3 ЛЮКСЕМБУРГ (ноябрь 1938)

3

ЛЮКСЕМБУРГ

(ноябрь 1938)

Беккер медленно вел машину в направлении города, внимательно высматривая полицейские патрули. Когда нам повстречалась патрульная машина, Беккер и полицейский взмахом руки поприветствовали друг друга. Для меня Беккер был человеком с огромными связями по всему континенту, и теперь, рядом с ним, я чувствовал себя в безопасности. Всего несколько часов назад он был мне незнаком. Час назад я стоял на немецком берегу бурлящей реки, готовый броситься в волны. Теперь же я, счастливый, направлялся к дому тети Мины.

Тетя Мина, маленькая, полная, склонная к чрезмерной театральности женщина, вступила в молодости в Еврейское драматическое общество. Однако, выйдя замуж за Сэма Гольдштейна, оставила сцену, ограничив себя драмами повседневной жизни.

Дядя Сэм был красивым и образованным мужчиной, который раньше получал хороший доход от торговли мехом. Сейчас он терпеливо ждал нас дома. Я представил себе, как он решил: пусть она едет одна, пусть блеснет своим сценическим искусством, а позже я встречу Лео, когда страсти немного улягутся.

Сидя сзади в машине Беккера, я вспоминал свадьбу тети Мины и дяди Сэма. Мама приготовила для свадебного стола фаршированную рыбу. Лучшую фаршированную рыбу к западу от Волги, постановили все. Генни несла длинный шлейф тети Мины. Мне было тогда шесть лет, и Макс Бретхольц был еще жив. На своей швейной машине он сшил для меня костюм, так как мне поручили нести кольца. Замечательный костюм, сказали все. Твой отец, заявили они, самый лучший портной к западу от Волги. Какая талантливая семья, решили все. За красоту, за великолепную фаршированную рыбу, за такое удивительное швейное мастерство! — провозгласили все, весело поднимая бокалы.

А сейчас, когда мой отец уже девять лет как умер, я, его сын, бежал, чтобы спасти свою жизнь, вынужденный оставить своих любимых. Я спрашивал себя, был ли папа со мной в этот вечер, не он ли помог мне, как добрый дух, пересечь Сауэр?

Я ворочался в задней части машины, мне было неудобно, сыро и холодно. Но постепенно я почувствовал, как спадает напряжение. Тетя все время поворачивалась и смотрела на меня. Она сияла. Она не только помогла мне, но и почтила память умершего брата. Это была мицва! Обычно очень разговорчивая, со склонностью к преувеличенным драматическим жестам, она сидела сейчас, не произнося ни слова.

— Gut gemacht! — «Молодец», — сказал Беккер, когда мы добрались до квартиры тети Мины. — Счастливо. Ступай наверх, вытрись насухо и выпей горячего чаю. Мина, это был длинный день. Ты можешь гордиться своим племянником.

Он обнял тетю Мину. Ее глаза были полны слез. Беккер казался уже членом семьи. Я знал его, правда, всего несколько часов, но он спас мне жизнь. Он ушел, как только мы с тетей Миной повернулись, чтобы пойти наверх.

Квартира была расположена на втором этаже над бистро. Узкая дверь справа от входа в кафе вела в маленький, плохо освещенный вестибюль, за которым я увидел приоткрытую дверь. Дверь распахнулась, и дядя Сэм устремился к нам. Он подбежал ко мне с широко распростертыми руками.

— Слава Богу, слава Богу! — воскликнул он и на мгновение крепко обнял меня.

— Слава Богу, слава Богу! — сказал он снова. Это он-то, олицетворяющий спокойствие в нашей семье! Мы обнялись еще раз, и дядя Сэм, отступив на шаг назад, посмотрел на меня.

— Ты изрядно промок, Лео.

Я пожал плечами. Река, пояснил я. Вода немного поднялась.

Было уже далеко за полночь. Я осмотрелся и увидел скромную, скудно меблированную квартиру. Чувствовалось, никто не предполагает оставаться здесь надолго. Мы все быстро превращались в народ, спасающийся бегством. В квартире была спальня, гостиная, кухня и маленькая ванная. Мне постелили на софе. Когда я начал говорить, дядя Сэм остановил меня.

— Сначала, — сказал он, — переоденься.

Я снял брюки гольф и пиджак, который оставил синий след на моей шее. Дядя протянул мне сухое белье и пижаму — все слишком большое, но удобное. Моя одежда отправилась в ванную на просушку. Сидя в кресле, тетя внимательно наблюдала за всем, и мне было приятно ощущать их заботу. Это был теперь мой новый дом.

Открыв портфель, тетя Мина рассматривала, уцелело ли хоть что-нибудь. Все было насквозь мокрым. Она раскладывала вещи на кухонном столе, чтобы они просохли. Я смотрел на фотографии, запакованные мамой. Они были связующим звеном с моим быстро исчезающим прошлым. Некоторые склеились, и их нужно было осторожно разъединить. Я положил носки и обувь на батарею и ощутил поднимающееся во мне тепло.

У меня было чувство, что я вернулся в лоно семьи и религии. Мой талес расстелили сушиться, но тефилин был сильно поврежден и дядя Сэм сказал, что согласно еврейским законам он стал нечистым. Для ритуального очищения он отнесет его в синагогу. Синагога, думал я. Здесь не было необходимости произносить это слово шепотом.

Они спрашивали меня о семье, о настроении в Вене. Из местных газет почти ничего невозможно было узнать. Были ли шансы убежать остальным? Им было ясно, что ни мама, ни мои сестры не смогут убежать из Вены таким образом, как это сделал я. Усталый, я грустно согласился. Было уже раннее утро, когда тетя Мина сказала, что нам всем пора ложиться спать.

— Мы должны быть осторожны, — предостерег дядя Сэм, — так как ты здесь нелегально.

Но и они были в Люксембурге нелегально. Они приехали с временной визой, срок которой уже истек. Надо было делать все, чтобы не быть задержанными полицией. И уж тем более избегать любой связи со мной, так как у меня визы вообще не было.

— Ты должен завтра с утра срочно написать маме, — сказала тетя Мина.

Я кивнул. Засыпая, я все еще чувствовал силу Сауэра, пытался удерживать голову над бешеным потоком и одновременно хотел отправить маме побыстрее весть: я сделал это, у меня все хорошо, спокойной ночи, мама.

Утром я оказался перед лицом новой реальности. Я не мог оставаться долго в этой квартире, потому что все мы были здесь нелегально. Нельзя было подвергать опасности друг друга. Но дядя и тетя заверили меня, что Эзра-Комитет имеет контакты с правительством Люксембурга по проблемам беженцев. Шесть месяцев назад тетя и дядя получили временные визы, так как им удалось доказать, что они собираются эмигрировать в Америку. Люксембург является для них местом временного пребывания, заверили они ведомства, прибежищем на несколько недель. Но шесть месяцев уже не рассматривались как «временные». Да и Америка не очень-то великодушно раскрывала свои объятия. Тетя Софи, сестра Мины, пыталась получить для всех нас визы от города Балтимор, Мэриленд, США. Итак, мы ждали.

Когда тем утром я проснулся в половине одиннадцатого, тетя уже повесила мою выглаженную одежду и приготовила завтрак. Остальная одежда все еще оставалась в Трире, в чемодане, который Хайнц должен был переслать мне вслед.

— Ну разве не чудо? — сказал я. — Сегодня я завтракаю со своей семьей, а еще вчера — с монахами в монастыре.

— Это организовал Эзра-Комитет?

— Конечно. Вы не знали?

— Чем меньше знаешь, тем лучше.

— А моим соседом по комнате был немецкий солдат, — добавил я.

— Что? Немецкий солдат?

— Да.

— Du bist doch meschugge! — «Ты с ума сошел!» — воскликнула тетя Мина. — Только не пиши об этом маме.

Я рассказал им, что мой чемодан остался у солдата, и они встревоженно переглянулись. Я слишком рисковал, говорил их взгляд. После завтрака я написал письмо маме, ни словом не упомянув солдата. Позже мы пошли погулять и во время всей прогулки я держался от них на достаточно большом расстоянии. Осторожно, предостерегали они, все время осторожно.

Но я просто витал в облаках от облегчения. Я был жив, я был на другой стороне реки, которая пыталась поглотить меня целиком. В этом маленьком государстве я чувствовал себя в безопасности. Приветливые Бельгия и Франция были совсем рядом, и можно было видеть живописные Арденны. И Германия была тоже рядом, но теперь уже позади меня. Я облегченно вздыхал, думая, как далеко я успел убежать.

В тот вечер, дома, мы слушали «Радио Люксембург», известный обширностью информации. Я вновь почувствовал себя связанным с внешним миром. Новости были мрачными, но сообщения лишь намекали на серьезность проблем. Обстановка для евреев в Польше ухудшилась. В Германии продолжалась «ариизация» еврейской собственности нацистами. В Вене на улицах по-прежнему происходили непредсказуемые бесчинства. Не напали ли эти бандиты на моих сестер? После новостей, перед тем как лечь спать, мы немного послушали классическую музыку.

— Утром, — сказала тетя Мина, — я иду к врачу. Ты можешь позавтракать внизу в кафе. Мы иногда заходим туда, там хорошо.

— Но ни с кем не разговаривай, — сказал дядя Сэм.

Встав утром, я нашел деньги, которые они оставили мне для завтрака в кафе. Внизу я заказал какао и несколько теплых булочек. Я был в своих, все еще не до конца высохших, брюках гольф, читал газету и старался не бросаться в глаза, выглядеть, как вполне обычный люксембургский парень.

Возможно, посмеивался я про себя, в газете есть статья: «Молодой человек переплыл бурный Сауэр». Я оглядел кафе и увидел мужчину средних лет, который смотрел на меня. Он курил трубку, на нем были бабочка и белый фартук. Я решил, что это — хозяин кафе. Он подошел к моему столу, и я вежливо пробормотал:

— Bonjour.

— Bonjour, — ответил он. — Устраивайтесь поудобнее. Посидите, почитайте.

Я понял это так, что мне не нужно беспокоиться и что мои близкие скоро вернутся сюда. Я подумал, что он знает моих тетю и дядю. Возможно, они попросили его присмотреть за мной. Я успокоился. Несколько гостей с безучастным видом сидели за столиками, покрытыми клетчатыми скатертями.

Мужчина в фартуке ушел за стойку и исчез за занавесом из бус. Я углубился в газету. Когда я поднял глаза, то увидел двух жандармов, решительно входящих в кафе. Они были в синей форме, в кепи с плоским верхом, на широком кожаном ремне у них было оружие.

— Bonjour, tout le monde, — громко сказал один из них. — «Привет всем».

Некоторые посетители ответили. Жандармы огляделись, а потом пошли от стола к столу. «Papiers?» — спрашивали они. Они требовали документы, удостоверяющие личность. У меня их не было. Хотя жандармы останавливались у каждого столика, но я заметил, что они посматривают на меня. Я поискал глазами запасной выход — его не было. Казалось, они проверяют документы сидящих за столиками поверхностно, как будто нацелились на кого-то определенного. Может быть, если бы я вел себя совсем непринужденно, то смог бы просто пройти мимо них, как будто у меня дела; смог бы выйти в ту же дверь, через которую они вошли. Я сидел, затаив дыхание, уткнувшись в газету и делая вид, что их жандармские дела меня не касаются и я так занят международной ситуацией, что мне нет дела до происходящего здесь.

— Papiers, bitte, — сказал мне один из офицеров, мешая немецкий и французский языки.

Как ни странно, мне это понравилось. Я подумал, что нацисты никогда бы не снизошли до того, чтобы сказать bitte — пожалуйста, если они имели дело с евреем.

— Je n’ai pas de papiers, — ответил я незамедлительно. — «У меня нет документов».

— Alors venez avec nous, — сказали мне. — «В таком случае идите с нами».

На любом языке было ясно, что я нахожусь в затруднительном положении. Я жестикулировал: в чем дело? Они спросили, есть ли у меня вещи, которые я хочу взять с собой.

— Non.

— Вы хотите заплатить, прежде чем уйдете, не правда ли?

Я старался оставаться спокойным и игнорировать смертельную тишину, повисшую в кафе. Я дал мужчине в фартуке деньги и ждал сдачу. Офицеры скучающе озирались вокруг. Я представлял, как дядя и тетя отреагируют, узнав, что меня задержали, и спрашивал себя, могут ли жандармы слышать, как громко бьется мое сердце. Когда мужчина в фартуке вручал мне сдачу, мне пришло в голову, что, возможно, это он вызвал жандармов. Не полагайся ни на кого, предупреждала мама.

Мы молча ехали в близлежащий жандармский участок. Но это же не нацистская Германия, говорил я себе, это — Люксембург. Посадят ли меня в тюрьму? Так ли все начиналось для других, тех, кто сидит сейчас за колючей проволокой в Дахау или в Бухенвальде?

Жандармы привели меня в Бюро жандармерии к офицеру, ведущему расследования. Построенное из камня и кирпича здание представляло собой комбинацию тюрьмы и военных бараков. Оно было похоже на крепость из детских сказок. Мне захотелось домой. Я хотел к маме и папе, я хотел назад, в Вену двадцатых годов.

Я сидел перед письменным столом следователя. За ним на стене висел портрет правящей монархини, великой герцогини Шарлотты в сверкающей тиаре. Офицер нахмурился. Он спросил мое имя и возраст. Казалось, однако, что мои ответы его не интересовали.

— Как вы перешли границу? — спросил он.

— Я переплыл Сауэр, — ответил я.

— Это отчаянный поступок, — сказал он, казалось, впервые действительно заметив меня. — Вода была высокая.

— Да, вы правы, — согласился я в надежде, что он будет тронут моим бедственным положением и моей честностью. — Было жутко и очень тяжело — сильное течение несло меня. Но оно же мне и помогало.

— Вы, конечно, говорите мне правду, не так ли?

— Да, — ответил я. — Клянусь. Это была моя цена за шанс обрести в вашей стране свободу. В Вене стало очень плохо для нас. Моя мама отправила меня.

Я сказал правду и жаждал сочувствия, ощущая, что поток, в котором я нахожусь в этот момент, намного опаснее, чем Сауэр. Казалось, следователь сейчас улыбнется. Я опять посмотрел на портрет великой герцогини. Ее глаза излучали доброту и сочувствие. Я подумал о Гитлере, нашем общем враге.

Без сомнения, здесь найдется место для одного маленького безопасного еврея. Много ли места мне нужно?

— Кто вам помог здесь, после того, как вы достигли Люксембурга? — спросил он.

— Никто, — ответил я быстро.

— А где ваша мокрая одежда? Ведь не голым же вы плыли?

— Нет, месье. Вот, потрогайте мой пиджак, мои брюки, если вы не против. Посмотрите на мою обувь.

Я встал и шагнул к нему. Он потрогал мою одежду и убедился, что она еще влажная.

— Вы сказали, что вы прибыли сюда два дня назад. Как и когда вы добрались до города?

— Я приехал сегодня утром, — соврал я. — За час до моего ареста в кафе. Я шел пешком и отдыхал на обочине дороги. А вчера проезжающий крестьянин подобрал меня на свою повозку.

Для моих ушей это звучало вполне убедительно. Река находилась километрах в тридцати от города. Без сомнения, жандарм пощадит меня, увидев, что я не преступник.

— А вы действительно переплыли реку? — спросил он еще раз с недоверием.

Я серьезно кивнул.

— У вас есть тут друзья или родственники? — осведомился он.

— Нет, месье, — ответил я. — Я бы хотел иметь кого-нибудь, кто мог бы мне помочь.

— Нет, — сказал он, взглянув на письменный стол, а потом на меня. — Никто не сможет вам помочь.

Я чувствовал, что тону.

— Вы нарушили наши законы, — продолжал он, — Вы находитесь здесь без разрешения. Нелегально.

— Да, — признал я, стараясь, чтобы голос мой не сорвался. — Что теперь со мной будет?

Сейчас я был снова просто мальчишкой. Глупо было переплывать реку. Я был отдан на милость этих обладающих властью людей, которые накажут меня только за то, что я сделал попытку спасти свою собственную жалкую жизнь. Меня пошлют в Дахау, как дядю Морица, и бедная моя мама будет оплакивать меня.

Он вытащил из ящика письменного стола бланк и начал его заполнять. Успокойся, думал я. Следователь производил впечатление здравомыслящего человека. Великое герцогство откроет свои объятья такому безобидному существу, как я. Он заполнил бланк и, опершись локтями о стол, посмотрел на меня.

— Что теперь с вами будет, — сказал он, — зависит от вас.

Он объяснил, что у меня есть три возможности. Я могу вернуться в Германию — что, очевидно, немыслимо. Меня могут доставить к французской или бельгийской границе, откуда я могу вновь попытать счастья. И наконец, я могу предстать перед судом, так как я перешел границу Люксембурга нелегально. Меня, вероятно, признают виновным и отправят в тюрьму.

— Если вы хотите подумать, — сказал он, — у вас есть время до завтрашнего утра.

— А сейчас? — спросил я.

— А сейчас у нас есть для вас камера.

— Камера? Могу ли я ответить сразу? — спросил я.

— Разумеется, — ответил он.

Я взглянул на стенные часы. Было половина первого.

— У меня тетя в Париже, — сказал я ему. — Могу ли я поехать туда?

Он ответил утвердительно и добавил, что французский город Тьонвиль расположен ближе всего к люксембургской границе. Оттуда до Парижа километров сто пятьдесят.

— Это далеко, а денег на поезд у меня нет, — сказал я.

Он вел себя со мной очень доброжелательно, поэтому я был достаточно расслаблен, чтобы задать ему риторический вопрос:

— Как же мне добраться до Парижа?

Он улыбнулся.

— Раз вы смогли пересечь реку во время высокой воды, на суше у вас проблем не будет.

Я вздохнул с облегчением. По крайней мере, меня не посадят в тюрьму. По крайней мере, меня не вышлют назад в Германию. По крайней мере, я смогу позже связаться с тетей Миной и дядей Сэмом и дать им знать, что со мной все в порядке, чтобы никто не беспокоился обо мне.

Следователь предложил мне отправиться в коллективное фермерское хозяйство, расположенное метрах в пятистах от бельгийско-французской границы. Там проживала группа молодых евреев, которые готовились к эмиграции в Палестину. Они наверняка гостеприимны, сказал он. Это звучит убедительно, сказал я и собрался идти.

Но я ошибся. Меня освободят только утром, а ночь я должен провести в камере. У меня взяли отпечатки пальцев, и информация обо мне была внесена в бумаги. Теперь в Люксембурге на меня было заведено официальное полицейское досье. Бюрократические предписания и протокол должны быть соблюдены.

Моя камера была маленькая и чистая, с белыми стенами, узкой кроватью, креслом и крошечным зарешеченным окном, через которое с высоты третьего этажа был виден внизу двор. Все было не так уж и плохо. Признаться, как заключенный в Люксембурге я чувствовал себя в большей безопасности, чем как «свободный гражданин» в Германии. Охранник принес мне более или менее съедобный обед, и я расслабился, понимая, что у меня еще есть много времени до отъезда. Я посмотрел из окна на затянутое облаками небо. Сейчас было время, когда тетя с дядей тоже обедают, и мне стало не по себе. Я буквально слышал, как тетя Мина говорит: «Я привезла его сюда только для того, чтобы его арестовали! Из огня да в полымя!»

Я стал нервно ходить по камере взад-вперед, ломая себе голову, как мне с ними связаться. Смогу ли я это сделать из фермерского хозяйства, этого кибуца, расположенного почти на самой границе с Францией? Был ли чиновник искренен? Лежа на кровати, я думал о Хайнце в монастыре. Как бы мне связаться с ним насчет чемодана?

Мне долго не спалось, а когда наконец я уснул, мне приснились мама и Хайнц. Оба, каждый по-своему, были моим воспоминанием о времени, которое сейчас казалось мне более надежным.

Рано утром я проснулся от звуков военной музыки, которые доносились из внутреннего двора через окно моей камеры. Встав на стул, я увидел внизу подразделение примерно из пятидесяти солдат в пестрой парадной форме — армию Люксембурга. Это выглядело как сцена из сказки: солнечная волшебная страна, «Парад деревянных солдатиков», марширующих во дворе, по краям которого стоят большие пушки, и воздух наполнен музыкой. У Гитлера была армия, чтобы убивать, а в Люксембурге — чтобы исполнять музыку. Под звуки маленького оркестра я едва не пустился маршировать по моей камере. Через несколько минут принесли завтрак: кофе, булочки, сыр и джем. Я ел, слушая военный оркестр, который исполнял песни, вызывающие у меня детский восторг.

В десять часов меня снова доставили в комнату для допросов. Там меня ожидали три офицера, одного из которых я уже знал по предыдущему дню. Атмосфера была приветливая. Они хотели, чтобы я заполнил формуляры, где бы пояснил, что я согласен, чтобы меня выслали во Францию, и что я не имею претензий к тому, как обходились со мной во время моего заключения. Они издевались? Я готов был тут же подписать заявление: «Весьма рекомендую эту тюрьму».

Два новых офицера привели меня на маленький вокзал пригородного сообщения, где около дюжины человек ожидали поезд, и вручили мне купон для билета. И тут я увидел дядю Сэма. Он, внешне спокойный, медленно шел по платформе, стараясь не привлекать к себе внимания. Проходя мимо меня, дядя пробормотал на идише так тихо, что я едва смог разобрать: «Dreh iber dem dashik». Что означает: «Поверни козырек». Буквально — речь шла о козырьке моей кепки, а фигурально он имел в виду: постарайся вернуться назад. Он пошел дальше по платформе и исчез.

Я ехал поездом в Мондор-ле-Бен, небольшой курорт, расположенный в двадцати километрах от Люксембурга, с едва ли тремя тысячами жителей. Жандармы, сопровождавшие меня, курили.

— Сегодня утром я видел, как во дворе маршировали солдаты, — сказал я, чтобы завести разговор.

Генеральная репетиция церемонии, которая состоится на следующей неделе, объяснили они, в честь очередной годовщины окончания Первой мировой войны 11 ноября 1918 года.

— Эти пушки, — спросил я, — настоящие?

— О да, — засмеялся один из них, — настоящие. Но из них нельзя стрелять. Никогда, даже при военных маневрах.

— Почему нельзя?

— Потому что, — засмеялся он опять, — в каком бы направлении мы ни выстрелили, ядро упадет на территорию другой страны.

— Люксембург — крошечная страна, — усмехнувшись, добавил второй.

— Конечно, — сказал я, — когда я увидел оркестр, я сразу понял, что это — в честь моего прибытия.

Мы продолжали шутить, пока не приехали в Мондор. Между двумя странами не было никаких пограничных знаков. Таможенные посты стояли только на главных магистралях, так как Франция и Люксембург исторически являлись дружественными государствами. Когда мои сопровождающие подвели меня к маленькому лесу и мы перешли по пешеходному мостику через ручей, я увидел расположенную вблизи гостиницу.

— Теперь идите в ту сторону, — сказал один из них, — и вы окажетесь во Франции.

— Счастливо вам добраться до Парижа! — добавил другой.

Я поблагодарил их и, пройдя несколько шагов, очутился во Франции. Там я остановился и оглянулся назад, на вокзал. Жандармы подошли к гостинице, где они наверняка скоротают время в ожидании обратного поезда на Люксембург. Я пошел вдоль узкой дороги и тут же увидел скопление крестьянских дворов — анклав для еврейской молодежи. Это было совсем рядом. У меня не было багажа, почти не было денег — только одежда, в которую я был одет.

— Шалом, — сказал я стоящим вокруг молодым мужчинам и женщинам.

— Ты еврей? — спросил один из них.

— Да.

— Как ты узнал о нас?

— Я бежал из Германии в Люксембург. Несколько минут назад меня выслали во Францию. Они же мне и рассказали о вашем фермерском хозяйстве.

Мне было неловко, что мой французский не очень хорош, их вопросы напрягали меня, но все же мне было спокойно среди евреев. Я рассказал им о своих планах добраться до Парижа, где жила мамина сестра тетя Эрна. Я вежливо спросил, не могу ли я провести ночь на их ферме, в безопасности.

— Нет, это невозможно, — ответили они в один голос.

Один парень, немецкий еврей, который выглядел руководителем группы, сказал, что из-за меня у них могут быть большие неприятности. Готовясь к эмиграции в Палестину, они обучались вести фермерское хозяйство. У них были только временные визы. Власти время от времени наведывались к ним, часто без предупреждения, чтобы следить за порядком. Они были здесь только до тех пор, пока правительство Франции их терпело, и обязаны были строго соблюдать законы. Я же был нелегалом! Еврей или не еврей — я не мог здесь оставаться и подвергать их всех опасности.

Мне казалось, что мне влепили пощечину, но крыть было нечем. Немцы преследовали меня, из Люксембурга меня выдворили, а теперь я был отвергнут моими соплеменниками.

— Даже сейчас мог прийти инспектор, — сказал один из них.

— И мы оказались бы в трудном положении, — добавил другой.

— Да, конечно, — ответил я в надежде, что они, увидев, какой я приятный человек, изменят свое мнение. Я поблагодарил их за любезность и сказал, что поищу другое место, где я мог бы переночевать. Было уже далеко за полдень.

Когда я собрался уйти, я услышал женский голос:

— Ты голоден?

Я кивнул. После завтрака в тюрьме я ничего не ел. Девушке было лет двадцать, ее темные волосы были подстрижены «под пажа». Она сходила в дом и через несколько минут протянула мне бумажный пакет с хлебом, сыром, яблоком, плиткой шоколада и маленькой бутылкой молока.

— Меня зовут Лео, — сказал я. — А тебя?

— Эдит.

— Эдит? Так же, как и мою сестру.

Полное имя Дитты было Эдит. Дитта находилась в Вене, где евреев вышвыривали на улицу. Эта Эдит жила на мирной крестьянской ферме, по пути в Палестину, и не помешала этим евреям отвергнуть одного из своих.

Другие молча стояли рядом. Наш короткий разговор ни к чему не привел. Я пожал им руки и отправился назад по гравиевой дороге в направлении границы. Я все еще ждал, что кто-нибудь окликнет меня: «Постой, задержись, переночуй у нас». Но этого не случилось. Я вспомнил дядины слова — постарайся вернуться! Поверни козырек! Хорошо, это я и попробую сделать! Я шел по французской стороне вдоль границы назад, по той же дороге к мостику, и высматривал жандармов, доставивших меня сюда.

Было сухо, но трава была мокрой. Я сел под большое дерево, укрывшись за кустарником, и начал смотреть через границу. Если будет надо, я и пешком вернусь к тете и дяде. Мне просто нужно дождаться, пока жандармы сядут в поезд и я останусь один.

День за днем, думал я, каждый день, снова и снова бороться за существование. Солнце показалось из-за облаков и опять скрылось. Стало сумеречно. Я выпил немного молока и съел шоколад, чтобы запастись энергией. Это же уму непостижимо, думал я, то я обедал с монахами, а теперь в сумерках устроил пикник на французской границе. Поезд остановился на вокзале. Я надеялся, что дождя не будет, — мои брюки гольф наконец-то начали высыхать.

Осторожно я вышел из-за куста и, согнувшись, припадая к земле, добрался до мостика, под которым мирно журчал ручей. Миновав мостик, я спрятался в канаве, очень надеясь, что никто не видел меня. Становилось темнее. В руке у меня был пакетик с едой. Увидев, что я забыл в кустах бутылку из-под молока, я сказал себе сардонически: Лео-Лео, ты замусорил Францию!

Я прошел немного вдоль канавы и приблизился к улице. Вдали я мог видеть дома, в окнах которых горел свет, и семьи, сидящие за ужином. Я скучал по своим сестрам. Подойдя поближе к вокзалу, я присел в темноте рва. Вскоре раздался свисток — сигнал начальника железнодорожной станции к отправлению. Я поднял голову над краем неглубокой канавы и посмотрел в ту сторону. Поезд медленно проезжал мимо, почти рядом со мной. Купе поезда было освещено, и там, всего в нескольких метрах от меня, находились оба жандарма. Слава Богу, они не заметили меня и наконец-то уехали.

Я на мгновение расслабился и попытался оценить ситуацию. Город Люксембург был в двадцати километрах отсюда — пешком туда далеко. Во рту у меня пересохло и ощущался кислый привкус. С прошлого дня я не чистил зубы и чувствовал себя грязным. Я начал идти по краю придорожной канавы. В случае опасности я смог бы легко в ней спрятаться. Слева от меня садилось солнце. Улица показалась мне знакомой, так как она шла параллельно железной дороге. Темнота искажает расстояния и направления, но здесь все было вроде бы достаточно просто. Я вспомнил слова следователя, сказанные накануне: если я смог пересечь бурную реку, то я смогу справиться и на суше.

Я шел почти два часа. Каждый раз, видя фары приближавшейся машины, я соскальзывал в ров. Когда машина проезжала, я снова вылезал на обочину дороги, где идти было суше. Наконец я устал и остановился у кустов недалеко от площадки для отдыха. Там был стол, две скамейки и даже туалеты, но запертые. Я нашел деревянный ящик, прислонил его к задней стенке туалета и устроился на отдых. Была холодная ноябрьская ночь. Я размахивал руками, чтобы стимулировать кровообращение, к тому же я заметил, что моя одежда все еще не просохла до конца.

Хлеб и сыр составили небольшой праздничный ужин. Я вспомнил пикники в Вене с моими сестрами и мороженое с Диттой, когда я забирал ее домой из сиротского дома. Очень хотелось попить чего-нибудь горячего. Я внимательно прислушивался к движению на дороге. Я думал о тете Мине и дяде Сэме, которые остались дома полные беспокойства обо мне, и не знал, не подверг ли я их самих опасности своим арестом. Чем быстрее я доберусь до них, тем скорее развею все их тревоги. Я собирался только немного отдохнуть здесь и продолжить путь. Но тут же провалился в глубокий сон.

Проснувшись на рассвете, я никак не мог припомнить, как я уснул. Я понимал, что в светлое время дня нужно быть предельно осторожным. Иди медленно, сказал я себе. Уходи в сторону от приближающихся машин, избегай любых встреч, сойди с шоссе, но ни в коем случае не заходи на частную землю. До города было еще километров десять — тринадцать.

Я шел около часа по проселочной дороге параллельно главному шоссе, когда услышал позади себя стук копыт — фермерская телега. Я поднял руку и увидел фермера, человека лет пятидесяти с худым небритым лицом. Он затормозил и остановился.

— Далеко ли до города?

— Полчаса, — ответил он.

Я нашел эту новость сногсшибательной, но решил, что его представления о времени и расстояниях несколько смещены. Он сказал, что едет туда же, и предложил подвезти меня. Я с радостью запрыгнул в телегу и сел впереди, рядом с ним.

Лошадь двигалась в своем собственном неторопливом темпе, и примерно через час мы добрались до города, обменявшись по пути лишь несколькими словами. Фермер направлялся на городской рынок. Было уже почти половина восьмого. Мы находились недалеко от квартиры дяди и тети.

Придя к ним, я увидел, что дверь не заперта. Дядя Сэм, ожидая мое возвращение и ни секунды в нем не сомневаясь, держал дверь незапертой. Я вошел и увидел его — сильный как всегда, но на красивом лице видны следы усталости. Он крепко обнял меня.

— Я же говорил тебе, — крикнул он тете Мине. — Я знал это!

Тетя Мина лежала в кровати с компрессом на лбу. В квартире чувствовался запах уксуса. Компресс был пропитан разведенным уксусом — старое домашнее средство от сильной головной боли. Мина выглядела измученной. У нее почти не было сил говорить.

Я вспомнил о ее склонности к драматизации и постарался сохранить спокойствие. Наконец она храбро улыбнулась, кивнула и подмигнула глазом, не закрытым компрессом. Когда я приблизился к постели, она протянула мне руку и я поцеловал ее.

— Я же говорил тебе, — повторил дядя Сэм. — Если он смог переплыть реку, на суше у него не может быть проблем.

Не отпуская рук тети Мины, я склонился и прижался к ним губами. Потом, когда, повернувшись, я собрался отойти от кровати, она тихо прошептала:

— Ты сделал это. Ты сделал это. Твой дядя был прав.

Она опять уснула, а мы с дядей Сэмом пошли на кухню попить кофе. Я спросил у него, как он нашел меня на вокзале и откуда он узнал о моем аресте.

— Это неважно, — ответил он. — А как тебе понравился мой знак с кепкой?

— Ты видишь, это сработало, — сказал я.

Мы были очень горды собой. Арест, полагаю, был просто результатом выборочного контроля, сказал дядя. Хозяин кафе знал тех жандармов, которые увели меня, и сказал, что оба они вполне добродушные парни. Было несложно выяснить место моего заключения, и дядя узнал, что я буду доставлен к французской границе. Поэтому он решил пойти с утра пораньше на станцию и там ждать моего появления.

Однако наша радость была омрачена: один знакомый сообщил в Эзра-Комитет о моем аресте. Теперь, после моего возвращения, люди из комитета были обеспокоены тем, что своим присутствием я подвергаю опасности своих родных. Итак, было необходимо немедленно перевезти меня в другое место.

Той же ночью меня отвезли в еврейскую семью, которая предоставляла кров проезжающим беженцам. Жандармерия не имела оснований искать меня там — по их мнению, я находился во Франции. Тем временем комитет пытался организовать мой переезд в Бельгию.

В этом доме я не спрашивал имен и не называл свое. Принимая горячую ванну, я не мог вспомнить, когда в последний раз наслаждался такой роскошью. На следующее утро за завтраком я обнаружил небольшую группу людей, которые волей случая оказались вместе. Нас было человек десять. Все мы были евреями, пытающимися уйти от своей судьбы. Среди нас находились два ребенка и два ортодоксальных еврея.

В доме была огромная веранда, уютная гостиная с мягкими креслами, камин и еще одна большая комната. Люди встречались в фойе. Я не имел ни малейшего представления, как долго я пробуду здесь. Мне строго приказали: не сметь выходить из дома.

Как-то раз пришел дядя Сэм и принес мне одежду. Он спросил, нужна ли мне обувь. Нет, ответил я, у меня есть еще одна пара в чемодане у Хайнца, который в Трире ждет от меня сигнала.

Позже, в этот же день, к нам присоединилась еще одна женщина из Германии — среднего возраста, дородная и седая. Было заметно, что зубной протез у нее плохо подогнан: он щелкал во время разговора.

В тот вечер был Шаббат и нас накормили особенно вкусно. В Вене еду на Шаббат готовила мама. Наверное, они с Генни как раз сейчас зажигают свечи. Я не знал, кто готовил здесь, но мне захотелось написать маме и рассказать ей о том, какой замечательный у нас был ужин. Она очень обрадуется, узнав, что я хорошо питаюсь.

В воскресенье, шестого ноября, дядя и тетя пришли вместе и принесли мне коричневые ботинки, не новые, но в очень хорошем состоянии. Это был настоящий сюрприз! Я снял свою обувь, в надежде, что на воздухе она наконец-то просохнет. Сауэр все еще чувствовался в ней.

Вскоре я начал ощущать тревогу и ограниченность свободы передвижения. Наконец в понедельник нас ознакомили с планами нашего переезда. В ночь на четверг нас переправят в Бельгию. Подробности нам сообщат позже. Переходы границ нужно было организовать и провести в тайне, не привлекая внимания.

После обеда ко мне зашел дядя Сэм, и я поделился с ним новостями. Бельгия — хорошая страна, сказал он, открытая для беженцев. Он сказал, что напишет моей маме и сообщит, что я свяжусь с ней во время своей следующей остановки, не указывая, разумеется, места моего возможного пребывания. Между тем мы все еще не получили от мамы ответ на открытку, посланную неделю назад. Мрачные мысли лезли мне в голову.

Следующий день я провел в гостиной, беседуя с другими обитателями дома. Откуда ты? Как ты здесь оказался? Все истории были похожи одна на другую: нацисты, бегство, отчаяние, боязнь за детей, борьба со временем. Как будто снова и снова проигрывалась одна и та же пластинка, менялись только имена.

Я немного почитал газету. За те несколько дней, что я здесь провел, внешний мир стал казаться далеким и гораздо более тревожным. Правительство Польши начало затягивать гайки в отношении евреев. В начале октября было объявлено, что каждый, кто не обновит свой паспорт до двадцать девятого октября, будет лишен гражданства. Это давало повод для широкомасштабных преследований. Двадцать шестого октября немецкое министерство иностранных дел поручило гестапо выслать из Германии как можно больше польских евреев, живших там долгие годы. В течение двух следующих дней около восемнадцати тысяч евреев специальными поездами были доставлены к польской границе, но им было отказано во въезде. Куда должны были они идти? Некоторых нацисты заставили нелегально пересечь границу. Почти пять тысяч насильно отвезли в лагерь, расположенный в маленьком польском селе Збонщин, рядом с границей. Это было только началом кошмара.

В Париже — об этом мы не знали тогда — семнадцатилетний студент Гершл Гриншпан получил письмо от своего отца, который в числе других был отправлен в Збонщин. Гриншпан был в ужасе от того, о чем написал отец. Он поехал в немецкое посольство в Париже с намерением застрелить посла. Вместо этого он выстрелил в третьего секретаря посольства Эрнста фон Рата. Это было седьмого ноября. Фон Рат умер через два дня, лишь за несколько часов до нашего отъезда из Люксембурга в Бельгию. Его смерть послужила нацистам поводом для погромов в ночь на десятое ноября — зверств, от которых, казалось, сами небеса истекали кровью.

Ближе к вечеру зашли попрощаться тетя Мина и дядя Сэм. Тетя Мина была спокойна, насколько это возможно при ее характере. Напиши сразу и будь осторожен! Они сказали мне, что письма из Вены все еще нет. Я почувствовал, что безвозвратно ухожу из жизни мамы и сестер, и попытался скрыть свою печаль. Глаза тети Мины наполнились слезами. Мы обнялись на прощание.

После ужина нам сообщили, что шестерых из нас отправят в половину двенадцатого ночи. Нам сказали, что планы Эзры начинают принимать очертания, однако в чем именно состоят эти планы, нам не сообщили. Моими попутчиками были мужчина лет шестидесяти в очках, говоривший только на идише, и четыре женщины. Одна из них — женщина из Германии с клацающим протезом.

Мы ждали долгое время — люди, объединенные общей судьбой и происхождением. На дорогу нам дали бутерброды и фрукты. В 23:30 зазвонили колокола и вошел мужчина, который должен был перевезти нас в Бельгию.

Это был Беккер. Мое сердце подпрыгнуло от радости: Беккер! Он был в своей кожаной шапке, с ключами от машины в руке. Я поднял руку и помахал ему в знак приветствия. Казалось, он обрадовался, увидев меня. Я чувствовал к нему близость и доверие — приехал старый друг, мой «пособник в преступлении».

Одна из женщин повернулась ко мне и спросила мое имя. После нескольких дней, проведенных вместе в этом доме, мы, тем не менее, все еще чрезвычайно осторожно расспрашивали друг друга. Меня зовут Лео, сказал я.

— Скажи мне, Лео, ты знаешь этого мужчину? — спросила она.

— Да, я познакомился с ним на прошлой неделе.

— Кажется очень славным, — заметила она.

Это прозвучало скорее как вопрос, чем утверждение. Ей недоставало уверенности.

— Да, очень хороший, — ответил я. — Вы правы.

Он был незнакомцем, в чьих руках находилась ее жизнь. Как бы подтверждая мое мнение, она добавила:

— Люди Эзры знают, что делают.

Беккер привел нас к автомобилю, тому же самому пежо, который я уже знал. Заднее сидение находилось теперь на месте, и мы шестеро должны были разместиться на тесных сидениях в зависимости от телосложения. Беккер пытался шутками разрядить обстановку.

«Вы садитесь рядом со мной, — сказал он стройной женщине лет тридцати пяти. — Вы не займете много места». Полную женщину с клацающим протезом он спросил: «У вас на коленях достаточно места, чтобы кого-нибудь посадить?»

Женщина не рассмеялась, но казалось, что нервозность, висевшая в воздухе, чуть уменьшилась. На заднее сидение сели худощавый мужчина в очках, женщина среднего роста и полная женщина из Германии. Хрупкая юная девушка безуспешно пыталась втиснуться между двух женщин. В конце концов женщина из Германии предложила, чтобы та села к ней на колени. Девушка слегка обиделась, ей не хотелось, чтобы с ней обращались как с ребенком. Помедлив, она неохотно согласилась посидеть там, по крайней мере какое-то время. Наша жизнь была поставлена на карту, а мы ссорились, кому куда лучше сесть.

Уехали мы около полуночи. До Брюсселя по прямой было километров двести, но Беккер должен был ехать второстепенными дорогами, чтобы избежать полицейского контроля. Когда мы сели в машину, он установил фару над задним номерным знаком. В случае если нас начнут преследовать, пояснил Беккер, он включит свет в надежде ослепить преследователя.

Меньше чем за час мы добрались до границы, но машина Беккера с шестью пассажирами и багажом была не в состоянии двигаться быстро. Подъехав к пограничному посту, Беккер снизил скорость, чтобы увидеть, есть ли там люди. Никого не было. Считалось, что в ночное время на второстепенных дорогах со слабым движением охрана границ не нужна, особенно между такими дружескими странами, как Люксембург и Бельгия. Мы с облегчением вздохнули — Беккер знал свое дело. Пограничный знак гласил: Belgique — Belgi?.

Мы продолжили наш путь в Брюссель по широкой двухполосной дороге, идущей в северо-западном направлении. Вскоре миновали Арденны, красоту которых невозможно было разглядеть в темноте. Вдоль дороги был виден лес. Никто из нас не пытался уснуть. Проезжая вблизи района Бастонь, мы не могли и предположить, какие кровавые бои между американцами и немцами произойдут здесь спустя шесть лет. Все, что мы знали в нашей короткой жизни, был страх.

Беккер ехал все быстрее и быстрее, и некоторые из нас забеспокоились. Внезапно маленькая девушка на заднем сидении, которая нервничала всю ночь, закашлялась, начала давиться, и наконец ее вырвало.

— Что случилось? — спросил Беккер.

— Малышку вырвало, — ответила женщина из Германии, щелкнув зубным протезом.

— Хорошо, — засмеялся Беккер, — теперь я знаю, что мы едем достаточно быстро.

Он пытался рассеять наш страх. Это немного помогло нам, но в машине ужасно воняло рвотой. Проезжая по промозглой сельской местности, мы открыли все окна.

— Тебя не беспокоит, как я еду? — спросил Беккер, поворачиваясь ко мне.

— Нет.

— Знаешь, — сказал он, подмигивая, — я умею и медленно ездить. Надеюсь, в этот раз ты не оставишь лужу на полу машины.

Он посоветовал стройной женщине, сидящей рядом с ним, чтобы она попыталась немного поспать.

— Я хочу смотреть в окно, — ответила женщина.

Чуть позже Беккер убрал руки с руля, чтобы закурить сигарету.

— Не надо так! — воскликнула женщина. — Держите руль!

— Вы же собирались смотреть в окно, — ответил Беккер.

Он пытался и дальше нас успокаивать, но наша тревога все возрастала. Мы вновь были в чужой стране и не имели представления, что ожидает нас впереди и нет ли вблизи погони.

Немного позже стало казаться, что страна открылась — деревья исчезли, и мы увидели небо, усыпанное звездами. Я смотрел вперед, когда мужчина в очках, сидящий прямо позади меня, воскликнул испугано на идише: «Смотрите, смотрите направо! Вы видите то же, что и я?»

Это было самое странное ночное небо, которое я когда-нибудь видел. Беккер замедлил ход и попытался посмотреть в ту сторону. Потом остановил машину совсем, и все мы стали смотреть на восток. Вдали, едва различимо, темный горизонт был расцвечен сполохами необычных цветов. Поскольку было еще темно, это не могла быть радуга. Там видны были цветные полосы и вспышки, как будто незримый великан пальцем раскрашивал небо.

Мы приехали в Брюссель около семи часов утра; большинство из нас не спало в эту лихорадочную ночь. Беккер высадил нас возле небольшой гостиницы. В холле были газеты. Заголовки сообщали: «Nuit de terreur en Allemagne. Pogrom contre les Juifs» — «Ночь террора в Германии. Погром против евреев».

Теперь мы знали, откуда эти странные цвета на горизонте. Это был ответ нацистов на убийство немецкого секретаря посольства. Мы видели Хрустальную ночь, ночь разбитых витрин.