Один против двенадцати
Один против двенадцати
Как-то вечером, когда я сидел в комнате у Кольцова, в «Паласе» раздался стук в дверь. Зашли двое парней. Оба в кожаных тужурках на молнии. Мы сразу по их внешнему виду догадались — летчики. Один — высокий, с пшеничной шевелюрой, курносый, из-под густых белых бровей на нас смотрели голубые глаза. Другой — ему по плечо, широкоплечий, чернявый. У голубоглазого через плечо был в деревянной кобуре маузер. У другого под тужурочкой наш русский «ТТ». Оба — улыбчивые, застенчивые.
— Здравствуйте, товарищи. Мы с аэродрома из Алкала, вот решили заглянуть в Мадрид. Нет ли у вас газеток последних?
— Господи, ребята, берите все, что есть. — Кольцов засуетился, собирая со столов и подоконников номера «Правды», «Комсомолки». — А часто вы бываете в Мадриде?
— Вообще-то каждый день наведываемся, правда… обычно на самолете. А бывает вечерами на машине приезжаем.
— Заглядывайте в любое время, запросто, — сказал Кольцов, — всегда в конце дня Кармен или я бываем дома. Застанете — входите, берите газеты.
Просидели летчики у нас больше часа. Время пробежало незаметно за интересной беседой. Они рассказывали о боевой работе. Кольцов делал беглые записи в своем блокноте. Задавал вопросы. У обоих были испанские имена, нам они сообщили свои настоящие, русские: голубоглазый Родригес — Георгий Захаров, чернявый Педро Хименес — Павел Агафонов.
Стали они приезжать вечерами почти через день. Когда не было их, как-то тревожно становилось, уже родными эти двое пареньков стали. Каждый день в небе смертельная карусель, из которой вдруг падал огненный факел — то фашистский самолет, то наш. Сжималось сердце — неужели Жора Захаров или Паша Агафонов? А вечером, когда раздавался стук в дверь и заходил улыбающийся один из них, — камень сваливался с души. И следовал рассказ о том, что происходило сегодня в воздухе, сколько сбили, кого из товарищей потеряли. А потом, нагрузившись газетами, они уезжали. Особенно подружился я с Захаровым. Часто я видел его на аэродроме, наблюдал, как садился он в самолет, как командовал эскадрильей. Это был уже не тот застенчивый Жорка, который, цепляясь за мебель кобурой маузера, ходил по нашей комнате в «Паласе». Уверенный в себе, целеустремленный, собранный, окутанный лямками парашютов, он, кивнув мне, захлопывал над головой колпак, по сигналу ракеты взмывал в воздух и вел в бой своих двенадцать ястребов.
Тревожным было ожидание на аэродроме.
Лицо летчика, возвратившегося из боя, было каким-то потусторонним. Он вылезал из самолета, медленным взглядом подсчитывал пробоины, проводил рукой в кожаной перчатке по фюзеляжу, по крылу, словно поглаживал боевого коня. В его глазах был еще незатухший блеск, рождавшийся там, в небе, где он встречался с врагом. Побеждал кто сильнее, у кого крепче воля, острее взгляд, молниеноснее реакция на маневр противника. Нечеловеческое перенапряжение! И снова катятся колеса машины по траве аэродрома, открывается колпак, летчик идет развалистой походкой, отстегивая на ходу парашют…
Произошел с Георгием Захаровым как-то забавный случай. Легко сказать, забавный — чуть не стоил ему жизни. Было это так. На истребительном аэродроме обычно летчики сидели в самолетах в готовности номер один, сигналом для взлета эскадрильи была ракета. Зеленая означала вылет на Мадрид, по сигналу красной ракеты эскадрилья взлетала и совершала круги над аэродромом, чтобы встретить фашистские бомбардировщики, направляющиеся на наш аэродром.
Случилось, что у Захарова мотор не завелся сразу после ракеты. Ребята взмыли в воздух, а он чуть задержался, оторвался от земли и пошел на Мадрид. Сделав широкий круг над Мадридом в поисках опередившей его эскадрильи, он своих самолетов не обнаружил и, недоумевая, куда же они девались, пошел на второй круг. Наконец увидел двенадцать истребителей, идущих боевым строем впереди него. Догнав и подстроившись к ним, он начал проходить сквозь их строй, чтобы занять свое ведущее место во главе эскадрильи. И тут он похолодел, увидев, что забрался в стаю «хейнкелей» и «фиатов». Их было двенадцать, он тринадцатый, счет правильный, единственная ошибка — самолеты были фашистские.
Раздумывать было некогда. Захаров, с ходу короткой очередью сбив ведущего, вступил в воздушный бой, какого, очевидно, не случалось в истории воздушных сражений — один против двенадцати! Надо заметить, что тогда наши истребители еще были без бронеспинок и пущенная сзади вражеская очередь могла прошить пилота. Захаров увидел, что его с хвоста атакуют три истребителя, в этот момент брызнул стеклянными искрами приборный щиток его машины, обожгло плечо и ухо. Счастье, что он, взглянув назад, слегка отклонился вправо и очередь прошла мимо его головы.
Одна мысль — тянуть на свой аэродром. Выручала прекрасная маневренность машины, Захаров взмывал свечой, совершал сумасшедшие перевороты, скользил на крыло, атаковал врагов и в то же время тянул на восток, к своему аэродрому.
Загорелся второй фашист. Осталось десять — против одного. Остервеневших, чуявших легкую победу, поливавших одинокую, кувыркавшуюся в стремительных виражах машину струями пулеметных очередей. Но самолет был еще послушен, это было чудом — он повиновался Захарову, который в этой сумасшедшей схватке атаковал, увертывался и в то же время тянул, тянул, тянул на восток, держа в своем поле зрения всех врагов, чтобы не подставить себя под смертельный удар.
Вот один из них, набрав высоту, ринулся сзади. Захаров, сделав переворот в крыло, пропустил его вперед и вонзил вслед кинжальную очередь. Тот вспыхнул и, вертясь, пошел к земле. Третий! Уже показались очертания родного аэродрома. Там ребята, они выручат. В это время один из фашистов пристроился к нему в хвост. Захаров свалил машину почти в вертикальное пике, а тот неотрывно шел за ним, занимая смертельную для Захарова позицию. Земля неслась навстречу. Фашист открыл огонь. Захарова обгоняли струи трассирующих пуль. На критической высоте — собственно высоты уже не было — Захаров взял ручку на себя, его истребитель послушно взмыл вверх, а фашист, не рассчитав, врезался в землю.
И в этот момент Захаров увидел своих ребят, которые дружно кинулись на врагов, клевавших командира. Позже, на земле, все выяснилось — ракета-то была красная. Эскадрилья, поднявшись по этой ракете, совершала круги над аэродромом, а Захаров сгоряча устремился в сторону Мадрида…
Из двенадцати фашистов, которых встретил Захаров над Мадридом, вернулись на свой аэродром только трое. Захаров сбил трех, четвертого вогнал в землю, а пятерых сбили его летчики.
В машине Захарова насчитали сто тридцать шесть пробоин. Разбита была приборная доска, разорвана в клочья головная подушка пилотского сиденья, разорван шлем и вырван клок из кожаного пальто на плече. Из четырех орденов Красного Знамени, украшавших грудь Георгия Захарова, один — за этот уникальный воздушный бой.
* * *
Прошло месяцев шесть после нашего знакомства. Встречаясь с Жоржем в Мадриде, я угадывал чертовскую усталость в глазах, в движениях, в том, как он садился, рукой проводил по шевелюре и глазам, словно отгонял тяжелые образы смертельного боя. Он никогда не жаловался на усталость, но однажды у него вырвалось: «Собьют меня скоро, чует сердце. Вроде надломился я, устал…» Сколько же месяцев подряд, подумал я тогда, может человек выдержать такое напряжение.
Как-то приехал Жорж, и я сразу почуял, что он не в настроении.
— Что с тобой? — спросил я.
— Понимаешь, пришла смена, прибыли новые летчики. Всю нашу группу, всех, первыми приехавших в Мадрид, отправляют в деревню (деревней ласково называлась Родина, Москва). Всех, кроме меня и Пашки Агафонова.
— Почему вас оставляют?
— Говорят, нужно натаскивать в бою тех, что приехали, новеньких. Пожалуй, оно и правильно… — он замолчал, сложив руки на коленях, и я понял, что этого богатыря ломит нечеловеческая усталость. Шутка ли, полгода по нескольку воздушных боев почти ежедневно!
— Когда назначен отъезд?
— Завтра вечером из Валенсии уходит пароход. А мы с Пашкой, — добавил он, — еще повоюем с фашистами.
Я проводил Захарова и Агафонова к машине. План действий возник мгновенно. Через двадцать минут, сидя за рулем машины, я мчался в Валенсию.
За эти месяцы я подружился с нашими советскими советниками по авиации — Смушкевичем (его в Испании звали Дуглас), с Борисом Свешниковым, военно-воздушным атташе, который занимался доставкой, отправкой летчиков.
Весь путь до Валенсии, что-то около трехсот километров, частично по горной дороге, я промчал за четыре часа. Около полуночи подкатил к отелю «Метрополь» и тут же ввалился в комнату Свешникова. Он еще не спал, я все ему выложил.
— Ты же убьешь этих ребят, — горячился я. — Золотые, штучные летчики! Если уж человек говорит, что его собьют в первом бою, значит, дошел до психологического барьера!..
Свешников, видно, встревожился:
— Да это же не надолго, следующим пароходом и отправлю их. Захаров, Агафонов асы, орлы, еще не родился немец, который их собьет!
— Поверь, не дотянут они до следующего парохода, — не унимался я. — Сейчас же звони им и отправляй их домой.
— Хорошо, я это сделаю, — сдался Борис. — Пожалуй, ты прав.
Я спустился к дежурному по посольству, передал ему для отправки в Париж привезенную снятую пленку и, не дожидаясь утра, рванул обратно в Мадрид.
Свешников сдержал свое слово. Через несколько дней, приехав в Алкала де Энарес на истребительный аэродром, я увидел новые лица, спросил о Захарове, сказали: «Уехал в деревню».
* * *
Догадался ли Жорж о том, что я помог ему в трудный момент его жизни? Прошли месяцы. Я вернулся в Москву. Справлялся о Захарове, никто из моих друзей «испанцев» не мог мне сказать, где он.
После Испании я почти год провел в Арктике — летал с воздушной экспедицией на поиски Леваневского. Зазимовал на Земле Франца-Иосифа. Только весной 1938 года с летчиком Ильей Мазуруком я вернулся на Большую землю. Снова встретившись с испанскими друзьями, узнал, что Жорж Захаров полетел в Китай добровольцем. Это был период ожесточенной борьбы китайского народа с японскими империалистами. В Китае сражались советские летчики-волонтеры. В их числе был и Георгий Захаров. В сентябре 1938 года я должен был лететь в Китай, меня не покидала мысль, что я встречу там моего друга. Встречу ли? Китай велик. Во время одного из моих дальних рейсов — я направлялся тогда в Северный Китай — остановился на ночлег в городке, возле которого расположен был военный аэродром. Городок был мал, не было в нем приличной гостиницы. В поисках пристанища я набрел на общежитие китайских летчиков, предъявил свой документ военного комитета, в котором содержалась просьба оказывать содействие советскому кинооператору.
Пока дежурный по общежитию внимательно изучал мои документы, во двор въехали три автобуса, из которых высыпала шумная орава молодых парней в кожаных курточках, среди китайцев мелькнули европейские лица. Вдруг что-то огромное ринулось на меня, затрещали в медвежьих объятиях мои ребра, глянули на меня из-под золотых кудрей голубые глаза, и грозившая мне удушением кожаная курточка завопила:
— Салуд, камарадо!
— Жорка!..
Волонтеры. Благородное, овеянное романтикой освободительных войн слово. Советские волонтеры-летчики в Китае охраняли мирных жителей городов и сел от варварских налетов японской авиации.
До поздней ночи затянулась беседа с летчиками, а потом почти до утра мы с Жоржем Захаровым ходили по парку, подсаживались на скамейки. Боевая дружба спаяла летчика-истребителя и кинооператора. Судьба и долг забрасывали нас в далекие углы земного шара, туда, где огонь, где люди боролись за свободу.
Когда из-за синеющей на горизонте горной гряды показался краешек солнечного диска и блики заиграли на металлических боках, в стеклах штурманских рубок воздушных кораблей, весь летный состав уже собрался на аэродроме. Долго еще, сидя в автомобиле, оборачивался я назад, глядя на удаляющиеся ангары, на самолеты, на фигурки людей в кожаных курточках, одна из которых была мне бесконечно дорога.
Год провел я в Китае. Летом 1940 года я получил письмо: «Дорогой Ромка, если взглянешь на бланк, увидишь, что твой мадридский друг стал большим начальством…» Да, бланк был внушительный: «Командующий военно-воздушными силами Сибирского военного округа генерал-майор Г. Н. Захаров». Я нимало не удивился такому быстрому скачку вверх, зная авторитет Захарова среди товарищей, его знание дела, любовь к небу, боевой опыт. Именно такие, рожденные крылатыми, и должны командовать.
В первый же приезд Жоржа в Москву мы горячо обнялись на пороге моей квартиры. Он стал моим частым гостем, как брат приходил в мой дом. Уже сгущались на Западе тучи войны, снова мы потеряли друг друга из виду.
Июль, 1943 год, Орловско-Курская битва. На правом фланге развернувшегося сражения наступали войска Западного фронта. Я в то время был начальником киногрупны Западною фронта. Однако этот «командный» пост не означал, что я отложил в сторону камеру. Руководство группой не мешало мне продолжать съемочную работу. Отсняв наступательные операции на Орловском направлении, стал готовиться к боевому вылету. На этот раз мы должны были с Борисом Шером лететь на двух штурмовиках в одной группе. Мы подружились с летчиками, механики помогли нам осуществить давно задуманное дело — вмонтировали кинокамеру в крыло штурмовика. Объектив был устремлен в направлении огня при атаке земных целей. Приспособление могло дать очень эффектные кадры при штурмовке.
Несколько раз слышал я брошенную летчиками фразу: «Хозяйство Захарова», пропуская это мимо ушей. И как же обрадовался, узнав, что в соседстве с дивизией штурмовиков располагается истребительная дивизия, которой командует гвардии генерал-майор авиации Георгий Захаров. Всего лишь пять километров до его штаба.
Встретились, все рассказали друг другу, Жорж поделился радостью — недавно у него родился сын.
— Часто вожу ребят в бой, — сказал он. — Начальство, правда, запрещает, но без этого никак нельзя. Летчики должны быть уверены в своем командире, должны знать, что в любой момент могу быть с ними, плечом к плечу в бою. Поучать на земле недостаточно. Надо летать. Машины у нас прекрасные, новый истребитель ЛА-5 — изумительная машина. Из него можно выжать в бою черт-те что. Скорость, маневренность, вооружение — что надо. Отличная машина. А мои французы летают на ЯКах. Они их освоили, предпочитают эту машину любой другой.
— Какие французы?
— Разве не сказал? В составе моей дивизии воюет полк «Нормандия», укомплектованный французскими летчиками. У себя на родине они сражались в партизанских отрядах, тосковали по небу. Отличные ребята, хорошо слетались с моими парнями, вполне усвоили наши методы воздушного боя. Некоторые уже награждены советскими боевыми орденами. Были среди них и потери, здесь, далеко от родной земли они погибли, сражаясь за свою Францию.
Выглядел Жорж великолепно. Казалось, еще шире раздалась его могучая грудь, на обветренной, словно кипятком ошпаренной физиономии из-под выгоревших густых бровей голубели веселые глаза.
Я поделился с Жоржем своими планами вылетов на штурмовике. Немцы сосредоточили на брянском аэродроме огромное количество боевых самолетов. Предполагается нанести по ним концентрированный удар. Можно снять великолепные кадры. Захаров, молча выслушав меня, после долгой паузы сказал:
— Что касается брянской операции, ты мне военной тайны не открыл. Моя дивизия участвует в этом дело, мы будем прикрывать штурмовиков и бомбардировщиков. Неизбежны большие потери с нашей стороны. Откажись от вылета.
Я стал возражать. Все к моему вылету приготовлено, камера вмонтирована в крыло, разрешение командования получено.
— Какого командования? — спросил Захаров.
— Командир дивизии полковник Котельников…
— Делай как знаешь, но если хоть немного считаешься с моим мнением, не лети. Тем более, что камера твоя, установленная в самолете, сработает и без тебя, включить ее может и летчик, и стрелок-радист. Не обязательно тебе сидеть на борту.
Разговор на этом прервался, в сенях хаты послышались голоса. В дверь постучали.
— Сейчас познакомлю тебя с французами, — сказал Жорж, услышав за дверью веселый смех и французскую речь.
В комнату вошли двое наших военных и двое французских летчиков, одетых в черные курточки, с золотыми нашивками на погонах, с веселыми искорками в черных глазах. Щелкнув каблуками, они отдали честь генералу. «Бонжур, месье женераль», — сказал один из них. Жорж пригласил их к столу.
Один из французов был командир «Нормандии» майор Жан Луи Тюлян, второй — переводчик Эхенбаум, прекрасно говоривший по-русски. С Эхенбаумом мне довелось эту беседу, начатую в крестьянской хате под Сухиничами, продолжить после воины за столиком кафе в майский день на бульваре Капуцинов в Париже.
Захаров с Тюляном, развернув на столе карту, во всех деталях обсуждали предстоящую операцию, ту самую, в которой предстояло участвовать мне. На «Нормандию» была возложена задача прикрывать штурмовики, возвращающиеся на свои аэродромы после полета на вражеский аэродром.
Утром следующего дня в дивизии Захарова состоялся разбор предстоящей операции, собрались командиры всех авиационных частей, участвующих в операции. Руководил разбором командующий 1-й воздушной армией Герой Советского Союза Михаил Михайлович Громов. После совещания Захаров представил меня ему. Громов сказал:
— Полковник Котельников сообщил мне, что вы хотите кинокамерой усилить огневую мощь его полка.
Я доложил Громову о камере, установленной на борту самолета, он спросил:
— А второй кинооператор будет ручной камерой снимать?
Я ответил утвердительно.
— Так вот, оператору, который с ручной камерой, я полет разрешаю. А вы, товарищ Кармен, не полетите.
— Разрешите спросить почему?
— Считаю нецелесообразным ради киносъемки лишать группу самолетов двух опытных стрелков-радистов. Самолет, в котором вмонтирована кинокамера, может полететь и без кинооператора.
Громов дал понять, что разговор окончен.
Наступил день вылета. Тяжелая была операция. Нашу истребительную авиацию враг перехватил своими истребителями и сковал воздушным боем на подступах к брянскому аэродрому. Им не удалось этим ослабить силу нашего удара, множество их самолетов было уничтожено на земле, аэродром превратился в море огня. Но, возвращаясь после операции, наши штурмовики оказались почти беззащитными, без прикрытия истребителей.
В этот день в воздухе произошел случай, вошедший в историю нашей фронтовой кинохроники. Группа штурмовиков, в которой летел оператор Борис Шер, подверглась нападению фашистских истребителей. Борис отложил в сторону киноаппарат и взялся за крупнокалиберный пулемет. Увидев в боевом прицеле атакующий его истребитель, Борис нажал гашетки пулемета. В рамке прицела Борис видел черные кресты, вспышку пламени, черный дым. Это произошло совсем недалеко от нашего аэродрома…
Я с нетерпением и тревогой ожидал возвращения группы штурмовиков. Вот они показались над аэродромом. Один, другой, третий. Какое счастье — самолет с тройкой на борту совершал посадку. Еще не зная, что произошло в воздухе, я обнял Бориса, спускавшегося с борта самолета. А летчики сбивчиво, взволнованно говорили:
— А говорили, не сажай к себе оператора, не сажай оператора. Какой молодец, ах, какой молодец!..
Тяжелым и грустным было совещание у командира полка. Четыре машины не вернулись на аэродром. В их числе была и та, на которой должен был лететь я, ее пилотировал рыжий, веснушчатый капитан Кучеров. Где-то в гуще брянских лесов вместе с боевой машиной сгорела и кинокамера, и пленка, на которой, вероятно, был запечатлен неповторимый кадр объятого пламенем аэродрома…
На следующий день мы с Борисом уезжали на другой участок фронта. По дороге заехали в дивизию Захарова. Он уже знал, что Шер награжден орденом Отечественной войны за сбитый в воздушном бою «фокке-вульф». Было ему также известно, что в воздухе сгорел самолет с камерой. Мы провели с Жоржем весь вечер. На столе был скромный ужин, состряпанный порученцем генерала. Кто знает, когда увидимся снова? Положив руку мне на плечо, сказал:
— А ведь мы, кажется, сквитались.
— В чем?
— Борис Свешников уже потом, в Москве рассказал мне, как ты ночью примчался к нему в Валенсию.
В голубых глазах генерал-майора мелькнули озорные искорки.
— Выпьем, — сказал он, — за орден Бориса…
* * *
В 1943 году президент Франции генерал де Голль во время своего визита в Москву наградил нескольких советских военачальников орденами Французской республики.
Офицерским крестом Почетного Легиона был награжден генерал-майор авиации, Герой Советского Союза, почетный мэр города Парижа, Георгий Нефедович Захаров, курносый голубоглазый Жорка, с которым мы побратались в трудные незабываемые дни боев за Мадрид.