11 ПАРИЖ, БАНЬЕР-ДЕ-БИГОР (ноябрь — декабрь 1942)
11
ПАРИЖ, БАНЬЕР-ДЕ-БИГОР
(ноябрь — декабрь 1942)
В темноте пришла беда.
Пронзительный свисток вспорол ночь, послышался треск выстрелов. Я прижался как можно плотнее к земле, прислушиваясь к грохоту поезда, и не услышал ничего. Было абсолютно тихо. Поезд, очевидно, стоял в нескольких сотнях метров от места, где мы с Манфредом спрыгнули с него. Вновь раздались выстрелы в воздух. Я затаил дыхание, услышав шаги, быстро приближавшиеся к нам со стороны поезда, затем обрывки речи. Гневно говорили по-немецки:
— Давай искать…
— Попробуем…
— …здесь…
Прошло несколько минут. Прожектор, должно быть, уловил тень, оторвавшуюся от поезда, возможно, мою или Манфреда. А может быть, еще кто-нибудь попытался бежать. Не приведи Господь, чтобы из поезда, везущего тысячи обреченных человеческих существ, один-единственный еврей избежал немецких печей.
Проходили минуты — минуты, казавшиеся вечностью.
— Сюда! — раздался крик.
— Вы здесь смотрели? — послышалось в ответ.
Я искал место, чтобы спрятаться, какое-нибудь углубление в земле, куда можно было бы зарыться. Внезапно все стихло, не стало слышно ни звука. Ловушка? Я мог бы бежать, но, возможно, охранники затаились рядом. В Дранси младенцы умирали такими маленькими, что едва могли плакать. Что же они сделают со мной, попытавшимся соскользнуть с мощного конвейера лагерей смерти?
Наконец шум — не голоса, а какие-то металлические звуки вдали: лязг колес о рельсы, тяжелый грохот товарных вагонов, медленно и со скрипом приходящих в движение. Изможденный пройденным расстоянием, поезд двинулся вперед, угрюмо преодолевая оставшийся путь.
Пока поезд на Аушвиц не исчез в темноте и его грохот не поглотила полная тишина, я лежал в ласковых объятиях земли. Оказалось, что лежу я в мокрой канаве, в высокой траве. Я глубоко порывисто вздохнул и подумал о Манфреде, где он может быть. Немного пошевелив мускулами, чтобы убедиться, что нигде не болит, я снова надел берет на свою бритую голову. Я почувствовал себя потрясающе свободным, свободнее, чем когда-либо в жизни, но внезапно возник вопрос: свободным для чего? Свободным идти куда?
Мы с Манфредом нашли друг друга в темноте и пошли по тропинке, что вилась рядом с железнодорожным полотном. Руками содрали мы с отворотов наших курток обличительные знаки — желтые еврейские звезды.
Молча, все еще немного задыхаясь, шли мы в холодной ноябрьской ночи. Наша одежда насквозь промокла от травы и ужасно воняла после поезда. Мы опасались немецких охранников, которые могут вынырнуть из ниоткуда, чтобы покарать нас за дурацкую попытку убежать от своей судьбы.
Миновав несколько крестьянских хуторов, мы увидели впереди силуэты небольших домов — деревня. Мы не проронили ни слова. По пути не было света, даже в домах. Тишину нарушал только лай собаки в отдалении. Тут мы заметили узкий тротуар, проходящих мимо людей, и переждали, затаившись в тени. Затем мы подошли к булочной с окнами, закрашенными темно-синей краской — защита от ночных бомбардировок. Позади струился слабый свет.
Я постучал в дверь, и мы стали ждать. Ответа не было. Я постучал немного громче, боясь, однако, что любой шум в тишине ночи может разбудить не только булочника, но и всех в этом городе, где любой, в принципе, может выдать нас. Дверь открылась, и в ней появился угрюмый молодой человек в белом пекарском фартуке:
— До утра хлеба не будет.
— Мы не хотим хлеба, — поспешно сказал Манфред.
Мне хотелось, чтобы он сказал это потише, но и не слишком тихо. Слишком громко — начнутся проблемы; слишком тихо — возникнет подозрение, что мы что-то скрываем. Во время войны любой чужак внушает подозрение.
— Где мы находимся? — спросил Манфред.
— Недалеко от Мюсси, — ответил булочник. — Вы сбились с пути?
— Мы хотели бы узнать, где живет деревенский священник, — сказал я.
Молодой человек взглянул на тени на наших лицах и сказал:
— Минутку, я провожу вас к нему, — и захлопнул дверь.
Мы нервно ждали, пока он не появился снова, в куртке, накинутой поверх пекарской одежды. Мы миновали несколько домов; булочник — спокойно и молчаливо, мы с Манфредом тоже молчали, так как говорили по-французски с австрийским акцентом.
Когда мы подошли к ризнице священника, мне пришла в голову еще одна проблема: священнику обязательно нужно оказать почтение — снять головной убор. Но снять береты означает продемонстрировать наши бритые головы и тем самым объявить: я — беглец, я — еврей. Однако выбора у нас не было. В мире, где нельзя доверять священнику, остается только добровольно сесть на ближайший поезд, идущий в Аушвиц. В общем, мы доверились. Священник, мужчина средних лет, был совершенно ошеломлен, увидев нас.
— Эти молодые люди интересовались, где вы живете, — сказал булочник и ушел, так как не хотел иметь к этому никакого отношения.
— В чем дело? — спросил священник.
— Мы спрыгнули с поезда, — сказал я, махнув в направлении железной дороги.
Сейчас нельзя было медлить ни секунды. Я снял берет, и он увидел мою бритую голову. Я слишком устал, чтобы убраться прочь, подумал я.
— Ах да, — сказал он тихо. — Три раза в неделю. Мы знаем о поездах. Вы убежали из поезда?
— Да. Можно у вас переночевать?
Он внимательно посмотрел на нас, пригласил войти и закрыл за нами дверь. Потом он поморщился: должно быть, из-за времени, проведенного в переполненном товарном поезде, от нас чертовски воняло. Мы сильно потели, часами пытаясь разогнуть металлические прутья. От нас несло рвотой и экскрементами, прилипшими к нашим телам и к одежде, от нас несло страхом.
— Первое, что вам нужно, — сказал он, — это вода и мыло.
Мы были не только грязными и завшивевшими, но и голодными как собаки. Священник разогрел на плите кастрюлю молока, положил на кухонный стол хлеб и сыр.
— Утром, около шести, — продолжил он, — здесь бывает патруль. Я оставляю вас на ночь, но до шести вы должны уйти.
Когда мы наелись досыта, он проводил нас в ванную, затем дал нам чистые постели. В Трире у монахов были такие же простыни, и я спокойно спал рядом с немецким солдатом по имени Хайнц. Утром сюда придут другие немецкие солдаты. Наш поезд скоро прибудет в Аушвиц, без нас. Тони и Эрих были в этом поезде, и Альберт, и маленький мальчик, разлученный со своими родителями, и люди, все еще молящиеся своему незримому Богу, и женщина с костылем, сказавшая нам: «Продолжайте. Действуйте!»
Совершенно измученный, я провалился в глубокий сон и проснулся перед рассветом, услышав голос доброго ангела, говорившего по-французски. Это был священник, сказавший: «Пора». Мне не хотелось расставаться с постелью. Под одеялом было тепло и безопасно. Я хотел навсегда остаться в этой комнате завернутым в простыни, отгородиться от мира. Я хотел закрыть глаза и спрятаться в темноте закрытых век, пока не закончится война. Но было уже пять утра, и скоро придет рассвет, а вместе с ним немецкий патруль.
Священник покормил нас и дал записку. Поблизости есть деревня, сказал он, там живет его друг, тоже священник. Он дал нам в дорогу еды и немного франков. Когда мы распрощались, мне пришло в голову, что мы не узнали его имени, так же как и он наши. Это облегчало «преступление» для каждого из нас.
Мы добрались до следующей деревни в первой половине дня и нашли там дом священника. Он ненадолго вышел, сказала служанка. Вблизи мы увидели кладбище и решили, что там мы сможем подождать в безопасности. На кладбище, посещая могилы, люди, как правило, не задают вопросов. В ожидании священника мы бродили среди мертвых, завидуя их спокойствию. Я думал о своей семье, о том, существуют ли они еще на земле, и если нет, смогу ли я когда-нибудь найти место их последнего упокоения.
Священник принял нас на эту ночь и разрешил переночевать в хлеве. Мы спали между двух коров, на соломе, насыпанной на пол, под их уютные жующие звуки. Я чувствовал себя в безопасности.
С утра началось обычное: пора было уходить, может прийти патруль. Священник дал нам два билета на поезд до Парижа.
— Это безопасно?
— Сегодня воскресенье, — сказал священник. — Даже для немцев это день, когда они не проверяют пассажирские поезда. До Парижа у вас все должно быть нормально.
— А там?
— А там… — сказал он. — Если вы смогли сбежать из этого поезда, то и в Париже у вас не должно быть проблем.
Он произнес это как полицейский в Люксембурге, подшучивающий надо мной после того, как я переплыл Сауэр. Все познается в сравнении: если ты смог переплыть реку, то преодолеешь проблемы и на суше. Если ты смог убежать из товарного поезда, идущего в Аушвиц, то уж поездку в Париж переживешь.
В Париже я постараюсь найти свою тетю Эрну. Она, самая младшая сестра моей мамы, переехала в Париж в 1930 году, выйдя там замуж. Последний раз я видел ее в 1936 году, когда она вместе с сыном Полем приезжала в Вену. Теперь Поль прятался где-то во Французских Альпах, а тетя Эрна нашла надежное убежище у одного священника, знакомого с доброжелательным лейтенантом полиции. Я знал, где она живет.
— Манфред, — сказал я, когда поезд покатил в направлении Парижа, — через тридцать лет, когда мы будем это вспоминать, нам будет все это представляться сном.
— Ты с ума сошел? — оборвал он меня. Слегка глуповатое выражение, которое было на его лице даже в самые тяжелые времена, пропало. — Ты дурак.
— Почему ты так говоришь?
— Через тридцать лет… — сказал он саркастически. — Как можно думать, что будет через тридцать лет, когда неизвестно, что будет завтра?
— Потому что, — ответил я, — ничего невозможного больше нет. После этого прыжка из поезда. Ничего.
— Ничего, — передразнил он. — У нас даже документов нет. Мы вообще не знаем, куда нам идти, когда приедем в Париж.
— Улица Сен-Мор, — сказал я. — Номер 49.
Девятого ноября 1942 года мы приехали в Париж, через день после того, как войска стран антигитлеровской коалиции высадились в Северной Африке. Прошло ровно четыре года с той ночи, когда Беккер остановил на шоссе машину и мы смотрели на небо, охваченное пламенем от огней Хрустальной ночи. Сегодня немцы оккупировали уже всю Европу. В Париже на Восточный вокзал прибывали немецкие солдаты, получившие отпуск, другие отправлялись отсюда на фронт. Город медленно приобретал вид оккупационной зоны. Мы отворачивались, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Бросилось в глаза невообразимое: немецкие солдаты, крепко обнимающие французских девушек.
— Ради всего святого, не снимай перед ними шляпу, — язвительно сказал я.
Снять береты означало обнажить перед всеми наши бритые головы. У нас не было документов, не было волос на головах, не было еврейских звезд на куртках. Мы блуждали по улицам Парижа в поисках жилища тети Эрны, пока не нашли его в одиннадцатом arrondissement (районе). Было уже далеко за полдень.
Одиннадцатый район Парижа всегда населяло огромное число евреев, однако вследствие депортации еврейское население значительно сократилось. Мы увидели несколько человек с желтыми звездами на куртках. Нам доводилось видеть это уже и в Дранси, но Дранси был лагерь. А это был Париж, родина Виктора Гюго, Эмиля Золя, Луи Пастера, родина людей милосердных. Город света стал городом, где евреи были заклеймены для убиения.
Никто не ответил на наши звонки в тетину входную дверь, но открылась дверь на третьем этаже, и женский голос спросил:
— Вы кого ищете?
— Мадам Шерер, — ответил я. — Я ее племянник.
Женщину звали мадам Анжель. Приблизившись к нам, она внимательно вгляделась в наши лица.
— Ее сегодня нет дома, — сказала она. — Я не знаю, где она.
Потом добавила осторожно:
— Я не знала, что у нее есть племянник.
— Она сестра моей матери, — пояснил я. — Мой кузен Поль с ней?
Я знал, что его нет, но употребляя его имя, я надеялся завоевать ее доверие. Мадам Анжель стала менее напряженной. Она была седоволосая, полная и немного угрюмая. Она повернулась и исчезла в квартире. Когда она появилась снова, на ней были пальто и шарф.
— Подождите здесь, — сказала она. — Посмотрю, смогу ли я ее найти.
Полчаса спустя появилась тетя Эрна. «Моп Dieu, mon Dieu! — воскликнула она. — Боже мой, Боже мой!» Когда мы обнялись, она заплакала. Мадам Анжель и Манфред смотрели на нас. До этого я видел тетю только три раза, но наши объятия сразу же стерли любую отчужденность между нами. Она была тридцатипятилетняя симпатичная брюнетка. Ее муж, военнопленный, бежал, добрался до Парижа, в Париже был снова арестован и депортирован. Больше он никогда не вернулся. Мы с Манфредом пошли за ней в ее крошечную квартиру на четвертом этаже.
Мы не ложились допоздна, и она рассказала мне о Поле. Она его отослала, когда французская полиция начала массовые аресты. Сейчас он живет на ферме.
— Мне его очень не хватает, но я хочу, чтобы он выжил, — пожала она плечами.
Наша одежда кишела паразитами. Тетя Эрна забрала ее, положила в мешок и что-то туда побрызгала. Утром она постирала одежду, пропарила ее и дала каждому из нас новую рубашку. Это были рубашки мужа. Потом она показала нам дорогу к общественным баням, рядом с площадью Тампль.
— Отмоете грязь, — сказала она.
— А не опасно выйти наружу?
— Боюсь, что необходимо, — ответила тетя. — Баня не может прийти к вам.
В ее квартире, да и во всем доме, не было ванных комнат. Туалеты располагались в коридоре. Тетина квартира была маленькой, но она хотела, чтобы я остался у нее. Она была одинока. Наша семья была теперь рассеяна по всей Европе, и никто из нас не знал, кто еще жив, а кто нет.
— Мы хотим пробираться на юг, — пояснил я.
Я был сыт по горло от убежищ на чердаках, от укрытий в крохотных каморках, от поездок в товарных поездах, переполненных людьми, которые не могут протиснуться сквозь окно с металлическими прутьями.
Недели две мы оставались в квартире у тети Эрны. Мы читали в ежедневных газетах информацию о войне и ждали нужный момент. Гитлер заявил маршалу Петену, что Германия не может далее сохранять перемирие, что должны быть приняты новые меры, чтобы остановить агрессию со стороны антигитлеровской коалиции. Не прошло и нескольких дней, как премьер-министр Пьер Лаваль поклялся еще более плотно сотрудничать с Германией. Он сказал: Британия и Америка «разрывали Францию на части… Соглашение с Германией — основа гарантии мира в Европе». Немецкие войска маршировали теперь по всем областям Франции, исключая средиземноморское побережье.
Казалось, жизнь на улицах в некотором роде похожа на довоенную. Были открыты французские театры, так же как ипподром и биржа. На площади Республики и на Монмартре мы видели много французских девушек, прогуливающихся за руку с немецкими солдатами. Они открыто льнули к ним, полагая, вероятно, что поступают мудро, встав на сторону победителей.
Однажды утром тетя обмолвилась об удостоверениях личности. Она знала человека по имени Давид Рапопорт, на улице Амело, недалеко от нас. Рапопорт был легендой подполья — человек, родившийся на Украине, стал активистом в рядах сионистских социалистов. Он перебрался в Париж и помогал евреям, цепляющимся за последние крохи свободы и достоинства.
— Он хорошо разбирается в фальшивых документах, — сказала тетя Эрна. — Но я не понимаю, почему ты не можешь остаться здесь, у меня.
Мы встретились с Рапопортом на следующий день. Ему было около шестидесяти — небольшого роста, сутулый, седой, он казался по-отечески добрым. Он внимательно осмотрел нас и придумал нам новые имена. Манфред стал Роже Савари, я — Марсель Дюмон.
— Как вы придумали эти имена? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Ты выглядишь как Дюмон, а он — как Савари.
Так — значит, так. На следующий день мы забрали удостоверения и пятьдесят франков, которые нам сунул Рапопорт, и никогда больше его не видели. Вооруженные новыми документами, мы с Манфредом чувствовали себя прямо-таки непобедимыми. Рапопорт дал нам также адрес в центре Франции, недалеко от города Тур на реке Луаре. Там вам помогут, сказал он.
Снова последние объятия. Пока мы с тетей прощались, Манфред стоял рядом, сгорая от нетерпения. Будь осторожен, поддерживай связь. Это было как повторение прощания с мамой.
— Не забывай меня! — сказала тетя.
— Никогда.
В этот же день после обеда мы прибыли в Тур и пошли в ресторан, чтобы найти человека, сидящего за столиком на открытом воздухе и читающего газету. Мы быстро нашли ресторан, но снаружи не было никого, так как было слишком холодно. Мы вошли внутрь и увидели нескольких посетителей. Светловолосый конопатый мужчина трудился над кроссвордом в газете. Он был в рабочей одежде и курил трубку.
— Нас прислал Амело, — сказал я.
— Ладно, — ответил он, не выказав особого интереса, однако поднялся и предложил следовать за ним.
Мы шли минут десять по направлению к окраинам города, пока не добрались до двухэтажного фермерского дома у проселочной дороги.
— Утром, — сказал мужчина, — очень рано, мы пойдем вдоль реки Луары. На юг.
Вечером за ужином мы слушали радио «Свободная Франция». Адмирал Жан Луи Дарлан призывал французов: «Сражайтесь на стороне американцев и союзников». Пока бушевали бои в Северной Африке, его слова звучали как сигнал горна для нации, расколотой в своей преданности; это возродило нашу веру в завтрашний поход.
Еще не рассвело, когда мы двинулись в путь к реке Луаре и добрались до нее минут за двадцать. Утром было холодно и пасмурно. Густой туман лежал на реке, и было легче незаметно пересечь ее на маленькой весельной лодке. Не прошло и получаса, как мы пристали к пологому берегу. «Свободная» зона. Здесь наши фальшивые документы могут помочь нам пережить войну в безопасности и неком подобии душевного равновесия, в случае если наш подлог не будет раскрыт.
Наш провожатый пояснил нам, как дойти до близлежащей автобусной остановки возле города Жуэ. Мы смотрели ему вслед, как он греб, пересекая назад реку Луару, пока через несколько метров его не поглотил туман.
Манфред хотел добраться до департамента Дордонь, где жил его брат. Я собрался в Баньер. До Лиможа мы могли оставаться вместе. Только несколько недель назад я бежал из Баньера, но я не знал, куда мне еще пойти. Кроме Фрайермауеров, Милли Кахен и Спиров, я не знал никого в зоне, подконтрольной режиму Виши, а евреев преследовали везде. Может быть, в Баньере я застану еще Спиров. Я оставил у них кое-какие вещи; возможно, я смогу найти у них убежище на короткое время, пока я решу, куда мне двигаться дальше. Это казалось надежнее, чем Париж, и поближе к Анни.
Через несколько минут мы нашли автобусную остановку. Там стояли дети с учебниками в руках. Моя младшая сестра тоже могла бы ходить в школу. Несколько женщин болтали между собой. Моя мама тоже могла бы быть здесь. Мы стояли среди них, стараясь выглядеть незаметно. Мягкое утреннее солнце развеяло туман. Вдруг подошли два жандарма.
— О боже! — воскликнул Манфред, стараясь скрыть панику.
Я коротко взглянул на него, как бы говоря: «Сохраняй спокойствие». Обычные проверки вблизи демаркационной линии. Но мы удалились уже достаточно далеко оттуда и имели французские документы. Это будет всего лишь наше первое испытание.
— Papiers? — Документы? — произнес один из офицеров.
Они миновали детей, но проверили женщин и нескольких рабочих, подошедших к остановке. Они вежливо благодарили каждого, но, когда очередь дошла до нас, молча уставились в наши документы. Затем приказали отойти в сторону. Остальные, тоже не говоря ни слова, таращили на нас глаза. Жандармы сказали нам отодвинуться подальше.
— Смотри-ка, — сказал один из них, посмеиваясь. — Ну можно ли этому верить?! Еще один Дюмон.
Я приказал себе не впадать в панику. Это очень распространенное имя. Вблизи демаркационной линии они наверняка встречали много Дюмонов, Дюпонов, Дювалей.
— Пожалуйста, следуйте за нами.
Чувство поражения пронзило меня ножом. Молча нас доставили в полицейский участок вблизи Жуэ. Там — простые вопросы: ваши настоящие фамилии? В Люксембурге правда привела к успеху. Но не так вышло в Швейцарии. А здесь? Я предъявил свои бельгийские документы. Откуда вы прибыли? Париж. Голос был сухим. Мы не стояли на коленях, не умоляли о пощаде, не целовали руки. Мы решили говорить чистую правду.
— Мы сбежали из поезда, — сказал я.
— А, поезд.
— Из Дранси.
— А, но сейчас вы в свободной Франции.
— Да, — быстро подтвердил я.
Свободная Франция, неоккупированная Франция — не Германия, не Швейцария и не Аушвиц. Необходимо уметь различать. Это не гестапо, а просто французские жандармы под управлением Петена, это — «свободная» Франция.
Но их разговор начал меня беспокоить. Они произносили слова, которые я слышал и раньше. Они сказали, что мы арестованы и наш случай должен рассматриваться обычным служебным порядком. Не переживайте, сказали они. Но я переживал. Они употребили слово «disposition». Они сказали: «Centre d’Acceuil».
Я знал, что означают эти слова: лагерь для интернированных, а затем депортация. Наибольшая вероятность — назад в Дранси, где ожидает смерть. Они держали нас за дураков. Они дали нам laissez-passer, охранный документ, дающий право добраться из одного конкретного пункта в другой без сопровождения полиции.
— Вы должны просто зарегистрироваться, когда прибудете, — сказал жандарм.
— Да-да, — ответили мы, как бы соглашаясь с ним, что это чистая формальность.
Это была часть громадного обмана, разыгрываемого с евреями по всей Европе. Доверьтесь нам, мы ничего вам не сделаем. У них не было людей для сопровождения нас — они хотели, чтобы мы чувствовали себя так комфортно, что не порывались бы сбежать.
Нам дали проездные документы и талоны на еду на два дня. Да, подтвердили мы, мы предъявим эти документы в Centre d’Acceuil. Почему мы должны убегать, когда все вокруг ведут себя так цивилизованно?
Но с первого же мгновения нашей свободы мы с Манфредом бросились спасаться бегством. Мы сели на первый же поезд, идущий дальше на юг. Казалось, мир бешено вращается вокруг оси: мы так много пережили за эти несколько часов, и вот опять очутились в поезде, и снова едем в новом направлении.
Через несколько часов мы должны были расстаться. В Брив-ла-Гайарде, южнее Лиможа, Манфред пошел своей дорогой, я — своей: в Баньер к Спирам, где хотел разузнать, находится ли Анни еще поблизости. Мы с Манфредом крепко пожали друг другу руки, и он дал мне адрес своего брата. Мы сказали: «Увидимся еще». То, что мы вместе пережили, уже сейчас выходило за рамки одной жизни.
Оставаясь сидеть, я наблюдал, как в Брив-ла-Гайарде Манфред покинул поезд. Была ночь 27 ноября. Спиры могли еще находиться в Баньере, это всего несколько километров от Анни. У меня остались теплые воспоминания, как мы прогуливались после обеда по улицам, взявшись за руки. Я прошел через станцию к темному тротуару снаружи, где меня поджидал полицейский, чтобы задержать.