хочется, и боюсь, что без меня театр пойдет еще хуже». Александр в письме доложил Антону, что видел Суворина с лакеем Василием: они ехали на конке покупать билеты за границу. Пятнадцатого октября Суворин с сыном Михаилом снова выехал в Париж.

Жизнь в Ницце была дешевая; на сто рублей в месяц Антон многое мог себе позволить: он покупал газеты[405], отдавал в прачечную рубашки и не отказывал себе ни в вине, ни в кофе. С Ковалевским он хаживал на концерты и по вечерам играл в пикет, благодетели со всех сторон предлагали Антону деньги: 2000. рублей, найдя деликатный предлог, – Савва Морозов, 500 рублей, с подсказки Кундасовой, – Я. Барсков. Чехов денег не принял, а Левитану и Кундасовой выговорил за то, что они поставили его в неловкое положение. Левитан тоже разозлился и в ответ обозвал Антона «полосатой гиеной, крокодилом окаянным и лешим без спины с одной ноздрей». Не опубликовав ни одной новой строчки за последние полгода, Антон жил на деньги от переиздания своих книг у Суворина, от сборов за «Иванова» в Петербурге и «Чайки» с «Дядей Ваней» в провинциальных театрах.

Огорчали Чехова лишь письма из Мелихова. Из Машиных посланий было видно, насколько тяготят ее хозяйственные заботы. К тому же она запуталась со сбором денег за суворинские переиздания. Антон утешал ее: «Если тяжело, то потерпи – что делать? За труды я буду присылать тебе награды», – писал он ей б октября. Возникал вопрос: зачем нужно имение, если его владелец большую часть года отсутствует? Павел Егорович тоже начинал роптать; в письме к Мише он жаловался: «Мы будем с Мамашей одни сидеть как затворники в доме, опасаться, а потом о пустяках спорить до изнеможения, и так мы остаемся каждый при своем мнении целый день»[406]. Евгения Яковлевна сделала приписку: «Начальство [Павел Егорович] что-то ко мне не благоволит <…> за деньгами лезут к Маше, а денег нет, она раздражается, горе мне, да и только».

Неладно было и с прислугой. Анюта Нарышкина, насильно выданная замуж, и Маша Цыплакова, забеременевшая от Александра Кретова, попали в больницу. Анюта умерла от родильной горячки, а младенца Цыплаковой по настоянию Павла Егоровича передали в воспитательный дом. (Антон был согласен оставить ребенка в доме, положил матери семь рублей в месяц и дал деньги на обучение Машиному сводному брату, мальчику-инвалиду.) На этом беды не закончились: вернувшись из больницы, Цыплакова с кухаркой Марьюшкой парились в бане и угорели, так что Маше едва удалось привести их в чувство. Работник Роман по-прежнему заправлял скотным двором, а жена его, Олимпиада, по мнению Павла Егоровича, заражала всех бездельем. В деревне ушел в отставку сельский староста, а нового ни крестьяне, ни начальство никак не могли утвердить. Одного из кандидатов отклонили по той причине, что ему откусила палец лошадь, а другой (впрочем, как и многие в деревне) долго не мог оправиться от тифа.

Чеховы хотели отремонтировать флигель, чтобы Антон мог жить там круглый год. В Мелихово снова вызвали печника, но дело подвигалось медленно. Павел Егорович зафиксировал в дневнике: «Печник полез спать на сенник и упал из сенника в конюшню <…> Отвезли его в больницу». Маша с грустью писала брату: «Все мелиховцы тужат о твоем отсутствии. Ну, будь здоров и счастлив и укрепляй свое здоровье если не для себя, то для других, ибо очень много этих других нуждаются в тебе. Прости за мораль, но это верно». Как только печь во флигеле была закончена, учитель Михайлов оклеил там стены обоями. Под руководством соседа Семенковича Маша утеплила стены картоном, а двери обила войлоком и клеенкой. Теперь во флигеле стало наконец теплее, чем снаружи, однако и это обеспокоило Павла Егоровича, о чем он сообщил 5 декабря в письме Мише: «Мне он [Антон] пишет, что здоров, чего и нам желает; <…> но приехать сюда в холодную температуру нужно себя поставить в опасное положение. Флигель любимое его летнее помещение, уединение и тишина ему нравятся, но сравнить с зимою, выходит дело неподходящее, во-первых, из +15 выйти на мороз –20 и дойти до нашего дому, надо кутаться от холода, дышать и глотать, что Бог послал. Во-вторых, Ему утром приходить кофе пить, в 11 ч. Обедать; в 3 ч. чай пить, в 7 ч. Ужинать, а главное, ходить восседать на трон».

На мелиховском подворье шла непрестанная собачья война между лайками, таксами и дворовыми псами. От этого страдали и люди: собаки не давали спать, таскали из кладовой еду, кусались и разоряли клумбы. Павел Егорович знал, с кем сравнить их: с мангустами. Старая кобыла Анна Петровна, приобретенная Чеховыми вместе с имением, принесла жеребеночка и вскоре приказала долго жить. Павел Егорович это событие воспринял хладнокровно; «самое высшее начальство <…> сегодня было строго»[407], – написала Мише Евгения Яковлевна. Сам же отец семейства искал желающих за три рубля освежевать околевшую кобылу.

Братья Антона жизнью были довольны. Миша доложил Маше: «Ольга так обставила мою жизнь <…> всякое мое желание, угадывается раньше». В сентябре Александр уговорил наконец Ваню с Соней взять под свою опеку сына Колю за 50 рублей в месяц. Коля несколько дней погостил в Мелихове, а затем был отправлен в Москву с сопроводительной запиской отца: «Податель сего письма <…> та самая скотина, которую ты, Иваша, и добрая Софья Владимировна берете столь великодушно под свое покровительство. <…> Навязываю тебе материю не даровитую и совершенно не дисциплинированную. Обиженный и рассерженный, он начинает шептать что-то неразборчивое (вероятно, угрозы). За ласковое слово готов сделать все. <…> Книгу очень не любит <…> любит вколачивать гвозди, мыть посуду, <…> любит деньги на приобретение лакомств. <…> Часов не знает и комбинаций стрелок не понимает».

Антон же в письмах из Ниццы не интересовался ни таксами, ни племянниками. Он уже настолько прижился в Русском пансионе, что сырыми, не подходящими для прогулки вечерами снова взялся за перо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.